«МОЯ СТАРШАЯ СЕСТРА» Л. СТУКАЛОВА В «НАШЕМ ТЕАТРЕ»

А. Володин. «Моя старшая сестра». «Наш театр».
Режиссер Лев Стукалов, художник Марина Еремейчева

ЧТОБ НЕ ПРОПАСТЬ

Пять лет (возраст театра) чего-то стоят. Не представить себе этого спектакля в «Нашем театре» времен свежей, студенческой «Липериады». Вообще репертуар здесь выношенный, при всем разнообразии крепко сбитый. После «Лягушек» Аристофана Володин со «Старшей сестрой»: вираж выразительный. Но и то и другое — высказывание именно «Нашего театра», и возникшая репертуарная параллель этапна для труппы.

«Лягушки» стали их «Мистерией-буфф». Сатирическая перекличка древнего мира и современного пропитана к тому же духом и материей театра. Вслед за Аристофаном актеры Льва Стукалова играют про вечный театр и про свое время. Эти вещи сопрягаются без натуги, без претензии на манифест. Слава Богу, это просто третьи и вновь самобытные стукаловские «Лягушки». Спектакль крупного комизма, с отличной работой актеров.

Так вот, те же вещи — «театр» и «время» — сопрягаются в «Старшей сестре» по Александру Володину. Конечно, происходит это совсем иначе, чем в «Лягушках».

Знаменитая сцена приемных экзаменов в Театральный институт с кульминацией из Белинского («Любите ли вы театр…») играется в «Нашем театре» совсем не с тем, известным по классической версии Товстоногова и Дорониной, пафосом личностной самоотдачи искусству как судьбе. Самой этой версии отдается прочувствованная дань. Голос председателя приемной комиссии, раздающийся откуда- то сверху, — это голос Льва Стукалова, дающего мгновенный образ своего учителя, Георгия Товстоногова, и дело совсем не только в легком грузинском акценте. Экспансивно протежируя перед мэтром Надю Резаеву, режиссер Медынский в спектакле отдаленно может напомнить Аркадия Кацмана. Время делает свои зарубки. Актеры Стукалова таким неформальным образом обозначают преемственность с товстоноговским спектаклем, творя свой собственный, — и подтверждают классический статус драматурга.

Так о чем же вопиет Надя Резаева (Елена Мартыненко) от начала до конца действия? О времени. «Ты ничего не помнишь, все забыла!» — говорит она своей младшей сестре Лиде (Марианна Семенова), так не похожей на нее, ожесточающейся на глазах. Спектакль не про несчастную любовь и не про чудесную силу призвания. Спектакль о времени — об этой воронке из осыпающегося песка (не случайна ассоциация из их недавнего Кобо Абэ) и о людях, скрепляющих эту неверную материю.

Простая и сильная метафора — хоровые врезки между эпизодами, где персонажи словно превращаются в пассажиров заблудившегося трамвая. Понятно, что володинские персонажи не читали Гумилева и не пели Окуджаву, — но на сцене время симультанно, тут целая система отражений.

Здесь все несчастливы, все без исключения (даже дядя Митя с его здравомыслием (Александр Алексеев) не может скрыть глубокой внутренней растерянности), — и одна Надя Резаева пытается ухватить нить, соединить цепь времен. Не получается. Родная сестра уже смотрит на нее из другого времени, где люди — порознь. Вновь и вновь повторяются слова в отчаянно бесшабашной песне, начатой общежитскими подружками и подхваченной «хором»: «Когда воротимся мы в Портленд… мы не вернемся никогда!» И как Володин ценит эти минуты человеческой солидарности, разделенного одиночества! Вслед за замечательной поющей троицей (к Наде приходят Нелля-Колдунья и Тамара — соответственно Надежда Шереметьева и Юлия Молчанова) можно вспомнить еще и пение подруг у Кати в «С любимыми не расставайтесь».

Надя Резаева в исполнении Елены Мартыненко — это существенный театральный жест. Она не хуже Гамлета ощущает, как распалась дней связующая нить. Ее взмахи рук словно призваны заговорить пространство, разъединяющее всех, а взгляд визионерски устремлен туда, где были «дежурства по тишине» около заболевшей сестры. Рушатся человеческие связи, она трагический участник и свидетель. Самое сильное место в роли: «Поймите, у меня пропала сестра!..» Ринувшийся на поиски неудачливый Надин жених (Сергей Романюк) подведет Лиду к ней — но не вернет пропажи…

Пять лет существования театра оказались достаточными, чтобы сыграть столь убедительно и драматично сопряжение разных пластов нашей недавней истории. Все происходит на фоне аскетичного антуража безбытного жилья недавних детдомовок (художник Марина Еремейчева). В финале повернутый на 180 градусов ширпотребовский шкаф оказывается заклеенным старыми театральными афишами. Театр и себя, со своей собственной безбытностью, включает в систему отражений спектакля. Со всей откровенностью сказало об этом и появление ведущего спектакль Даниила Кокина на сцене в преддверии второго акта. Кто настраивал службы театра для продолжения спектакля — персонаж (Медынский), артист, помощник постановщика?

Уже давно не поющийся по дворам Булат Окуджава в финале спектакля подан совсем, казалось бы, лобовым ходом. Теперь не «хор», а сам поэт поет об опасности «пропасть поодиночке». И такой наипрямейший ход срабатывает, потому что драматически подготовлен. Сломы времен — драматическая данность спектакля, и проповедь Окуджавы звучит с первозданным историческим наполнением. История сделала некий круг и заставила молодежный зал замереть.

«Наш театр» все это услышал, во времени и в себе. Общее (неизбывный «хор» в стукаловских постановках, даже когда это два кузена в камернейшем «Деле корнета О-ва») и индивидуальное (в недрах труппы с каждым сезоном кристаллизуются все новые замечательные артисты) здесь сопрягаются органично ради значительного сценического высказывания.

«СЛЫШНО: ВРЕМЕЧКО СТЕКАЕТ С КОНЧИКА ЕГО ПЕРА…»

После «Моей старшей сестры» душа раздваивается и разрывается.

Я не могу не разделить пафос, с каким, под песни Окуджавы, Л. Стукалов прощается «у бездны на краю» со всем тем прекрасным, чем был театр его молодости и вообще наш театр недавнего прошлого и наша общая жизнь «детского дома» с «дежурствами по тишине». Это и мой пафос! Поэтому когда Надя Резаева кричит-повторяет: «Неужели этого никогда больше не будет в нашей жизни?!!» — конечно, у меня щемит сердце, особенно перед лицом назначенных на 2006 год «торгов», когда русский репертуарный театр будет вырублен, а общая «земля» сдана в аренду людям, к театру касательства не имеющим. Тут впору действительно (и бесполезно) вопить: «Возьмемся за руки, друзья!» — и браться за руки, ощущая при этом слабость цепочки…

И, не отрекаюсь, когда в сцене поступления Нади в Театральный институт выкрикивают «десятку» абитуриентов: «Дрейден! Карпинская! Краско…» и еще десяток фамилий того, легендарного, 1960/1961, сезона (сезона премьер «Старшей сестры» в БДТ и «Современнике», когда одни из упомянутых уже играли, а другие еще поступали на первый курс, но все вместе были поколением, и ими командовал «надежды маленький оркестрик»), — перехватывает горло от восторга: это было! — и от печали: это уходит… И сразу начинаешь высчитывать: Краско старше, Дрейден младше, и откликаются эхом коридоры того Театрального института, в который ты мечтал поступить, а потом по архивным фотографиям узнавал: вот Дрейден — студент, а вот студент Краско… Как, думаешь, здорово: сейчас «Старшую сестру» играют ровесники тех, кто играл давние премьеры. Сколько им было тогда — Дорониной или Толмачевой? Двадцать шесть? Семь? Играли двадцатишестилетние, как Краско, и совсем юные, как Немченко. У них был, кажется, тот же, что у нынешних, опыт жизни — и в искусстве и жизни вообще.

И как мне без внутренних слез выслушать «Любите ли вы театр?», к тому же под «Надежды маленький оркестрик»?

Стукалов ставит спектакль о Нашем театре, о его духе преемственной студийности («чтоб были помыслы чисты…»), об опасности, которая нависла над ним (в любой момент могут закрыть, предприятие-то неприбыльное!), и этот пафос я тоже разделяю.

Но не могу принять той топорности, недраматичности, с какой сыграна молодыми артистами в этих предлагаемых обстоятельствах — «на краю» — тоскливая, сложная пьеса А. Володина и как будто заданный режиссером жанр отчаянного вопля о прекрасном прошлом.

Они начинают песней:
Я много лет пиджак ношу.
Давно потерся и не нов он.
И я зову к себе портного
и перешить пиджак прошу…

Как замечательно, думаю я, ведь и Окуджава, и старая володинская пьеса — те самые «старые пиджаки», которые сейчас перелицуют молодые ребята, и точно — «сулит им новые удачи искусство кройки и шитья».

Только вот тут-то, с кройкой и шитьем, и начинаются проблемы, потому что режиссерский пафос подменяет драматизм пьесы, неожиданно не устаревшей.

Всегда было понятно: «Старшая сестра» — не просто грустная, а безнадежная история о том, как, однажды изменив себе, своему дару, приняв житейскую мораль «дяди Мити», испугавшись пойти в актрисы, поставив долг перед сестрой выше долга перед собственным талантом, Надя Резаева теряет не только индивидуальность, но и эту самую сестру. Потому что жертва непродуктивна и непозволительна. И в финале, когда у всех разбита жизнь, Надя разбивает окно и, рухнув на кровать, «сжав веки, качает головой и повторяет все одно: „Что делать? Ну что делать? Ой, ну что же делать?“»

Это жесткая история о том, как люди ломают друг другу жизнь: дядя Митя — Наде, Надя — Лиде, Лида — Кириллу, Кирилл — Шуре…

Есть, правда, другой вариант пьесы. Володина в свое время попросили приписать оптимистический последний акт, где Надя все-таки становится актрисой, а в Лиде просыпается нравственное чувство и она отказывается от романа с женатым человеком Кириллом.

Мне казалось, что «приписка» отменяет драматизм. Теперь думаю — нет, не отменяет (надо только забыть абсолютно неволодинские финальные кадры из фильма Г. Натансона, где наиблагополучнейшие сестры победно шагают по Дворцовой площади). В последнем акте возникает история еще более безнадежная: ты стала актрисой, но даже в случае успеха общая жизнь разваливается. Лида уходит не только от Кирилла, от тебя уходит. Театр и жизнь несовместимы, последствия наших «воль» непредсказуемы, а история Лиды — Кирилла и вообще написана Володиным как безысходно- окуджавская. Ее в нынешнем спектакле почему-то играют под сентиментальных «Часовых любви», а ведь она — про то самое, необъяснимое:

Он, наконец, явился в дом,
где она сто лет мечтала о нем,
куда он сам сто лет спешил,
ведь она так решила, и он решил…
Клянусь, что это любовь была,
посмотри, — ведь это ее дела.
Но, знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?
<…>
И он поднялся, чтобы уйти,
И она не припала к его груди…

Жена Кирилла Шура ушла, путь к любви свободен, не надо прятаться по подъездам, но именно в этот момент Лида вдруг останавливается. Почему? Но непредсказуемость, сложность в этом спектакле отменена, здесь осенний дождь в окно не стучит, а люди, к сожалению, мало молчат. Громко, как на пионерской линейке, отрапортовывают свою историю Марианна Семенова (Лида) и Роман Якушов (Кирилл). Не ведает, что такое второй план, в своем знаменитом монологе про филармонию, Тамерлана и учеников Екатерина Данилова (Шура). Абсолютным пародийным «чмо» является жених Володя (Сергей Романюк) — между прочим, лирический alter ego А. М. Володина, вечно неуверенного в себе. Он нелеп настолько, что его хочется выгнать сразу, но идет долгая сцена с нелепым пародийным танцем и цитатой из спектакля БДТ, когда Надя крутит над головой стул.

То, что Елене Мартыненко (Надя) дан рисунок Татьяны Дорониной (руки, интонация), поначалу не портит картины. Индивидуальность у молодой актрисы другая, более жесткая, внятная, тут никакой «клубники в сметане — Дорониной Тани», стилизация лишь прибавляет красок. Но постепенно (именно в отсутствие настоящего психологизма, сложности) только стилизация и остается, тут-то она и начинает раздражать…

Они играют, намеренно стилизуясь под театр 1960-го года (прием театра в театре заявлен сразу, а потом еще удваивается в финале). Но в 60-м, кажется, играли неплохо, а тут по качеству актерского исполнения все напоминает тот Народный театр Медынского, из которого в начале пьесы уходит учетчица Резаева…

Пафос подменил в спектакле драматизм, но и тут не соблюдена логика.

Да, никогда в нашей жизни не протрубят общего сбора по причине плохого настроения у кого-то из членов коллектива, да, «в Портленд воротиться нам не придется никогда!» Они отчаянно поют это — «Когда воротимся мы в Портленд, нас примет Родина в объятья…» — и тут бы закончить. Потому что — ни-ко-гда!!!

Но на поклонах «Нашего театра» Окуджава поет «Возьмемся за руки, друзья», а остальные тихо подпевают. Позвольте, вы же играли про то, что «…нам не придется никогда», и в этом было тоже достаточно пафоса, но хотя бы пафоса утраты, при котором бесполезен лирический призыв «не пропасть поодиночке»! К тому же вы только что сыграли володинскую историю о том, как пропадают — и поодиночке, и вместе…

После спектакля я встретила в метро студентов-пятикурсников. Они ехали, отыграв очередной учебный спектакль то ли по Бунину, то ли по Чехову. «А „Старшая сестра“ — это что? Кто написал?» — поинтересовались почти дипломированные молодые актеры, прослушавшие курс истории театра с тем безразличием, к какому их обычно призывают мастера курсов и педагоги практических дисциплин нашей Академии. Конечно, пьеса Володина — чужое для них, как и Окуджава (их поколение начинало жизнь в лучшем случае с Цоя). Может, и для двадцатишестилетних артистов «Нашего театра» это все чужое?.. И все же! Как может быть чужой тихая история утери любви и утекания сквозь пальцы времени-жизни-таланта?.. Тем более — «у бездны на краю». Как не вопит их душа обо всем этом под песни Окуджавы, о котором Володин говорил, что тот был второй его половиной?…

Октябрь 2004 г.