МАСТЕРСКАЯ

Какой-то год… Восемьдесят третий? Четвертый? Не помню, но точно, что зима…

Стою в телефонной будке, набираю номер Игнатия Моисеевича Дворецкого и сообщаю, что вот я, такой-то сякой-то, написал пьесу и хочу, чтобы он ее прочитал и взял меня в свою Мастерскую…

Мы незнакомы, я «ниоткуда». Игнатий Моисеевич осторожно спрашивает что-то вроде «Какую пьесу?», на что я нахально и по возможности твердо отвечаю: «Хорошую». Кажется, ему это нравится, и он объясняет, как передать рукопись и когда ему перезвонить.

Через какое-то время звоню, он говорит, что над пьесой работать и работать, но есть там что-то симпатичное, и зовет меня на занятия Мастерской.

Пьесу (она называлась «Пятьдесят один рубль») я писал, сидючи — после института и некоторых приключений — в сторожке гаражного кооператива. Место по-своему замечательное (частично это в пьеске отражено), начальство и собратья относились ко мне хорошо, но совершенно не понимали — с чего я в сторожа-то пошел? Я тоже не понимал. Понимал только, что буду писать, а для этого нужно время, место и какие-то постоянные деньги. А еще хорошо бы стать членом чего-нибудь официально-литературного — чтоб не привязывались… В основном, из этих соображений и позвонил.

Наверное, одна из главных проблем начинающего писать — не столько неуверенность в своей писанине (у кого ее вообще нет, кроме графоманов?), сколько неуверенность в собственном существовании. И, прибившись к какой-нибудь куче, легче поверить, что и ты тоже есть в природе. Потом куча дробится на отдельных людей, кого-то узнаешь и видишь, кого-то не узнаешь и не видишь в упор, но те, кого видишь, — часть тебя…

Саша Образцов, Олег Ернев, Люда Разумовская, Марк Галесник, Олег Юрьев (перечисляю только тех, кто важен был лично для меня, с кем потом годами встречались, что-то вместе затевали и т.д.). Про каждого из них надо писать отдельно. Поэтому попробую изложить только то, что помню и понял про Игнатия Моисеевича. Хотя, может быть, его-то я как раз и не видел…

…Малый зал питерского СТД, куртки на спинках кресел, люди в зале — человек семь, дежурный свет на маленькой эстрадке, что-то там репетируют (капустник по поводу награждения Шефа орденом), еще кто-то подходит, потом появляется САМ…

Полковник в штатском.

Сначала даже показалось, что в форме, потом сообразил, что это пиджак такой, вроде френча, плюс по-военному начищенные зимние сапожки. Тщательно пробритое медальное лицо, седые виски, соответствующая осанка, рукопожатие, взгляд — «настоящий полковник» из пугачевской песни (тогда еще не спетой)… При этом все знали, что он в свое время сидел.

На занятиях Олег Ернев как-то у него спросил, по какой статье, наверное, по политической? Он брюзгливо ответил, что ни к кому примазываться не собирается, сидел по уголовке…

— А вы кто были?

— Медвежатник.

Ну да, это как раз для драматурга, все то же самое: отмычки, варианты, комбинации, маячащие совсем рядом серьезные деньги, а в итоге — лесоповал.

Про лесоповал он сам вспоминал на одном из занятий — в назидательном плане: что вот те, кто там рубил не останавливаясь, — те выживали, а кто больше у костра грелся — быстро становился доходягой…

Честно сказать, не думаю, что он весь срок «рубил не останавливаясь». Наверняка постепенно оказался в какой-нибудь «культурно-воспитательной части», да и слава богу — остался жив…

Что касается нашей «культурно-воспитательной части» при питерском СТД (тогда еще ВТО), то там все было очень серьезно.

Пьесы распечатывались, выдавались студийцам на руки, читались «глазами», а потом обсуждались. «Посторонние» на обсуждения не допускались.

Самым интересным были не столько обсуждения (пьесы себе и пьесы, особых шедевров, честно сказать, не было), сколько возникающие вокруг них разговоры.

Считалось, что занимаемся мы современной пьесой в широком смысле и приветствуются все формы и направления… Так и было (более-менее), но, наверное, хотелось Игнатию Моисеевичу каких-нибудь таких «настоящих» учеников, чтобы рубили ребята на той же делянке…

В конце одного из занятий, после разбора очередной пьесы он говорит, что хорошо бы нам из состава мастерской создать бригаду — может быть два-три человека — по написанию сценария художественного фильма. Про строительство ленинградской дамбы. Единственное обязательное условие: туда надо включить хронику строительства — материала много, все этапы уже сняты на хорошей кодаковской пленке. И надо придумать какую-то историю, которая происходит на строительстве, и чтобы все это на ней держалось. Он уже договорился в обкоме партии, они обещали, что предоставят для сценаристов специальный «газик», на котором можно будет хоть каждый день на эту самую дамбу ездить…

Еще что-то говорит, вдохновляет, предлагает варианты, постепенно скучнея и стихая. И ему и нам постепенно становится очевидно, что както это не в дугу и не пойдет… Хотя, наверное, хорошо бы, но не пойдет — время меняется…

А оно не то чтобы менялось, но както подгнивало, проседало, проваливалось и осыпалось — внутрь себя… В нем стали появляться трещины, дыры, провалы, и в них сквозил совсем другой воздух. Мы все это более- менее чувствовали, а он, по-моему, нет, или же как-то совсем по-другому…

Вот, скажем, речь заходит об Александре Галине (он в те годы на пике популярности). Игнатий Моисеевич сердито говорит, что Галин — приспособленец, что у него в пьесе (кажется, речь шла о «Восточной трибуне») был отрицательный персонаж — секретарь райкома партии. А ему позвонили из управления культуры и сказали, что в таком виде пьесу не пропустят.

«Так он тут же — представляете? — переделывает секретаря райкома в председателя райисполкома!»

Пауза — ждет реакции. Мы смеемся — довольно дружно, а он не очень понимает — над чем?

«Если уж ты берешь секретаря райкома, то и отстаивай свое, бейся за то, чтобы он был секретарем райкома! Не надо прогибаться!»

Пауза — теперь мы не очень понимаем: да не все ли равно, как они все называются? Понятно же…

Кроме обсуждений были попытки «реализации». Самая яркая и, безусловно, удачная — спектакль по пьесе Саши Образцова «Магнитные поля». Ставил Кирилл Датешидзе. Спектакль помню очень хорошо: всех актеров, как, кто, что делал… Полный (пусть и малый) зал СТД, вдобавок состоящий наполовину из директоров театров — как раз какой-то их семинар, что ли, проходил, и их всех позвали. А они пришли и все видели: изобретательную и изящнейшую пьесу, минимум необходимых декораций (и расходов), роли для молодых и немолодых актеров и т. д. — все это они видели. Ту самую пьесу, о необходимости которой они бесконечно твердили (и до сих пор продолжают): нормальная хорошая лирическая комедия «про любовь». Пьесу не взял ни один. Ни тогда, ни потом.

Как говорит Петрушевская, «театр — это волшебство»… Впрочем, это уже другая история…

Что касается Игнатия Моисеевича, то он меня выгнал. До сих пор не понимаю почему. Скорее всего, чего-то я не то и не там ляпнул… На мой вопрос о причинах он сформулировал что-то вроде «потому что вы не хотите писать современную пьесу». Ну ладно, не хочу, значит, не хочу…

Как раз перед этим я отдал ему пьесу «Забытая любовь к трем апельсинам» (выполненную в рамках задания, объявленного в Мастерской, — «римейк на классический сюжет»). Там, среди всего прочего, была ядовитейшая пародия на производственную драму, и когда я шел к нему для разговора, то уже предчувствовал — с каким кайфом и скандалом пойдет ее обсуждение… А может, это оно и было?

Сентябрь 2004 г.