Т. Бернхард. «Семейный альбом». Театр им. Вл. Маяковского.
Режиссер Миндаугас Карбаускис, художник Сергей Бархин

Сумрачный Бернхард добровольно ушел из жизни в 1988 году, оставив большое наследие пьес, где все проговорено.

Его пьесы — это почти всегда серии монологов, выражающих смысл происходящего.

Его герои объясняют себя и обрисовывают состояние мира.

Его позиция всегда открыта и сформулирована.

М. Филиппов (Рудольф), Е. Симонова (Вера). Фото С. Петрова

Драматургию Томаса Бернхарда долгое время мы узнавали по спектаклям Кристиана Люпы (был еще «Минетти» Римаса Туминаса). И почти всегда — будь то «Калькверк» или «Площадь Героев» — Бернхард казался депрессивным мыслителем-затворником, драматургом задумчивого, почти сонного письма (требование Люпы к литовским актерам, игравшим «Площадь Героев», — чтобы они обладали «сонными телами»), автором пьес, граничащих с прозой.

Но именно Бернхард из своего австрийского замка, из обостренно-болезненного уединения втыкал острые ножи в тело современной Австрии (недаром местом действия своего «Ночного портье» выбрала именно Вену и режиссер Лилиана Кавани, неспроста именно на венских крышах собираются на тайную сходку бывшие фашисты). В последней пьесе Бернхарда «Площадь Героев» речь шла о неумирающем фашизме и о самоубийстве антифашиста, профессора Йозефа Шустера. Она была написана Бернхардом перед смертью в состоянии глубочайшего социального отчаяния и депрессии (Шустер представляется его alter ego), из нее вычитывалась энергия ума, энергия безнадежных рассуждений — и некое оцепенение, идущее от тупикового отчаяния: поднимает голову нацизм, и крепок, живуч оказался антисемитизм, и ничего не сделать, можно только говорить об этом, а что толку?..

Живучесть нацизма и антисемитизма — центральные темы и более ранней, и более бодрой, даже карнавальной пьесы «На покой» (1979), по которой поставлен в Маяковке «Семейный альбом».

У героев спектакля Миндаугаса Карбаускиса — никакой туманной вязи рассуждений, персонажи «Семейного альбома» телесны, осязаемы, в тонусе… Это люди очень плотские, вписанные в неукоснительно-ритуальный уклад и многолетний привычный быт, где зафиксировано каждое движение. Порядок! Неукоснительный die Ordnung! Психологически определенные, дисциплинированные, упругие, приподнято-театральные, исполненные пафоса (я как будто бы все время на сцене — признается фрау Вера), воодушевленные, особенно после выпитых бутылок любимого вина «Граф Меттерних».

Брат Рудольф и две сестры, Вера и Клара. Хёллеры. Рудольф и Вера — истинные хранители нацизма. Дело происходит где-то в конце 1970-х, скоро должен уйти на пенсию брат Рудольф (Михаил Филиппов) — бывший заместитель начальника концлагеря, а теперь уважаемый в городе судья (сюжет основан на реальной громкой истории: в 1979 году прогремело «дело Филбингера» — премьер-министра земли Баден-Вюртемберг, который во время Второй мировой служил в качестве судьи на флоте и выносил смертные приговоры). Рудольф всегда ответственно делал свое дело на любом посту и остался верным великой Германии и рейхсфюреру Гиммлеру. Важнейший и святой день его жизни — встреча с Гиммлером в концлагере. День рождения рейхсфюрера он празднует всю жизнь за закрытыми дверями отчего дома, и сегодня — очередной такой день: придя из суда, Рудольф наденет отглаженную Верой (Евгения Симонова) нацистскую форму, Вера вставит портрет Гиммлера в новую серебряную рамку, чтобы порадовать брата, они будут пить, рассматривать альбом с семейными фотографиями, вспоминать, а потом лягут с Верой в постель: она ему и сестра, и мать, и возлюбленная.

Г. Беляева (Клара), М. Филиппов (Рудольф), Е. Симонова (Вера). Фото С. Петрова

«Вероятность существования немалого количества укрытых дневников и воспоминаний кажется бесспорной, потому что уж слишком большой была армия человекоубийц, чтобы оставить такое небольшое количество рукописных документов…» — считает Ежи Равич, бывший узник концлагеря. Он написал предисловие к сборнику «Освенцим глазами СС», и там всего три подлинных дневника. А сколько же их еще! Вот и в доме Хёллеров существует укрытый альбом, хранящийся под столешницей огромного семейного стола. Это не дневник, но там собраны равно дорогие снимки детства и юности семьи — и фотографии концлагерной жизни. С одинаковым умилением рассматривает их Хёллер. Это знаки памяти.

В семье есть и свой «заключенный» — сестра Клара (Галина Беляева), прикованная к инвалидной каталке. Клара получила травму при американской бомбежке школы (боже, как ненавидит Рудольф американцев! Да как они смели разрушать немецкие города, сволочи! Он ненавидит их почти так же, как евреев, тем более что в городе есть врач-еврей, узнавший в Рудольфе бывшего начальника концлагеря). Клара много лет — молчаливый свидетель, несогнутый враг, презирающий брата с сестрой. Она почти весь спектакль молчит, скользит на своей каталке, читает и, главное, смотрит. Этот брезгливый взгляд бесит Рудольфа, он готов убить сестру, но отдать Клару в дом инвалидов — подвергнуть себя опасности: она может выдать их. И вообще — семья бережет реноме порядочной фамилии. Чувствуете сходство с «Ночным портье»? Оно сквозит в ночной, подпольной природе сюжета, в этой сдвинутости чувства любви, превращении его в свою противоположность: «стокгольмский синдром» в фильме и кровосмесительная любовно-идеологическая связь сестры и брата…

Режиссируя свой театр, Рудольф насильно натягивает каждый год на Клару концлагерную робу. Чтобы хоть на вечер его мир восстановился в своей ролевой и визуальной целостности, чтобы он мог вернуться к триумфальным временам Третьего рейха, чтобы все встало на три безумных часа по своим местам, чтобы костюмированная вечеринка позволила вернуться к истинным ценностям. Чтобы от души, уже в который раз, играть спектакль своего величия и безукоризненно прожитой жизни истинногоарийца.

Театр жизни как компенсация ее отсутствия? Да, спектакль и об этом. Потому что настоящей жизни у героев давно нет: десять лет Вера прятала Рудольфа в подвале, теперь они задергивают портьеры, чтобы никто не увидел их праздника. А есть чем гордиться! Он, Рудольф, всегда работал на совесть, и нет разницы — это концентрационный лагерь или суд, в котором сегодня он одержал победу, не дал построить в старинной части родного города экологически вредный комбинат. Когда-то так же поступил Гиммлер. Чистый воздух важен, дым вреден (и это искреннее убеждение человека, дышавшего дымом концлагерных печей).

Е. Симонова (Вера), М. Филиппов (Рудольф). Фото С. Петрова

«Однако моей главной задачей была и осталась навсегда — постройка лагеря, его последовательное расширение. С годами вставали новые задачи, но основное задание, целиком поглощавшее меня, осталось без изменений; ему посвящал я все мысли и старания, ему должны были подчиниться все остальные дела; только с этой точки зрения руководил я комплексом других дел, и только под этим углом я смотрел на все остальное… Разными способами, бывшими в моем распоряжении, я старался убедить моих сослуживцев в правоте своих замыслов и стремлений. Я пробовал объяснить им, что только работая сообща, наш коллектив сможет достичь хороших результатов, что только при таких условиях работа может быть плодотворной и мы сможем выполнить поставленные перед нами задачи». Не правда ли, это буквально лексика строителя коммунизма? Но нет, это «Записки» коменданта Освенцима Рудольфа Гесса, производственно совершенствовавшего концлагерь. Ах, как сетует Гесс на людское несовершенство подчиненных и узников (жизни заключенных сопутствовали все пороки любого социума…), как осуждает жестокость и лень, какое разочарование в людях терпит, наблюдая жизнь в концлагере, как брезгливо описывает хищения ценностей, оставшихся от сожженных евреев.

«В 3 часа утра я первый раз лично участвовал в специальной операции. В сравнении с ней ад Данте показался мне почти комедией. Недаром Аушвиц называют лагерем уничтожения». Это из дневника профессора Иоганна Кремера, служившего в Освенциме и азартно использовавшего для своих врачебных опытов живые органы. Кремер никогда не чувствовал себя преступником, никогда, выйдя из очередной тюрьмы, он начинал бороться за свою реабилитацию как честного человека. Перевернутый мир.

Вот и Бернхард—Карбаускис дают как будто нормальную картину жизни, но это совершенно перевернутый во всех понятиях и нормах мир, в котором «американцы разрушили наши города и нашу культуру», американцы вообще разрушили жизнь, «поляки никого не щадили», а концлагерь — «посмотрите, какие дивные места». В перевернутом мире антисемит и нацистский преступник — благодетель современных горожан. Он вообще всегда работал на благо Германии, Рудольф Хёллер, и «как же прекрасна была Германия»!

Когда-то в «Площади Героев» почти все первое действие занимал монолог Циттель — служанки профессора-антифашиста Шустера, занятой глажкой его белых сорочек — белых одежд…

Г. Беляева (Клара), Е. Симонова (Вера). Фото С. Петрова

Почти все первое действие длится первый монолог спектакля — монолог Веры, которая наглаживает судейскую мантию брата. Бережет, так сказать, честь мундира. Я не заметила, сколько длится этот монолог — полчаса или сорок минут, — но это нереальный для театра хронометраж, и Симонова играет его так, что оторваться от нее невозможно. Это, по сути, крупный план (малая сцена, актеры на расстоянии полутора метров от нас), и вся жизнь проработана на уровне внутренних «ворсинок» (внешние Вера удаляет с ткани кончиками пальцев). Симонова играет с той степенью психологической проработки, когда первые два шага — и ты уже читаешь в Вере всю «жизнь и судьбу». Немка (вот как это делает Симонова, что сразу, как вошла, понимаешь — немка?). Из поколения тех женщин, которые всегда аккуратны, подтянуты, бровки в ниточку, конфетку — двум пальчиками, в доме чистота, никакой распущенности («Ты только ради самообладания и существуешь», — говорит Клара). Учительские императивные интонации, горделивое ощущение долга, в том числе ролевого («Уж сколько лет мы играем эти роли»), и здравое понимание того, что она все время актерствует. Но при этом и любит. Ради этой любви весь второй акт (выпила вина, порозовела) Вера витийствует, восхваляет брата, служит ему, а значит — Германии, вожделеет его и мечтает о возвращении прежних времен, поднимает бокалы, играет на пианино, меняет бутылки, забирает их из-под носа перепившего Рудольфа, изящным движением опытной хозяйки поправляет салфетку на бутылке — все как по нотам: «Как же хорошо ты смотришься в этой форме, Рудольф!» Но виртуозный психологический рисунок роли у Симоновой хорош тем, что физический ряд привычных для Веры движений и то, что называется линией внутреннего переживания, — не связаны, они идут параллельно, как это бывает в реальности. Руки делают, а сознание — вне этих действий.

В разгар трапезы Рудольф сообщает в том числе, что «человек не может влиять на события жизни». И это — центральный вопрос пьесы: да или нет. Рудольф образцово работал, профессор Кремер тоже — и до смерти не мог понять, в чем его вина. Винтики системы, они винтики при любом режиме — почему же надо прятаться, скрывать свою ненависть и умирать от нее?

Миндаугас Карбаускис ставит очень аскетичный, традиционалистский спектакль на больших актеров. «Семейный альбом» хорош тем скрупулезным психологическим разбором, какой давненько ушел из театра, а роль Симоновой сыграна просто образцово. Актерские стежки тут рукодельны, мелки, прочны. Искажение любви — к брату, сестре, родине — сыграно без пропусков, с внутренней гротесковой жесткостью («Бесславные ублюдки» мерещатся рядом с «Ночным портье»), но это редкий образец психологического театра в формах «жизненных соответствий», по слову Рудницкого.

…Напившийся Рудольф краснеет, хватает ружье, распаляется, готов убить Клару, а в финале с криком «Всех перестреляю!» всем своим грузным, неподъемным телом обваливается на нее. Вызвать врача нельзя: на Рудольфе парадная форма СС… Вера тащит его в постель, снимает где-то там, за кулисами, мундир…

Их спектакль окончен. Остается последнее и единственное, еще минуту назад невозможное: вызвать врача-еврея…

— Доктора Фромма, пожалуйста… — после долгого колебания произносит Вера в телефонную трубку последнюю фразу спектакля. И легко представить себе следующую пьесу: «Входит доктор Фромм».

Ноябрь 2020 г.