А. Фарятьев, А. Федоров. «Королевство кривых».
Альметьевский татарский государственный драматический театр.
Режиссер и художник Антон Федоров

Пионерская звонкая сказка «Королевство кривых зеркал» рассказывала о том, как девочка Оля, капризная и непослушная, шагнула в зазеркалье, в волшебную страну, где все наоборот, где рабы в шахтах делают кривые зеркала и зеркала лгут. Заколдованный узурпаторами мир. Мальчик Гурд отказывался делать зеркала, и его бросали на вершину Башни Смерти. Гурд (Друг) и Бар (Раб) — это люди, их мучители — нелюди: Анидаг (Гадина), Нушрок (Коршун), Абаж (Жаба). Позже по сказке был снят знаменитый фильм.

Эта сказка — изувеченный Кэрролл, в ней зеркала поставлены друг против друга и отражают кривые бесконечные коридоры, из которых невозможно выбраться. Счастливые советские люди и зазеркальные шахты, где рабов хлещут по глазам и казнят детей, но все лгут или не видят правды.

Ничто в спектакле Антона Федорова не похоже ни на сказку Виталия Губарева, ни на фильм Александра Роу. И абсолютно все похоже, отражено в ровной глади нашего знания, но читать надо наоборот и видеть сквозь.

В проходе между рядами бабушка читает засыпающей на коленях внучке «Королевство кривых зеркал». Оля большая и Оля маленькая. Девочка спрыгивает с колен в волшебный сон. Замирает на секунду перед огромным зеркалом сцены. По тропке убаюкавшего ее голоса она попадает не в ту сказку.

На пустой сцене сбоку голое тонкое деревце, в глубине толстая серая бетонная стена с огромной прорезью. Эта щель загадочна, как улыбка Чеширского кота. Что-то из странной модернистской советской архитектуры. Две табуретки, библиотечный стеллаж с книгами, мгновенно оборачивающийся трюмо, и пустота.

В правой кулисе маленький оркестр — голос этого мира. Густой синий, разрезанный поперек фонарями-соглядатаями, — свет этого мира, промерзшего и сумеречного.

В слепящей полосе света покачивается, медленно вползая, процессия закутанных людей, в платках, скрывающих склоненные лица, с поднятыми воротниками, в валенках и хлипких ботинках. Очередь в столовой. На Поваре поверх пальто, наперевес, на кожаных ремнях, висят две кастрюли. Огромные алюминиевые кастрюли, на которых красной краской выведено: СУП и КОМПОТ. Она шаркает железным половником по железному дну, разливает ужин.

Эти кастрюли — из детских садов, пионерлагерей, рабочих и университетских столовых, казарм и домов отдыха, концлагерей. Одни и те же кастрюли, с одной и той же баландой. Память безошибочно подсказывает запах, пространство становится гулким, тоска сиротской. В спектакле сразу начинают работать знаки общей памяти.

Вместе с маленькой Олей сюда входит и Оля другая. Оля Веденяпина — Лейсан Загидуллина — юная девушка в длинном темном пиджаке поверх платья, в тупоносых тонкокожих ботиночках, с волосами, некрасиво убранными в пучок, советская студентка голодных и нищих 20-х. Это та самая бабушка из начала, только что, в 1929-м, поступившая в педагогический университет.

Для Оли маленькой это место из страшной таинственной сказки. Оля большая видит лишь будничную реальность университета. Мы — как пересекаются три времени: одно — наш знающий взгляд из будущего в прошлое, второе — физическое время Оли Веденяпиной, третье — мифическое время сказки Оли маленькой. Времена густо сплетаются в тягучий размеренный поток.

Сюжет текста Арсения Фарятьева, написанного специально для Федорова, прост. Оля Веденяпина в первый же день в университете натыкается на своего друга детства Диму Варламова — Раушан Мухаметзянов. Они коротко болтают, договариваясь о встрече, а после он исчезает, и Оля всю пьесу его будет искать, расспрашивая профессоров, студентов, библиотекаря и вахтершу. Ответы их загадочны, сплошь недомолвки. Параллельно Оля готовит свой первый доклад, собирается вывести общие законы, наложив модель государства на образовательные учреждения. Потом допрос, палач, лагерь. Государство копирует себя в бесконечности отражений, разносит споры страха и рабства, словно чуму. Его универсальная модель — ГУЛАГ.

За каждой простой фразой, за каждым вопросом и неответом все отчетливей встает зловещий смысл. Все явственней проступает в спектакле подтекст, два плана меняются местами, к финалу за ГУЛАГом уже почти не различимы контуры Университета.

Только Оля все не понимает, что здесь происходит. В последние минуты лишь ошарашенно спрашивает: а что в университете делает палач?

Здесь все по спискам. Списки поступивших, списки допущенных в столовую, списки допущенных в библиотеку, списки книг. Все записывают друг друга в списки. Простые, казалось бы, обыденные вещи. Но уже в самом начале Повар сообщает Диме: «Тебя нет. В списках нет». Его нет в списках на еду, значит, он в каком-то другом списке. Он близко, в лицо переспрашивает — как это нет? И видно, как в его венах стынет кровь.

Он говорит предельно осторожно, общие слова, чуть заметно сглатывая комок в горле. Говорит и одновременно вслушивается в пространство. Старается изо всех сил не выдать, как ему важна эта встреча и эта девочка. Он уже понимает, что это последний разговор. Напряжение и опасность нарастают из зазора между тем, что он говорит, и тем, что означают эти его слова. Он смотрит мимо ищущими, невидящими глазами. Забывает разогнуть руку, протянутую было за едой. Так и стоит с судорогой сведенной пустой горстью. Внутри него происходит что-то страшное, и трудно сдерживать этот колотящийся ледяной ужас, а он должен успеть важное. Он совершенно рассинхронизирован. Ровный голос и очень медленные скупые движения. Он пытается преодолеть самого себя. Здесь ничего не говорится прямо. Все станет ясно позже, а пока невыносимая тревога разливается густо по пространству. Оля говорит осторожно оттого, что не понимает, что происходит, и чувствует эту тревогу.

А Повар — Мадина Гайнуллина — стоит за их спинами. Грязные длинные волосы. Слипшиеся пряди падают на лицо, пряча его. (Здесь у многих есть что-то, где мгновенно можно спрятать лицо, — платки, воротники.) Сверкают черные глаза на скорбном, словно восковом лице. Она стоит, вслушивается. Бесцеремонно, привычно. Когда она движется, кажется, что и у нее стылая густая в жилах кровь. Только ест она жадно, скоро кусая огромные куски, набивая рот. Пугается вопросов. На Олино «какие дела?» делает едва уловимый знак «молчи» и нарочно роняет железный половник на железное дно кастрюли. «Да ты чего? Что ты тут делаешь?» — уже нетерпеливо раздражается Оля. И буфетчица резко гремит связкой алюминиевых ложек о бок кастрюли. И этот диалог скорых испуганных слов и железного перестука складывается, кажется, в музыку.

«Ты в партию вступил?» И кастрюля компота падает с грохотом на пол. Из кулисы отзывается тревожный взвизг аккордеона. А Варламов, словно вдруг услышав какой-то зов, оборачивается к чернеющей щели и медленно, завороженно идет навстречу зовущему небытию. Оле пришлось дернуть его за рукав.

Пространство гудит тревожно горько. Прощай, Оля.

При всей вязкой монотонности повторяющегося приема: встречи, расспросы, затягивающая трясина страха — все время происходит наращивание объема, приходит новое узнавание, пока все не оборвется в финале в одной точке. Меж двух планов университетской истории и подлинной истории страны мерцает еще один — фольклорный. С узнаваемыми, хоть и искаженными, образами из сказок. Совершенно вольготно страшная сказка сосуществует с реальностью Университета.

Оля маленькая, незаконно проникшая в этот заторможенный мир, где-то прячется. Временами худенькая девочка будет пробегать-убегать, натыкаться на странных обитателей Зазеркалья, ускользать от их одеревеневших тянущихся рук. А они — гурьбой гоняться за нею.

Вот она дотрагивается до большого мохнатого существа, замершего в темном углу. Оно медленно поднимает негнущиеся лапы-руки. В шубе и шапке-пирожке профессор медленно толкает перед собой трибуну, как ходунки для стариков. Застывшее лицо, речь, больше похожая на тихое урчание, буквы сливаются, перевариваются во рту, выходят комками, ворочаются слова. Он катит перед собой трибуну, пока не упирается в стену. Невидящие глаза пялятся в пустоту. А говорит про доклад, про библиотеку, про школьный опыт студентов.

На нем рыжая свалявшаяся шуба, тяжелая, словно набравшая воды. Он похож на ожившее чучело медведя. И все другие, в обмотках, в шубах со слипшейся шерстью, с мертвыми глазами, похожи на ожившие чучела зверей. Это нелюди. Незавершенная таксидермия.

В пьесе у Фарятьева все эти персонажи так и называются: Муравьед, Бизон, Бобриха. В программке к спектаклю не так. Но во всех этих Вахтершах, Библиотекарях, Профессорах легко угадывается зооморфное начало.

То, которым наделены стражи и обитатели мира мертвых в сказках. Кто-то из них помогает герою, кто-то норовит замучить. Но все они сразу чуют запах живого, подошедшего к границе инобытия. Люди, живые люди, здесь только Оля, Дима и Олина однокурсница, девочка, совсем не понимающая ничего, только прибывшаясюда.

Библиотекарша в лоснящейся шкурке, коротенькие ножки широко расставлены. Она споро перекидывает книги с полки на полку и съедает список книг, протянутый Олей. Съедает, как зверек, или от греха подальше.

Движения этих оборотней предельно автоматизированы. Глаза отдельно, слова отдельно, тело отдельно. Душа отдельно. Они существуют дискретно: постоянные паузы, выпадения в пустыню, в пустоту. Остановки, сбои намекают, что там, внутри ничего нет, нет непрерывного движения, потока жизни, а есть совокупность отлаженных, но уже ржавеющих простейших механизмов, имитирующих жизнь.

Возможность выжить здесь — отказаться от человеческого. Как точно это в мандельштамовском «Ламарке»:

Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

«Наступает глухота паучья», обратная эволюция. Медленно каждый обращается в живой труп с высосанными страхом глазами.

В другой сцене Маленькая Оля выходит, затерявшись в стайке ворон. Черные большие пальто, запорошенные снегом, пустые рукава, коричневые, серые платки на головах, а вместо лиц острые клювы с черными слепыми дырками глаз. Неповоротливые, бочком семенят огромные птицы. Бродят странными кривыми, выглядывают из-за трюмо. Неизвестно, что скрывается там, за клювом, который глядится чумной маской. Они, словно привлеченные запахом, медленно кружат вокруг студентки с охапкой книг, по-птичьи наклоняя головки. Девочка в беретике и круглых очках испуганно жмется в трюмо. Боится шевелиться, чтобы ее не обнаружили. А они окружают ее и стаскивают с лиц клювы. Там девичьи круглые лица. Из рукавов выпрастываются пальчики, держат кулечки, сплевывают семечки. Присаживаются рядышком и начинают галдеть, сплетничать. Но и эта болтовня становится бессмысленным гулом, причетом, постаныванием.

Потом у ворон из пальто медленно прорастают крылья, острые облезлые белые крылья, и они, мелко ими хлопая, пускаются в погоню за Олей маленькой, которая все бродит по Зазеркалью.

Профессор права — птаха, филин, совсем запуган, глаза бегают. Страх буквально подбрасывает его. Он нервно перебирает лапками, оглядывается. Боится, но хочет слушать живой голос Оли. «Всегда приятно видеть непонимающие лица». Советует почитать изъятые Книги.

Эта сказка Федорова начинается как бы после, где тот мир кривых зеркал — теперь мир зеркал не только кривых, но и разбитых, как души тех, кто его населяет. Сотни осколков искажают и без того искаженный мир.

С течением спектакля мертвые становятся все мертвей. На партсобрании, где Диму клеймят врагом народа, одна из докладчиц расходится, заходится в визгливой истерике, сломанный механизм заклинило. Палач стреляет ей в затылок, оттаскивает тело, бросает тут рядом. Инобытие выплеснулось из границ, хлещет ледяным ветром из щели. Уже на допросе Оли хрупкое деревце дрожало и виолончель стонала в унисон с подвыванием ветра.

Единственный, кого не пробирает до костей холод, вечный холод ГУЛАГа и холод сказочных мертвецов, — Палач. В майке, с огромными голыми руками, в мясницком фартуке, он размеренно и деловито, заправский хозяин, выполняет свою работу, с ухмылкой, не без удовлетворения.

Федоров мастерски работает с жуткими образами, которые вроде и не значат ничего конкретного, но именно из-за своей неопределенности, размытости, тревожной неуловимости и несут заряд опасного, страшного, которое работает на глубине подсознательного. И разливается ледяная музыка, оплакивающая музыка.

Музыка Губайдуллиной сообщает всему спектаклю выверенную ритмическую структуру, и, в строгом смысле, здесь всё — музыка. Вещи и люди звучат, исполняют партитуру страха и угнетения.

Музыка Губайдуллиной исполнена боли, предчувствия катастрофы, послечувствия катастрофы. В ней неизмерима глубина тоски. Струнные, виолончель, аккордеон. Музыканты сидят лицом к планшету, и трудно сказать, озвучивают ли они спектакль или спектакль осуществляет музыку Губайдуллиной, в которой додекафонная техника, по умолчанию отменяющая гармонию и веру, приходит изнутри себя к новой гармонии и к новой вере. Единственная композиция, которая звучит в спектакле, называется Sieben Worte. Те семь слов (фраз) Христа, сказанные на кресте, одно из которых — прости им, ибо не ведают, что творят. Грядущие поколения, которые напишут ненаписанные книги и, насколько это невозможно, настолько же и необходимо, — простят.

У Оли в книжке, которую перед исчезновением успел вложить ей в руки Гурд, есть маленькое зеркало. Она приложила его случайно к странице и увидела в отражении ненаписанную книгу, еще одну, другую, третью. Это зеркало тоже лжет. Показывает мир, который не случился. Книги, не написанные теми, кто сгинул в лагерях. Выготский и Рубинштейн уже запрещены здесь. Остальные книги не будут написаны, затем и университет.

«Этих книг нет!» — кричит профессор. И Оли нет. Теперь ее нет в списках. Она очень долго не понимала и отважно шла вперед, не чуя страха. Ее незнание — ее иммунитет. Оля не понимала не от наивности, невинности или простодушия, а от своей совершенной человеческой адекватности. Она — нормальная, страх не обратил ее.

Оля выходит к трибуне и читает последнее письмо Варламова. Нет, Варлама Шаламова. Рядом с ней стоит однокурсница, которая не смогла предать, стоит уже как на расстреле. Палач раздевает безропотную девочку, которая лишь испуганно моргает, дрожащую, изо всех сил старающуюся не кричать. Раздевают читающую Олю.

Мелодия омывает все поминальным плачем.

Из щели торчат скорбные головки. Палач сбрасывает туда и двух девочек.

По стене ползут списки репрессированных, все быстрей и быстрей, бесконечные списки, мелькают, как пробегающий мимо поезд. Теплушки, забитые людьми. Наши университеты.

Октябрь 2020 г.