Шофер, который имел полную возможность исчезнуть с пустынного в то время Петровского проспекта, и никто его ни в чем бы не заподозрил, и я, ничего не ощущая, не предчувствуя, на взлете судьбы отбыла бы «туда», — взял меня на руки, отнес в свою машину, посадил с собой Аду Борисовну и привез меня в Институт скорой помощи на Большом проспекте. И сдал… рассказав все, как было.

Это мне рассказали. А для меня свет потух тогда, когда я шарахнулась от легковой машины.

Я открыла глаза… надо мной стояли мужчины в белых халатах… много… один очень напоминал Володю, моего мужа, другой — артиста моей молодости Карманова из Воронежа… Стоят и молча, пристально смотрят на меня. Я закрыла глаза, и они все исчезли; хотела еще раз посмотреть… почему «Карманов»?! Глаза не слушались, не открывались. Сколько прошло времени — не знаю… снова открыла глаза — опять все стоят, даже будто больше их стало… у похожего на Володю почему-то текли слезы по лицу… и опять все исчезли… Тот, который «Карманов», почему-то погладил подъем моей ноги и сказал почти весело: «Ах, как же мы любим высокие каблуки!» И опять темнота. При следующем их появлении я все-таки спросила, что он здесь делает. Должно быть, очень тихо — все вдруг сразу наклонились ко мне, словно обрадовались, что я спросила… что-то сказали… разговор явно не состоялся — они не поняли, что я сказала, а я не слышала, что говорят они. Так они появлялись и исчезали… И я так от них устала, что у меня безумно стала болеть голова… Я чувствовала, что со мной что-то делают, но это меня мало касалось, была только боль…

Когда я снова стала видеть… когда я рассмотрела, что лежу как в деревянном ящике и он стоит совершенно ненормально — та сторона, где голова, сильно приподнята… руки у меня не двигаются и сама я не могу даже слегка пошевелиться… Все удивительно и непонятно. В одно из «возвращений» я попыталась выяснить, что происходит? Где я? Почему они не уходят??

Они наконец поняли. И «Карманов» (нейрохирург военно-медицинской академии, как выяснилось потом) мне объяснил, что я сильно простудилась, у меня температура и меня положили в больницу, что я должна спокойно отдыхать, чтобы спала температура. Когда в комнате уже горел свет, пришла молодая красивая девушка и села около меня. Открою глаза — сидит, открою опять — другая сидит… похожа на одну артистку. Очень хотелось поговорить: «Вы из медицинского училища? Вы здесь на практике?» Она сказала: «Да»… и как-то жалобно смотрела на меня.

В палате светло. День. Слегка удается повернуть голову вправо. Еще кровать. На ней тоже кто-то лежит. На спинке кровати дощечка, на ней прикреплена бумаж¬ка и что-то написано. Значит, и у меня должна быть такая дощечка… А руки мои не поднимаются, и сама я неподвижна. Но у меня появилась цель — узнать, что написано про меня. Снова появились мужчины в белых халатах. И один из них явно был Володя… Тогда я решила выяснить, где все-таки это происходит. Если это Володя — то я в Туле. Значит, это все происходит в Туле. Но он вдруг стал прощаться и объявил, что уезжает домой, «теперь совсем успокоенный». Уезжает потому, что там ждет его дочурка. Осторожненько поце-ловал меня, будто боясь прикоснуться, пошел к выходу, оглянулся, и мне опять показалось, что на глазах слезы. Улыбнулся, помахал мне рукой и ушел, как убежал. По-чему — «теперь совсем успокоенный»? Нет, наверное, я не в Туле… А остальные мужчины, стоя надо мной, говорили что-то понятное им одним, внимательно смотрели на меня, водили у меня перед глазами руками, потом снова друг на друга, качали головами, потом кто-нибудь из них весело обращался ко мне: «А мы сегодня совсем молодцом!»

В один из дней появился человек, которого я сразу узнала; визит был необыкновенно коротким — он даже не присел, но мне сразу стало ясно, что я живая, что я в Ленинграде. Г. А. Товстоногов: «Вы долго собираетесь здесь валяться? Выздоравливайте, и как можно скорее. „Последнюю жертву“ сняли до вашего выздоровления, а вот вам новая пьеса, которую начинаем репетировать. Будете играть жену волшебника. В очередь с вами будет Женя Назарова — пока репетирует она, а поправитесь, войдете в репетицию вы». Я не ручаюсь за дословность, но смысл был этот самый. Смысл был в том, что я — есть! И пожелав мне «не залеживаться и не разлениваться» — ушел… положив на тумбочку пьесу. А пьесу взять в руки не могу — ни посмотреть, ни почитать.

Почти каждый день появлялся Игорь Владимиров, смотрел на меня смешливыми, веселыми глазами, и мне казалось, что не так уж страшно это самое «воспаление легких», хотя почему-то и устроили меня в этом ящике.

Но шли дни, руки мои начали понемногу действовать. И первое, что я сделала — дотянулась до пьесы «Медведь». Шварц. Это было прекрасно. Но вошла в палату сестра, отобрала пьесы, сказала: «Еще что выдумали, дорогуша моя!..» И положила ее в низ тумбочки. Теперь надо было достать дощечку… Выбирая момент, когда никто не видит, я тянулась, как могла, очень уставала от напряжения, еще страшнее болела голова… И однажды… достала! Спрятав под одеяло, лежала, отдыхала от потраченных усилий… И когда кончились все кормления, колотия и вообще все заботы заботящихся о нас людей, когда старушка напротив, чья табличка меня так раздразнила, начала посапывать во сне… я достала и начала читать: «С. В. Сотничевская. Доставлена… марта 1954 года. Перелом основания черепа и затылочной кости, сотрясение мозга, ушиб мозга, кровоизлияние в мозг… Доставлена с кровотечением изо рта, носа, ушей и пр.»

Это было потрясение! Но почему-то больше всего меня поразило кровотечение… из ушей! И снова все исчезло…

Через сколько времени я вернулась на свет белый — не знаю. Но атмосфера над моей кроватью была зловещей… Кроме мужчин в белых халатах стояли сестры… Кто дал мне прочитать дощечку — по-моему они выясняли это. Я очень хотела объяснить, что я это сделала сама — и не смогла. Нейрохирург сказал, что мы вернулись на неделю назад! Да, было плохо, больно, все опять малопонятно…

В больнице я пробыла долго. Я меряла время праздниками — 8 марта, Пасха… Пасха! Это был удивительный праздник — все принесли куличи, вернее — куличики! Их испекли мамы моих навещающих или сами артистки, или куплены были они в магазине — их было много. Их резали на кусочки и угощали сопалатников. И требовалось установить — чей куличик был самым вкусным, а они были все самые-самые, потому что у них был вкус доброты, человеческой сердечности! А потом было 1 мая, а потом было 8 мая — день рождения, а потом 9 мая — День Победы! Это были праздники с цветами, подарками. Но до них надо было еще дожитъ. А пока была дикая боль в голове, беспомощность… и… роль жены волшебника. А пока надо было как-то собрать себя — что я сегодня?

Я уже могла держать пьесу перед собой. Не долго. Через две страницы уже не было сил… Каждый день навещали товарищи, приходили радостные. И я как будто приобщалась к их живой жизни, мне становилось не так страшно… но они спешили по своим делам, и я снова оставалась со своей безнадежностью.

Однажды утром меня повезли по коридору, свернули налево. Впереди уже была видна входная дверь. Но моя колесница въехала в распахнутую дверь слева и оказалась в просторной комнате, где стояла большая кровать, уже без «ящика», и письменный стол. Меня переложили на это новое, такое обещающее, прекрасное ложе, придвинули письменный стол, поулыбались и ушли.

Окно было большое, света много, и я была одна. Начали появляться мои ненаглядные посетители, которых я ждала, как продолжения существования на свете белом. Игорь Владимиров — человек, которому я обязана тем, что жива. Я ждала его, он прибегал, он спешил, он приносил мне новости театра, успевал развеселить, засунуть под кровать цветы (не разрешали мне в палату ставить цветы). И однажды он пришел с новой пьесой — «Поезд можно остановить» — и объяснил, что «Медведь» не пойдет, а в этой пьесе я буду играть Кэтрин Лоренс. А пока я болею, репетировать будет Женечка Назарова. Привычно «обозвав» меня несколько раз «солнышком», убежал. Конечно, надо было прочитать пьесу! Я читала ее три дня. Роль мне понравилась.

Вечером дежурила пожилая сестричка. Закончив все дела, она подсела ко мне и под великим секретом рассказала, что слышала сегодня, как врачи в своей комнате говорили обо мне: что работать в театре я, конечно, уже никогда не буду и что вообще вряд ли я буду ходить… Дальше опять свет померк. И когда я возвратилась, надо мной хлопотали врачи и пытались понять, что могло случиться. Сестричка стояла тут же. Она не объясняла ничего, а я уже не могла объяснить ничего.

Как долго я поправлялась! Сначала было известно, что я не буду ходить, потом — ходить буду, но работать не смогу, потом — что может быть смогу, но не на сцене, потом — что я буду инвалидом, но еще не решено, какой группы. Наконец, кому-то пришло в голову проверить — а есть ли у меня память? И к моему великому ужасу, я четыре дня учила стихотворение Гейне «В красавицу розу влюблен мотылек, он долго кружился над ней!..»

Наконец — выучила, прочла. И очень усомнилась в своих возможностях! А мой добрый гений Игорь Владимиров спрашивал: «Ты ролью-то занимаешься?» Я занималась…

Близость входной двери имела свои радости и огорчения. Радости — потому что долетали какие-то «мирские» звуки. Огорчения — потому что в подъезде играли дети и слушать их было прекрасно, но ужасно уставала голова.

Врач велел следить, чтобы за дверью не шумели, и тогда санитар приоткрывал дверь и тихо говорил: «Не шумите, ребятки — тут рядом тетя умирает». Другой тети в этом коридоре не было, поэтому выздоровление мое снова отступало. Но ролью я занималась жадно, ни на что не надеясь, из последних сил, понимая, что театра у меня уже нет.

Моя дорогая, моя родная Ада Борисовна, как никто, понимала, что меня может удержать на этом свете, поэтому каждый приход начинался с вопроса: «Ну, как наша Кэтрин — подвигается? Ты только не переутомляйся очень!»

И еще был сочувствующий — директор Института скорой помощи… И вообще я все о себе, о себе — а сколько врачей и сестер заботливо и трогательно возвращали меня к жизни — к полноценной человеческой жизни. Был очень веселый день. Директор объявил мне, что сегодня придет парикмахер! Это было уже после того, как меня пробовали посадить несколько раз и, наконец, я усидела. У меня на поломанных местах выбрили волосы, и они росли вольно и неприхотливо — этакими столбиками. И заставить их лечь было совершенно невозможно — пригласили парикмахера!

Я вот часто думаю: парадоксально, нелепо, но я в больнице была счастлива. Умирала, и была счастлива. Рядом дорогие люди, и мне казалось, они меня так любили, они тратили столько нежности, заботы, сердечности! Да, я была счастлива! Мне казалось, что им не все равно, что будет со мной! Спасибо за этот спасительный обман!

Но месяцы убегали, и наступил день, когда врач сказал: «Завтра попробуем поставить вас на ножки». В этот день навещали меня Игорь и Гриша. Я рассказала им о своей радости, и мы решили: а почему завтра, почему бы не попробовать сегодня?! Ребята натянули на меня халат и… поставили… а ног у меня будто не было — я рухнула, но меня поймали.

Потом мы прошлись по палате — я висела на своих дорогих, но, услышав чьи-то шаги, меня быстренько вынули из халата и засунули под одеяло. Встретили сестру Машу с самым невинным видом. Но… на следующий день врачи меня уже на «ножки» не раз-решили ставить — снова стало хуже.

Я училась заново ходить. Оказалось, это не так просто. Но научилась — не так бойко, как прежде, но уже ходила.

Как-то вечером пришел ко мне нейрохирург и говорит: «Давайте вместе сочинять вам бумагу о ваших возможностях». Я умоляла, чтобы не было инвалидности. Он понимал, что без театра мне незачем возвращаться в жизнь. И придумал: все будет написано «по правде», но… я выйду и через полгодика-годик, попробую сыграть какую-нибудь маленькую роль, и, если все обойдется благополучно, я все эти бумаги никуда не предъявлю — выброшу…

«А пока мы вас отправим в Сестрорецк, в санатории вы поправитесь, подышите воздухом, подлечитесь». И дорогой директор отвез меня в Сестрорецк.

Цвела сирень. Сосны стояли все в свечечках, залив лежал спокойный, тихий… Я сидела на скамеечке перед дорогой, ведущей с вокзала, и ждала своих друзей. И они в это сиреневое цветение приехали с охапками сирени, и мне казалось, что я бегу им навстречу, и они весело кричали издали: «Только не беги так быстро!»

Прожила я там месяц, продлили еще на полмесяца, и наконец… я еду домой. Я обещала предупредить, когда меня выпишут, чтобы прислали машину, но милый директор Института скорой помощи сам привез меня домой в мою крохотуличную комнатку, распрощался, сказал, что они будут меня навещать, и ушел.

Все, что я в силах была сделать после путешествия, — раздеться и лечь в постель. Так и заснула с зажатой в руке запиской от Володи, которую он оставил, уезжая несколько месяцев назад…

Сквозь сон слышу скрип двери… Открываю глаза — впереди оконце, близко-близко, не по-больничному близко стены, передо мной Игорь Владимиров… А… А!., я дома… в своей келейке, я уже не в больнице… а как же он вошел?.. Я не закрыла дверь! Но рассуждать и соображать было некогда — он произнес ошеломительный по содержанию, ритму и краткости монолог: «Репетицию задержат на полчаса. Тебе хватит полчаса, чтобы собраться? Сегодня генеральная третьего акта. Пройдет Женя, посмотришь мизансцены и… репетируешь ты. Поторопись». И ушел…

И я… «торопилась», что было… Боже, так не просто, да еще в этом «сильно благоустроенном доме»… Я торопилась!.. Я почти успевала… Я шла «быстро-быстро» через двор… вошла… дежурная сказала: «Господи, вы! А мы уж думали, что вы никогда не придете!..» У нее на глазах были слезы… Я торопилась. Я вошла в зрительный зал… сердце мое, казалось, выскочит… Проход, столик… за ним Георгий Александрович… Он повернулся ко мне — на лице не было ни удивления, ни радости по поводу моего «воскресения». Он просто протянул руку и сказал: «Идите сюда, садитесь. Сейчас пройдем с Назаровой акт, а потом вы…» — так спокойно, просто сказал и посадил меня рядом, будто я вчера вечером вышла из театра после очередного спектакля. И наверное, это было самое правильное, самое верное общение со мной в ту минуту — я вдруг сразу как-то успокоилась, вошла в «обычность» того, что происходит, и стала внимательно смотреть репетицию, не думая даже о том, что сегодня мне придется подняться на сцену… которая представляла собой высокий станок. На нем размещалось купе, а по краю шел коридор.

Грохотал поезд, мелькали блики света, в каждом купе происходили драматические события… И вот финал роли Кэтрин: она бежит по коридору — мчится по коридору, с криком: «Я остановлю этот поезд!» (Поезд, наполненный самыми разными людьми, «мчался к войне».) Акт кончился. Г. А. хлопнул в ладоши и сказал: «Все сначала с Софьей Владимировной». На сцене была «пауза»… я не поняла от неожиданности или от ненужности… И некогда было вникать и огорчаться — я шла на сцену, в купе… Встал мне навстречу артист Михаил Розанов и тихо сказал: «Я очень рад».

Началась… началась… не репетиция — нет! Началась новая страница жизни, и нельзя было предсказать — будет ли на этой странице что-нибудь написано?

Я была готова к встрече с партнером — было столько времени фантазировать жизнь, любовь, убеждения, судьбу этой женщины. Мне не нужно было вспоминать, что я сейчас видела, я «была» насколько могла Быть! И вот узкий коридор, край станка, и я «бегу остановить поезд»! Как уж я бежала, вообразить не могу… но в конце станка меня подхватили протянутые руки помощника, рабочих сцены, артистов, у некоторых на глазах блестели слезы… Что чувствовала я?! Какой-то шок, ошеломление. На сцену поднялся Г. А. и сказал: «Совсем другое дело. Ну вот, теперь я понимаю, что происходит. Так, значит, вечером репетиция первого акта в репетиционной комнате, утром генеральная на сцене, завтра вечером второй акт в комнате, послезавтра утром на сцене и т. д.». И были репетиции с ассистентом режиссера по вечерам, и генеральные утром, и так всю пьесу, весь спектакль.

И наступил день, когда я вышла на сцену в роли Кэтрин Лоренс. Спектакль не стал событием в биографии Г. А. Товстоногова, но в мою жизнь он вошел «воскресением из мертвых». Он вернул меня в театр. Почетными, настороженными гостями сидели в первом ряду с чемоданчиком в руках доктора, готовые поддержать, если надо спасать… но… все обошлось. Это было, если можно так выразиться, положительное потрясение, перед которым отступали все прогнозы врачей. Потрясенные, плакали мои старики, «сопереживал» седьмой корпус во главе с директором Дома ветеранов. Радовались доктора и только просили не спешить пускать «Последнюю жертву»: «Говорят, она там падает плашмя, — ей нельзя ни в коем случае падать».

Театр собирался на гастроли в Москву. Я не собиралась. Кому надо везти в Москву артистку, в которой нет необходимости,— раз; женщину, которая от гудка машины может упасть без сознания, — два? «Жертва» в Москву не ехала — было уже много новых хороших спектаклей. Но со мной рядом были Люди. И, мне казалось, озабоченные моей судьбой. Г. А. назначает меня на роль Дамы в трауре в спектакле по Чернышевскому «Новые люди», и меня везут в Москву, поселяют рядышком с Театром Вахтангова, где проходили гастроли, в Кривоарбатском переулке, поселяют со мной Машеньку Милкову (оторвав от всех товарищей, живущих в хорошей гостинице)…

Когда я увидела в московской программке свою фотографию — я плакала… Все было так зыбко! После каждого спектакля казалось, что завтра уже не подняться. Голова почти постоянно болела, кружилась, можно было наклониться и упасть, и очнуться часа через два. И нужно было быть непрерывно чем-то отвлеченной, занятой, чтобы не сосредоточиваться на боли… И еще… нужно было… чтобы об этом никто не знал.

Однажды артисты отправились в Серебряный бор. Взяли меня с собой. Ехали в автобусе, и это было пыткой! Мы расположились под деревцем, и мои спутники пошли к реке купаться. Я с завистью смотрела на них… и мне пришла в голову, по-моему, «гениальная идея». Если я переплыву через реку — все будет хорошо, я здоровая… я сильная, я способна жить… И я спустилась к реке, сбросила платьишко, бросилась в воду… и… поплыла! Я раньше хорошо плавала. И теперь я плыла, и мне казалось, что в меня входят силы… Вода, солнце, зелень на берегах — и я плыву! И я… переплыла реку! С большим трудом выбралась на берег и села бессильная, но гордая и довольная — переплыла!

Вернувшиеся к деревцу товарищи, не увидев меня на месте, где оставили, встревожились, стали искать и обнаружили — на противоположном берегу! Возвращались мы на откуда-то взявшейся лодке. Меня пробирали, но тоже радовались — что могу!

А потом был отпуск. Я получила путевку в Мисхор, где мое дорогое море обласкало меня, позолотило меня. И здесь, в этом прекрасном краю, я встретила молодую женщину, ученого-химика, которая так сумела понять и вместе со мной пережить мои тревоги и сомнения, мои мучительные думы о будущем и стать моим близким другом на многие годы. Катя Иванова — теперь у нее впереди имени, наверное, много всяких названий, званий! Если, дай Боже, она есть — она должна быть! — я ей из моего далека, из иностранного государства Россия, кричу в государство Украина: «Я помню вас, Катя, я по-прежнему люблю вас, Катя!»

Все хорошее быстро кончается. Катя уже провожает меня до Симферополя. Она не смогла отпустить меня одну. И наконец в Туле, в сердечном тепле, с моими родными! И очень меня радовали туляки — я ходила по улицам, как сказала одна зрительница, — «как чудо Господне»! Оказывается, пока я болела, многие «болели» вместе со мной. Они тревожились за мою жизнь. А слухи были всякие, и что умерла, в том числе. И я вспомнила, как директор Института скорой помощи в один из первых дней моего воскресения спросил: «Да вы где работаете — в Ленинграде или в Туле?! И те, и другие звонят, предлагают помощь, спрашивают — не надо ли чего? Не надо ли лекарств достать?» Чудо Господне! Как это радостно, когда навстречу вам сияют чьи-то чужие, незнакомые глаза! Не устану повторять: Спасибо, люди! Я люблю вас, люди! Будьте счастливы, люди. Да минуют вас несчастья мира«.

Возвращалась в Ленинград я уже с дочуркой. Предполагалось, что в такие трудные дни она мне будет заботницей и помощницей. Мы приехали уже в «новую квартиру» — в том же доме для нас отремонтировали две комнатки, добавилось театральной мебели. Гриша Гай притащил откуда-то много-много темно-зеленых бархатных занавесок для нашего уюта, предупредив, что резать их нельзя. Мы застелили ими все, изображающее диваны, кресла, сделали занавеси на окна, скатерть на круглый стол, и получилось даже интересно — этакое почти «Малахитовое царство».

Определила Леночку в школу. Ей все нравилось: и то, что мы живем рядом с Петропавловской крепостью и рядом с театром, и товарищи школьные, встретившие ее очень приветливо, и что к нам мимоходом забегают артисты — мы же рядом с театром, и что ночью можно ходить купаться у Крепости, и что зимой каток рядом, и главное — она снова рядом со мной! Мне теплее стало на свете, но забот появилось много. Не у Леночки — у меня!

Начался сезон. 1 октября сыграла Кэтрин Лоренс. Ничего не случилось, все нормально… 10 октября — «Последняя жертва»! В Александрийском театре… Прохожу мимо дежурной. Она объясняет мужчине вполголоса: «Это артистка, которая „Последнюю жертву“ играет, которую машина задавила». Гримировочная на сцене. Отдельная, уютная, с креслами, диванчиком… Играла, истосковавшись по Юлии, радостно, с редким счастливым ощущением, что зал с тобой, ты можешь все!

Кончается второй акт — любимый спасен, я несу деньги, добытые так трудно. Поцеловала Флора Федулыча: «Ваш поцелуй дорогого стоит!»… Ухожу счастливая и чувствую… у меня подкашиваются ноги. Ушла… Дошла… до гримировочной, поднялась по маленькой лесенке, костюмерша заволновалась, раздела меня и положила на диванчик… Впереди акт, в котором я не занята, слава Богу. А потом… четвертый! Мой! И опять везение: стук в дверь — на пороге мой доктор — скорая моя помощь! С чемоданчиком в руках: «Иду по улице и вдруг афиша: „Последняя жертва“, „Тугина — С. Сотничевская“. Я быстро назад в институт, схватил чемодан и сюда! Почему вы нас не предупредили, что сегодня…» Все это он говорил, открывая чемодан, доставая лекарства, шприц, вливая в меня что-то… Обрадовался, что у меня впереди свободный акт, уложил, велел лежать смирно и возмущался гримом — не видно, розовеют ли щеки после уколов. Ах, какое спасибо, ему — у меня не было уверенности, что я доиграю до конца. Четвертый акт он пошел смотреть и умоляющим голосом говорил, уходя: «Только не падайте, ради Бога, ну сядьте в кресло, на стул…» И пошутил ласково: «Иначе вся наша работа пойдет насмарку».

Спасибо! Я была снова «в форме». Я уже не помнила ни о докторе, ни об уколах, ни о своих опасениях. Я «жила», насколько мне это дано, и… «Совет вам да любовь… Ну, поцелуйтесь!..» — и упала, как всегда… и жива! И опять есть возможность немного отдохнуть, вернее, понять, что все благополучно! И последний уход с Флором Федулычем под одобрение зрительного зала. А вот дальше… уход домой… Артисты все быстро разошлись, я осталась одна. Медленно пошла к остановке трамвая на Садовой. Трамвай долго не появлялся… Какой-то мужчина подошел ко мне и спросил, не разрешу ли я ему проводить меня. Мне было так плохо, что я могла бы сказать: «Ради Бога!». Но более «взрослый» человек сказал очень строго, почти грубо: «Отойдите от этой женщины!»

Может быть, он был на спектакле?

Он помог мне войти в вагон, поднял кого-то с места, чтобы посадить меня, доехал со мной до нашего театра, довел до ворот, поблагодарил за спектакль, удивился, что я возвращаюсь одна, и откланялся.

Утром, лежа в постели, я придирчиво «смотрела» вчерашний спектакль, но подняться… не могла.

Литературная запись Ольги КУЗЬМИЧЕВОЙ

^*Окончание. Начало в №№ 2, 6 и 8.