В словах актеров угадываешь реплики литературных героев, в их монологах — отрывки сыгранных ролей. Порой невозможно отличить, что из сказанного — вымысел, а что — явь. Умалчивая об одних событиях, вскользь говоря о других, актер однажды создает свою пьесу — произведение, в котором он является не только исполнителем, но и автором. Эта пьеса — история его жизни. И как правило, одну из главных ролей в этой истории играет режиссер. Точнее—режиссеры…

Недавно была я в родных краях, в Курганской области. В городе, где я училась, в школе на День театра встречу организовали. Я поехала туда, всю дорогу вспоминала жизнь прошлую, людей, которых знала. Времени столько прошло… Уже новое поколение народиться успело. Думала, не узнаю ничего: так все и всё изменилось. А приехала когда, такое ощущение было, как будто и не было стольких лет. Лица те же. В большом городе малым кругом все смыкается — чувства, отношения, даже время. А там как будто лучше понимают, как важно не потерять душу свою, там размер жизни другой. Люди так и говорят: «Куда нам спешить-то». Они и знают каждый каждого. Могут остановиться, посмотреть друг другу в глаза. Ничем, никакой маской не закроешься. Все просто, естественно, как в природе — или дождь идет, или солнце светит — ничего не перепутаешь. С такими людьми из маленьких городов, из сел, деревень, когда общаешься или даже просто смотришь на них, как будто очищаешься. После встречи они благодарят, а должны мы, артисты, благодарить.

Театра в моих детских мечтах не было. Вообще ничего конкретного не было. А было что-то непонятное, просто какое-то счастье, которое где-то не здесь — на небесах, что ли?.. Я много мечтала. Теперь меньше. Сейчас больше реального, жизни, а раньше пофантазируешь, намечтаешь, потом вспоминаешь и думаешь: «Было это на самом деле или только моя выдумка?» Отец мой работал лесником, мы жили на Алтае, в ста километрах от Рубцовска. Даже не город это был, а просто станция. Малиновое озеро называлась. Вокзальчик маленький. Чуть выше — Казахские заимки. Тогда казалось, что ничего больше не существует, что вся жизнь здесь, в этих местах. Помню, как бегали дикий лук копать, как выводили жуков из их норок, еще вспоминаю, как по звездам гадали. Когда сено привозили, бывало, сначала в этом сене прыгали, дурачились, в прятки играли, а потом ложились и смотрели на небо. И загадывали желания. И долго-долго дожидались, чиркнет звезда по небу или нет… Но это осенью. А зимой так иногда снегу наметало — домов было не видать. Только огоньки окон из сугробов светились. Праздники вспоминаю. Какие гулянья тогда были!.. Когда зиму провожали, колхоз выделял десять троек. И все они запрягались, украшались и по-разному обыгрывались. Первая мчится тройка удалая, бубенцы звенят, а за ней, например, кляча везет печку, с которой Емеля раскидывает блины по сторонам. И так каждая упряжка как будто из сказки какой. Сейчас мало кого на подобные праздники соберешь. А тогда ходили все, наряжались кто во что хотел, сами, без всякой организации. И каждый как будто играл кого-то.

А летом мы в маковые поля ходили, за цветами. Хотя нас бабушка все время пугала: «Не ходите, там Буканешек живет, сразу ребятишки непослушные крепким сном засыпают от дурмана». Боялась, наверное, что мы далеко от дома уйдем, вот и сочиняла. А еще бабушка говорила, что, когда за озеро идешь, надо красный плат брать. Я спрашиваю: «Зачем, баба?» А она объясняет, что, когда змея поблизости, надо красный плат расстелить, змея в него прыгнет, ослепнет, клубочком свернется и будет лежать, а ты в это время можешь спокойно ягоды собирать. Я и не знала, то ли правда, то ли нет, но красный платок брала. Я вообще суеверный человек.

Я и про свое желание актрисой стать, которое в старших классах сформировалось, боялась говорить. Хотя я все время дома выступала, частушки пела, песни разные. Меня и звали в детстве артисткой, но не всерьез, а дразнили просто: «Ну-ка, давай, рассмеши нас, артистка!» Ну, я и смешила. Никто и не думал, что именно так и будет называться моя профессия.

В детстве я ничего конкретного про театр не представляла. Режиссеров вообще не знала. Я и слова такого — режиссер — не знала. Фильмов много смотрела, когда к нам вагон-клуб приезжал. Первым был «Чистое небо». Там такая красота и чистота отношений Дробышевой и Урбанского…

Как и все девочки, я коллекционировала открытки-фотографии артистов. Покупала все, что продавалось. Больше всего мне почему-то нравилась актриса Хитяева. Многие подруги начинали так же брови подводить, глаза щурить, улыбку такую же делать, как у кинозвезд, а я больше просто смотрела, любовалась.

А вообще-то раньше все хотели летчиками и капитанами стать. Главной считалась работа, которая предполагает подвиг. Хотя театральный был модным институтом. Конкурсы были большие. Щукинское училище казалось нам чем-то недосягаемым. Но я не из-за моды поступала. Просто мне именно туда хотелось. Нас учительница моя из студии Людмила Аркадьевна Макарова-Ярославцева увлекла. Правда, может быть, это и было модой, не знаю. Я не одна поступала. Нас несколько человек ездило каждый год; много лет подряд. В конце концов на третий год осталось человек шесть, наверное. И мы устроились на фабрику под Москвой, в Калужской области. Работали, получили трехкомнатную квартиру в общежитии, но потом все по жизни устроились: кто замуж вышел, кто женился. А я в конце концов, на пятый год, поступила в Щукинское училище, исполнилось мое желание.

Училась я у Марьяны Рубеновны Тер-Захаровой. Сейчас очень часто режиссеры курс набирают в институте, а потом не занимаются студентами — непонятно, зачем только и начинали. Педагогом надо или быть, или не быть. Посередине не получается. Марьяна Рубеновна была прекрасным учителем. Я вспоминаю, что, когда мы, студенты, в институт приходили на занятия утром, наша Марьяна Рубеновна уже там была. Уходили — она еще там оставалась, Все силы, всю свою душу нам отдавала.

Дипломным у нас на курсе был спектакль «Женитьба Бальзаминова». Помню, когда еще распределения не было, Марьяна Рубеновна сказала нам на бумажке написать, кто в какой роли представляет кого и кем видит себя. Я себя кухаркой Матреной написала, но Марьяна Рубеновна мне доверяла больше, чем я сама, и в итоге я сваху играла. Роль интересно выстроена была, спектакль из трех частей состоял, и все соединяла сваха — она как бы вела действие. Такой лубочный был спектакль, очень живой. Песни разные пели. Я помню, все бабушкины песни привезла.

Мы когда дипломный спектакль сыграли, Евгений Рубенович Симонов сказал: «Эту актрису я беру к себе». Я, чтобы не сглазить, никому не рассказывала, но очень хотела этого, ждала. Но Марьяна Рубеновна меня разубедила. «Нет, — говорит, — Нина, тебе другое надо. Те6е надо пахать и пахать. Открывается театр в Ленинграде, езжай туда». Так и получилось, что Марьяна Рубеновна с другим педагогом, Марьяной Корбиной, нас с подругой в Ленинград и направила. С тех пор я, слава Богу, всегда в работе.

Первым моим режиссером в Ленинграде был Владимир Малыщицкий. Я вообще считаю, что начало мое актерское именно у него было. Мы к нему с подругой, Таней Кожевниковой, показываться в студию пришли. Помню, показывались целый час, а может быть, и больше. Для Малыщицкого времени не существовало. Он мог работать день и ночь, хоть до шести утра. И все, кто рядом с ним, тоже были фанатики. Вообще, если он кого-то брал в театр нового, то сразу было видно, «его» это люди или «не его». Работали много. И все были заняты. Малыщицкий любил массовые спектакли. Может, кого-то это раздражало, но я настолько любила и люблю театр и настолько в моей жизни была сильна мечта работать и как можно больше работать, что я до сих пор не понимаю, когда слышу слова: «Да разве это роль?» Потому что для меня не важно, кто ты там в спектакле, а важно, чтоб спектакль получился, чтоб на него ходили.

До сих пор я все отмеряю от спектаклей Малыщицкого. Он все видел, замечал. Терпеть не мог, если ты вышла на сцену пустой. Ведь можно в маленькой роли столько же сил оставить, сколько и в большой. Только все должно в твоей душе остаться, а то можно в другую крайность впасть. Помню один смешной случай. В театре шел спектакль «Цена тишины» на стихи поэтов о войне и военные песни. Так вот, в этом спектакле из женских только одна роль была — Санитарки, а остальные актрисы играли в проходах женщин войны в шинелях и пилотках. Я среди этих женщин была. Надо было, в то время как актер читал стихотворение, пройти в ряд с другими, не меняя ритма. Очень важно было точно идти, вместе со всеми, не сбиваясь, чтобы ничего не разрушить. Но нас в институте Марьяна Рубеновна учила, что ты не масса, ты человек, и вот я нафантазировала, что я люблю этого героя, мимо которого прохожу, и не просто люблю, а что у меня от него дитя под сердцем. И вот Саша Мирочник, ничего не подозревая, читает «Сороковые-роковые» и как будто в лица проходящих мимо него вглядывается. А я так вжилась в свою женщину, что шагать забыла, стою, как картина, в луче прожектора, слезы катятся. Саша замолчал. Зал замер. Зрители думали, что что-то произойдет, никто и не знал, что артист просто стих забыл от неожиданности. А я постояла-постояла и пошла. Одна. Под звуки своих собственных сапог. Только вышла в коридор, где Малыщицкий стоял, он подлетает: «Ты что делаешь?» — говорит. Я в ответ: «Я судьбу играла. У меня ребенок от него будет». Малыщицкий так дернул меня за мои косицы, на голове накрученные, что я навек запомнила, как надо играть в массовке судьбу… Так и осталась присказка: «Нина, не играй всю Великую Отечественную войну в одном проходе».

Моим первым спектаклем в Молодежном были «Диалоги». В эпизоде «Все наши комплексы» я Таню играла. А еще меня вводили во все старые спектакли — «Цена тишины», «Сотников». Я всех баб в «Сотникове» переиграла. Сначала просто бабу, что выходила с чугунком, потом Старостиху, а потом Демчиху. Я Малыщицкому благодарна очень. Он во мне столько открыл… Я на некоторые роли даже глаз не поднимала и не думала, что я какую-то роль могу играть. Как Старуху в «Беде», например. А он мне говорил: «А кто же еще будет играть?» А я на себя в зеркало посмотрю — лицо круглое, молодая, а должна мало того что бабку играть, так еще нищую, на которой одежонка висит, болтается. А эта Старуха так и осталась моей любимой ролью. Она много дала моей жизни, она не только на актерскую судьбу повлияла, но и на человеческую. Ее можно было бы играть и играть. Обогащать и обогащаться. Мама моя близка по характеру к этой бабке. Тоже такой человек, что могла бы все отдать, для других жила. Потом, когда спектакль уже шел, я письма получала от зрителей: спрашивали, почему спектакль сняли. Но так получилось — один актер ушел, потом режиссер сменился. Тяжело с такими ролями расставаться.

После Малыщицкого Ефим Михайлович Падве пришел. Сложно начинали, но начинать всегда сложно. Хотя я в режиссеров обычно влюбляюсь и иду за ними. Всегда надеешься, что режиссер в тебе откроет что-то новое, неожиданное, что на первый взгляд далеко-далеко от тебя. Но обычно режиссеры боятся рисковать и что-то одно в актере используют — привычное. А если режиссер не испугается, то могут быть настоящие открытия. Работа имеет смысл, когда режиссер больше тебя знает, что ты можешь. Так у меня и с Малыщицким было, и с Падве.

Первая моя роль у Падве была в «Вечере». Я там снова Старуху играла. Репетировали напряженно. Столько страстей… Он кричал: «Тут Софронов какой-то получается!» Уходил, дверью хлопал. Про меня говорил: «У вас, Нина, не нервы, а кабель. Ох, какие провода!» Я отвечала: «Да». А сама столько рыдала… Однажды он говорит: «Давайте, художественная самодеятельность, покажите, что вы можете. Я вас не знаю». А у меня сразу неприятие такое и сорвалось: «А я вас не знаю». А он: «Как это не знаете?» Скандал. «Все, — думаю, — из театра выгонят». (Мы всегда раньше боялись, что либо из театра режиссер выгонит, либо ролей лишит.) А Ефим Михайлович непредсказуемый был. Поначалу кажется—взбалмошный, нервный. А потом понимаешь, что замечательный. Так и после этой ссоры. Он на следующий день пришел, говорит: «Извините, я был вчера неправ». И как будто не было ничего. У меня от сердца сразу отлегло, думаю: «Господи, как хорошо!» Пошли работать, и у нас словно перевернулось все. Стали репетировать и столько нового нашли… Ефим Михайлович всегда этот спектакль смотрел, потом, когда мы сыграли сотый «Вечер», он признался: «Это мой любимый спектакль, я душой в нем весь».

Падве был, конечно, крутого характера, но честный. Всегда говорил правду какая она есть. Его многие за это и боялись, и не любили. Он мог, например, вызвать артиста и прямо ему сказать, что тот уволен. Сам говорил, а не через директора. Просто вызывал и открыто говорил: «Я не вижу перспективы с вами работать, не знаю, куда вас распределить, вы не мой актер». И глядел честно в глаза. И я думаю, что человек через некоторое время, наверное, благодарен был. Хотя поначалу, действительно, такое услышать горько, для любого артиста это удар тяжелый.

Когда Падве из театра ушел, мы не понимали, что произошло. Он говорил: «Мне надо разобраться с собой». Сейчас бы я, да и не только я, почти все ребята сказали бы: «Ефим Михайлович, не оставляйте театр, не делайте этого». Ему нужны были эти слова. Теперь я это понимаю, но тогда он настолько убедительно говорил: «Я исчерпал себя. Мне необходимы новые накопления, чтобы что-то сделать на сцене…» Время не вернуть. Я потом так думала: «Ведь Падве первый открыл Вампилова на сцене, и он же как бы круг Зиловский завершил. И в общем-то он и есть Зилов. Судьба такая… Так его жалко». Как вспомню — молодой мужик, в расцвете сил, и столько было жизни в нем, энергии, столько задумано было. Вот ведь какой человек сильный был — один театр оставил, другой театр оставил. Это ведь случается редко, у нас, во всяком случае.

Я все вспоминаю, как он говорил: «Мы поставим с тобой „По ком звонит колокол“. Только я выведу на первый план линию Пилар, женскую линию». Еще он Маркеса хотел ставить…

После ухода Падве, пока главного режиссера в Молодежном еще не было, мне позвонил Кирилл Юрьевич Лавров, пригласил в БДТ на роль купчихи Белотеловой в спектакль «За чем пойдешь, то и найдешь». Пьесу я уже хорошо знала, еще со студенческих лет. Когда я уже уходила, Спивак, только назначенный главным, сказал: «Нина, если бы вы захотели остаться, я был бы очень рад». Но я уже приняла решение.

Когда я в БДТ пришла, «За чем пойдешь, то и найдешь» уже репетировали. Мы тогда с Ольгой Волковой сидели в одной гримерке. Придумывали много. Она что-то придумает, потом я. Расхохочемся. Покажем режиссеру Астрахану. Не только мы. Все актеры предлагали что-то. Легко репетировали. Хотя Белотелова никогда мне интересна не была. Я вообще такие роли терпеть не могу, если честно. Мне интересно, когда емкая судьба. Чтобы можно было раскрыть образ женщины разносторонне. А в Белотеловой что? Декорация стояла, гамак повесили, костюм надели. Надо было только пристройку найти, разбежаться да упасть.

С Чхеидзе я, к сожалению, мало работала. В его спектакле «Коварство и любовь» у меня крохотная роль. Да, собственно, и роль-то без начала и конца, что называется. Но я рада этой работе, потому что у меня там сцены с Ивченко Валерием Михайловичем, а с ним репетировать и играть очень хорошо. Он настолько помогает как партнер…

Когда репетировали «Коварство…», Чхеидзе видел, что у меня не получалось, но ни разу не обидел. Он вообще нежно работает с актерами. Я, помню, влюблена в него была. Он когда какую-то сцену репетирует, весь как будто уходит в нее. На него можно просто смотреть — как он ходит по залу, говорит что-то актерам, помогает и сам зажигается…

Есть режиссеры, которые тупо в свои рамки вбивают, а Чхеидзе — нет. Хотя, мне кажется, он знает все про спектакль. С первой репетиции, даже с читки такое ощущение, что он видит спектакль и в музыке, и в декорации, и в костюмах. И остается мечта поработать с ним в какой-нибудь серьезной роли, а не просто проскакать на метле.

Есть у меня еще спектакль в Театре на Литейном. Но тут такая раздвоенность: мне и хочется играть в «Трех сестрах» Галибина, и не хочется. Так в моей жизни только один раз еще было, когда Малыщицкий «Четыре песни в непогоду» ставил. При распределении на каждую роль в этом спектакле по нескольку исполнительниц было назначено. А отдельно графа — «Офелия, Агафья Тихоновна, Дульсинея, Женщина и Дети — Нина Усатова». Я все боялась, что меня на смех поднимут: ну какая я Офелия! Но Малыщицкий сказал, что ему не важно, тоненькая актриса или нет, ему нужна женщина с судьбой Офелии; и я должна ее сыграть. Начались этюды. Но ведь существует классическая Офелия и все эти стереотипы, традиции — и я испугалась. И в конце концов я работала только над Дульсинеей. Но и в этом монологе я не до конца в материале была. И в день, когда должен был идти спектакль, у меня с утра настроение ухудшалось. Я только сейчас понимаю ту Дульсинею, которую писал Володин и которую хотел видеть Малыщицкий. И только сейчас я знаю, как ее надо играть, а тогда то попадала, то не попадала. Но это я к рассказу о «Трех сестрах». Когда Саша Галибин позвонил и сказал: «Нина, я приглашаю вас на роль Ольги», — я очень удивлена бьла, ведь у Чехова тоже существуют каноны, по которым я на эту роль не подхожу. И потом, раньше Ольга мне всегда меньше других сестер нравилась — казалось, ее суть, судьбу бабью не выразить никак. Серая классная дама. Ну, думаю, если я в чеховской Ольге, значит, что-то такое будет. И согласилась. Хотя многие с иронией Сашино распределение ролей воспринимали. Саша вообще работает совсем по-другому. Как он сам говорит, он не выстраивает роль, а конструирует. И роль, и спектакль. А мы к другому привыкли, у нас ведь школа реалистическая, психологическая. Саша во время репетиций говорил: «Нина, ничего не проигрывай, просто говори текст Чехова». А это «просто» — для меня самое важное. Я привыкла все открытой душой играть, на эмоции, и чтоб не только через себя пропустить, а еще и в зал принести, чтоб у зрителя отозвалось. А здесь все по-другому. Здесь, насколько я поняла Сашу, персонаж рядом, я должна говорить текст, держать себя в струне. И только в конце можно себя отпустить. Здесь все, что есть, помимо моей воли происходит. Я не должна навязывать свою эмоцию зрителям, а должна дать им время поработать самим, чтобы они сами откликались, где хотели, смеялись, где хотели, плакали.

Конечно, тяжело играть в этом спектакле. Может быть, если бы он чаще шел, было бы легче. А если восемь месяцев не играешь, нужно перестраиваться, настраиваться. Много затрат идет нервных. На сцене иногда чувствуешь: не хватает воздуха, или как будто сцен каких-то не хватает, а те, что есть, разыграть хочется. Но в «Трех сестрах» нельзя думать о себе отдельно. Потому что здесь вся работа настолько разграфлена ритмически, что из нее не выпрыгнуть, здесь не разыграешься в своем куске, если захочешь. Саша выстраивает спектакль как музыкальную партитуру. Я это только сейчас начинаю понимать. Многие не принимают этого. Их спектакль раздражает. А те, кто принимает, — не идут на разбор отдельных актерских работ, а как-то в целом о спектакле говорят и о Чехове. И их не смущает ни запись МХАТа 1940 года, ни все остальное. И еще говорят, что Чехова, наверное, сейчас так и надо играть. Я ведь давно бы могла сказать Саше: «Я не оправдала твоего доверия. Ты, наверное, другую хотел иметь Ольгу». Тем более, есть вторая исполнительница. Но мне спектакль этот интересен. И пусть меня критики разнесут в пух и прах, но мне свой барьер важно преодолеть. И если бы этот спектакль шел часто, я думаю, мне эта Ольга была бы так же дорога, как мои старые сценические героини, которых я люблю и вспоминаю.

Я не представляю себя без театра, я вообще мало что представляю в будущем. Нет, конечно, если бы что-то в моей жизни случилось, я бы наверняка старалась не дать погибнуть себе и дитю своему. Наверное, пошла бы туда где платят деньги, но я была бы уже сломана. А вообще, я жизнерадостная, общительная, сейчас немного приутихла приустала, пока Колюнька маленький. Пока мало куда меня вытащить можно. А раньше везде бегала. Пока училась, все спектакли Любимова пересмотрела. И все были открытием.

Из самого последнего, что понравилось, — это фоменковский спектакль «Без вины виноватые». Это просто праздник души был. Актеры удивительно вкусно играют Видно, как режиссер любит актеров. «Орестею» посмотрела Петера Штайна. Очень современный спектакль. Зал во время просмотра был как-то истерически оживлен. Мне иногда хотелось прикрыться, уйти от происходящего на сцене. Тема вражды всегда дает отторжение. Но, к сожалению, всегда будет современна. А вообще, если говорить о режиссерах, я многих люблю. Всех, с кем работать интересно. С Таней Казаковой свою работу вспоминаю. Она ставила в Молодежном «Уходил старик от старухи…». Этот спектакль на двоих мы с Колей Гравшиным играли. Вроде пьеса бытовая, а Таня через свой показ уводила, уводила от быта. Я с ней в единственной работе встретилась, но еще хотела бы вместе поработать.

Сейчас вообще хочется что-нибудь попробовать сделать в театре для души. Есть некоторые предложения. Режиссера надо искать. Потому что самому тяжело. Обязательно повторишься. Мне не хватает «третьего глаза», не хватает режиссера, который возьмет не то, что я умею, а что-то во мне другим ключиком откроет. Я прочитала недавно интервью с Владиславом Пази, и вот что интересно: он на вопрос о том, как актера на роль назначает рассказывает, что он увидел в театре актрису и понял что именно она должна сыграть конкретную роль и что с ней нужно ставить спектакль. Это же замечательно, что режиссер так чувствует актера.

Как мне один режиссер-вахтанговец говорил: «Не пьесу надо к тебе, Нина, привязывать, а на тебя брать какую-нибудь пьесу». Ведь так и должно в идеале для актеров все происходить. В этом плане мне в кино больше везет. Я кино люблю. Фильмы Сокурова очень нравятся. Но с ним не случилось, к сожалению, работать. Помню, когда еще в Молодежном была, Саша хотел что-то ставить, но, к сожалению, не случилось, не дали ему. А из тех, с кем работала, — Прошкина люблю. Овчарова, Хотиненко. Я с Сергеем Овчаровым когда на «Кинотавре» встретилась, меня поразило, что он какой был человек, такой и остался. В нем сохранилась эта наивность, трепетность, чистота души. Вообще, в театре и кино люди обычно меняются, причем в плохую сторону. Хотя и замечательных много. Вот Витя Михайлов был. Мы с ним у Мамина снимались. Или Георгий Бурков. Мы над «Байкой» вместе работали.

А вообще, у меня все друзья из детства еще. Вот крестная моего Колюни, она столько помогала мне в жизни в самые трудные минуты, что это даже не как подруга, а как сестра. Но это из старых, а среди новых — скорее приятели, потому что сейчас, чтобы новых друзей, обретать это столько сил надо потратить, чтобы вновь не ошибиться. Старые друзья — проверенные. Перед ними не надо напрягаться. Какой ты есть, таким они тебя и воспринимают.

Я интервью давать не очень люблю. Бывает, не по делу ругают журналистов, а бывает — по делу. Но ведь когда приходят на завод, спрашивают, к примеру, сколько деталей изобрели, каким способом, и не лезут в личную жизнь. Да и при чем тут личная жизнь? Зачем задавать лишние вопросы..

Записала Александра КОЛОНИСТОВА