ТЕМА

Фотография — китель с иголочки, крылья погон — была похожа на открытку с известным киноактером — грозой и любимцем женщин. Дерзкая линия волевого подбородка. Смело очерченный рот. Уверенно-смеющийся взгляд Разлетающиеся брови. И — будто еще длящееся—движение головы, обернувшейся на зов судьбы.

В сотый раз пробегая по фойе актерского корпуса Театрального института, я вновь и вновь скользила по ней глазами. Она притягивала иным, не родственным театроведческому факультету напором. Уверением — среди морока семидесятых — в существовании другой жизни: где любовь взаимна, романы реальны, мужчины ри(а)скованны, а гении признаны.

ВАРИАЦИИ

Известная мне фамилия Альтшуллер с фотографией никак не ассоциировалась. Она стояла в беспробудно-хрестоматийном ряду Данилова-Державина. История Александринки. Ее — не интересовавшие меня вовсе — актеры.

Нечто беспредельно далекое от сиреневых миров и лиловых туманов серебряного века.

Шел пятый курс. Я полтора месяца провалялась в пневмонии. Тема диплома решительно никого не устраивала. Предполагаемый научный руководитель ввиду долгой болезни от меня отказался. И тут — среди ситуации отчаянной — академической фамилией улыбнулась судьба: наш куратор Юрий Николаевич Чирва промолвил сакраментальное — «Поговорите с Анатолием Яковлевичем, с Альтшуллером. Он вас возьмет».

А. Я. Альтшуллер. Фото В. Дюжаева

Про Альтшуллера было известно, что если нигде не рискнут брать, нужно идти к нему. Позже он взял меня в аспирантуру с темой, по тем временам казавшейся фантастической. У него вообще собственный — не всегда угадываемый — принцип отбора: так в аспирантуре одновременно оказались Татьяна Москвина и Сергей Шолохов.

Рассказывали: был у Альтшуллера роман в Москве. Утром он брал портфель и — ехал в аэропорт. А вечером прилетал обратно.

Альтшуллер сказал: «Ничего не понимаю в вашем Анненском. — Судорожный вздох (мой). — Главное чтобы вы понимали». — Выдох. Он никогда не скрывал незнания, непонимания, естественно и просто проводил границу «мое — не мое». К модернистским исканиям, сугубо концепционным выкладкам относился с настороженным уважением, вероятно, желая как-то более реально ощутить эту «жизнь» идей.

Он вообще всегда отличался особым приятием жизни, какой-то благодарной радостью за многие или немногие подарки, которые она делала. Во всяком случае, он никогда не вспоминал (при мне) войну как тяжелое кровавое дело. Память сохранила не ужасы и кошмары, а победы и нечаянные радости: отбитый писчебумажный немецкий магазинчик, в котором были обнаружены сокровища немыслимые — белая бумага, карандаши, ручки.

«Надо придумать белую обезьяну,—сказал Альшуллер, имея в виду тему диплома. — Что-то такое серьезное и концептуальное». Придумали: «К вопросу осмысления и бы-тования античной культуры в русском театральном искусстве конца ХIХ — начала XX века». В скобках заключалось нормальное: «Иннокентий Анненский — теоретик театра и драматург». Заседавшая кафедра потом минут сорок билась над словом «бытование», пока Виктор Петрович Якобсон (кстати, аспирант Альтшуллера) светло не озарился: «А давайте назовем диплом просто — „Иннокентий Анненский“…». Тему утвердили, и Альтшуллер кивнул без тени торжествующей улыбки. Ухмылялась и торжествовала победу я.

Дальше — совсем замечательно: лето, сквер. Альтшуллер с листами диплома на коленях. Он располагался на скамейке так естественно-вальяжно, словно она была единственно возможным местом для последней правки диплома. Это и потом (по сю пору) поражало: любое пространство оказывалось предназначенным именно и специально для него. Он был всегда и везде уместен, находясь с жизнью в особом контакте: все у него получалось, ладилось, складывалось, — почему-то не вызывая ни зависти, ни раздражения окружающих, хотя удачников, даже просто нормально успешных людей в тогдашней интеллигентской среде недолюбливали: принято было страдать, отчаиваться, мучиться. И мне казалось, что к нему единственному подходило утверждение Скрябина «Я беру мир, как женщину».

Рабочая терминология Альтшуллера плотоядна: «надкусить проблему», «подержать за щекой», «попробовать на вкус».

Его любовь к «мясу» истории, вероятно, проистекает из страстного интереса к людям, подробностям их быта: «Рассказывали, что Мартынов по походке, манере держаться и разговаривать определял чиновников разного класса. «Вот это титулярный советник, а это коллежский регистратор», — говорил он. И не ошибался. Конечно, подобная способность должна была вызывать восхищение именно у Альтшуллера. Он и сам помнит массу вещей, имен, особых взаимосвязей, как будто русский театр есть разросшаяся если не семья, то община, в которой все состоит из тесных переплетений: пятью пудами любви, выяснениями отношений и плотностью контактов. Его память превосходна и как-то профессионально разработана: он помнит не только второй, но и четвертый, если не шестой, ряд театральных деятелей. О величинах крупных он знает подробности такого толка, которые смахивают на персональное и довольно близкое знакомство. Во всяком случае, его рассказ о князе Урусове, возникший на заседании сектора как-то кстати, я помню до сих пор, как будто мне показали биографо-психологический фильм.

Однажды я получила от него письмо на адрес Моховой. Листок тонкой бумаги в половину обычного формата с бледно-зелеными краями и тремя строчками: приветствием, библиографическим описанием статьи «Символы „Вишневого сада“» и подписью.

Альтшуллер дорожит фактом, особо и чутко к нему требователен. Как он негодовал на мою лень и нежелание лишний раз заглянуть в периодику! Как он фыркал на тупость и незнание, не способные сообразить, какие дореволюционные газеты взять, чтобы найти нужные рецензии!..

Его пристрастие к архивам абсолютно. Он, может быть, не слишком доверяет сугубо концепционному мышлению, когда и если оно держится не на фундаменте тщательно выверенных и кропотливо отысканных систематизированных фактов. Быть может, в этом есть реакция на время, с которым приходилось иметь дело, — на словесную ложь, умозрительные конструкции, в которых ни жизни, ни правды не было ни на йоту. Впрочем, кажется, единственный раз я слышала в его голосе откровенную гордость: он заметил, что врать никогда не хотел, а потому занимался исключительно дореволюцион-ным театром.

Все его книги пронизывает сугубо специфическая интонация, которая как бы делает цезуру в тексте, выпуская глагол и образуя стоп-кадр, в котором факт высвечивается для читателя, как бы «выезжает» вперед. Темп речи притормаживается, словно автор не дает ему нестись вперед, заставляя мысль походить вокруг факта, просмаковать и прожить его. По книгам Альтшуллера потом легко вышивать интеллектуальные узоры — ос-новное-то уже сделано, а накинуть высоколобый флер на собранный материал — кому ума не доставало.

Он как будто не любит выводов и расправляется с ними наскоро, почти отделываясь вдруг общими фразами. Будто рука не поднимается объяснять самоочевидное.

Альтшуллер и теперь говаривает на секторе: «Ну, давайте, я сокращу. У меня рука не дрогнет». И сводит брови, как заправский злодей: «Нет текста, который нельзя было бы сократить».

В ореоле (ареале) его патриархальности женщины чувствуют себя, как рыбы в воде. Вся ответственность, слава Богу, реально и всерьез лежит на нем, скажем, как главе сектора источниковедения в Российском институте истории искусств. А потому — никаких интриг, скандалов, эксцессов, без которых, похоже, не обходится ни один по преимуществу женский коллектив. Они тлеют (природу-то никуда не деть) где-то на дне, если и вырываясь наружу, то лишь рдяно вспыхнувшим румянцем или подозрительно заблестевшими глазами.

Вообще в письме суховатый, как будто намеренно держащий в узде собственные соображения и не позволяющий им утекать далеко, с женщинами — что в жизни, что в исследовании — он как-то мягчеет и становится всерьез сострадателен. Его глава о Савиной в книге «Пять рассказов о знаменитых актерах» написана рукой любящей и полной понимания: так старший по возрасту и, конечно, более мудрый мужчина заранее прощает и принимает нелепости и крайности женской судьбы.

«Все вспоминавшие Голицина отмечали его доброту, всепрощение, душевную незащищенность. Савина, жившая всегда с ощущением происходящей вокруг борьбы, впервые встретила подобного человека. Ей еще играть Настасью Филипповну. Она была невольной свидетельницей торга, который шел между Савиным и Голицыным. И пусть один из них преследовал благородные цели, всячески стремился не уронить ее достоинство, — все равно это было оскорбительно и постыдно. Ей еще играть Ларису Огудалову. Голицын обещал оградить ее от всех мелких и больших забот, создать невиданные условия для творчества. Ей еще играть Негину… Названные роли нельзя отнести к бесспорным удачам Савиной. То были не совсем ее героини и не ее романы. Но в конце богатого событиями 1876 года Савину настиг ее роман. <…> Савина не верила ему и все равно любила, не уважала и все равно любила, презирала и все равно любила».

Тут главное — акцент. Акцент на жизни, а не на сценической деятельности: творчество ведь тоже — какими бы божественными функциями мы его ни наделяли — лишь одно из проявлений жизни.

Татьяна Москвина заметила, что прочитала у Альтшуллера лучший ответ на многажды задаваемые вопросы типа, почему Толстой не дружил с Достоевским, — «жизнь Каратыгина и Мартынова проходила в совершенно разных плоскостях, не говоря уже о том, что великие художники, как правило, вообще не испытывают потребности друг в друге».

Недавно Альтшуллер собрал сектор и объявил, что ему пора покинуть пост, который он занимал тридцать три года. Попытки протеста отмел сразу: «Я так решил». В общем, никто даже не посмел сопротивляться: если шеф сказал, что больше им не будет, — это и есть решение шефа. А спустя некоторое время он пришел на заседание как обычный сотрудник, и ни один мускул при официальной смене положения руководителя на подчиненного у него не дрогнул. Впрочем, шеф («chief» — вождь) — как президент. К его титулу никогда не добавляют эпитет «бывший».