Юрия Алексеевича Шварцкопфа я никогда не видела в состоянии раздражения, стресса, производственного перевозбуждения, когда глаз уже ничего не видит, а ухо не слышит. Юрия Алексеевича Шварцкопфа всегда можно встретить только в присущем ему состоянии спокойной доброжелательности. Кажется, он получает удовольствие от всего. А если вдруг не получает, то не раздражается на жизнь, которая ему в данный момент почему-то не принесла очередной радости…

Между тем он один из опытнейших театральных директоров Петербурга, бывший директор Театра Музыкальной комедии, бывший директор Дома Актера (вот при нем действительно это был Дом, где тебя встречали с улыбкой, как будто ждали, а не с автоматом охранника у двери, как это происходит нынче), бывший многолетний директор Театра им. В. Ф. Комиссаржевской. Словом, Юрий Алексеевич Шварцкопф — «из бывших»…

А с недавних пор он — директор Мариинского театра. Комментарии на сей счет излишни, ибо каждый здравомыслящий человек понимает, что такое Мариинский театр… В своем новом кабинете Ю. А. по-прежнему приветлив, не напряжен и, кажется, опять готов получать удовольствие…

Марина Дмитревская Юрий Алексеевич, начнем с простого определения: что такое директор театра?

Юрий Шварцкопф Это человек, который помогает художественному руководству театра сделать спектакль. Который создает для этого организационные и психологические условия. Все. Если у него нет контакта с театром, с труппой, — не будет ничего. Вот недавно я был на юбилее директора Малого драматического театра Романа Савельевича Малкина. Если бы за праздничным столом не было аншлага, если бы не присутствовал буквально весь театр, уверяю вас, аншлага не было бы и в кассе. Качество дуэта «директор — театр» определяет конечный итог. Директор — отец и мать всех: от актеров до уборщиц и сторожей. При этом он не должен быть на переднем плане общественного внимания, а должен незаметно, как «серый кардинал», делать свою работу.

М. Д. Но вот в последние годы наши театры почти растеряли художественных руководителей-режиссеров, их почти не осталось, и часто руководят театрами (в полной мере) директора…

Ю. Ш. Так и директоров не осталось… Я имею в виду профессионалов, которые понимают, какие у директора существуют права, какая ответственность, какие обязанности… Мы учились на театроведческом факультете ЛГИТМиКа, но никто не может обвинить его выпускников в некомпетентности. А сейчас кадровый кризис коснулся и главных режиссеров, и директоров. Что же касается того, кто должен руководить на самом деле, то я всегда говорил и повторю: не может быть одной модели, все должно делаться под конкретных людей.

М. Д. В детстве вы предполагали, что будете театральным директором?

Ю. Ш. Да никогда! Я — человек импульсивный. Все было: спорт, самодеятельность. Она и привела к театру. Я играл в Народном театре музыкальной комедии во Дворце культуры им. 1-й Пятилетки.

М. Д. То есть ваши театральные пристрастия сразу имели музыкальный оттенок?

Ю. Ш. Нет, я видел и все крупные драматические постановки: «Оптимистическую» в Пушкинском театре, «Смерть коммивояжера». Но из первых сильных впечатлений — и «Дон Кихот» с Нуреевым в том театре, где мы с вами сидим, и прекрасная когда-то ленинградская оперетта…

М. Д. Какое время было для вас самым радостным и легким и когда вам было особенно трудно «делать театр»?

Ю. Ш. Самый тяжелый период — в Музкомедии с Владимиром Воробьевым. Тяжелый по психологическому дискомфорту. Но, может быть, именно это время сделало из меня… не хочу сказать — профессионала, но я научился работать в экстремальных условиях. Каждому директору, очевидно, надо пройти тяжелую школу выживания. О том, как я выпускал с венгерской постановочной группой «Марицу», что это вообще было, — можно писать книгу… А самый комфортный период — все годы в Комиссаржевке. И с Рубеном Сергеевичем Агамирзяном, и без него. Шла нормальная работа. Какая и должна быть.

М. Д. Может быть, вам было там легко потому, что Театр Комиссаржевской всегда был театром про-изводственным, рабочим, дисциплинированным, без крупных творческих «тараканов»?

Ю. Ш. Он был не только дисциплинированным. Это была еще и семья. Театр-семья имеет кроме плюсов еще и минусы. Семья отторгает «не-членов», там трудно прижиться чужому. Семьи вообще бывают разные. Стареющие. Бездетные… Исходя из понятия семьи, многое приходилось преодолевать. А кто-то, попав в эту «семью», через некоторое время уходил. Многие уходили. Не всегда то, что удобно, хорошо для дела.

М. Д. А то, что неудобно, может быть хорошо для дела?

Ю. Ш. Сколько угодно! Я, например, тяжело встаю рано утром. Но это нужно. У администратора рабочий день не может быть регламентирован, но что такое его день на гастролях! Встать в 6 утра, встретить, поселить, организовать… Сейчас развелось довольно много людей, которые профессиональное реноме определяют исходя из удобства жизни. Конечно, приятнее пить кофе и разговаривать, но это уже всеобщая беда, беда страны: много разговоров и мало дела. Мне близко другое.

М. Д. Юрий Алексеевич, известно: от добра добра не ищут. Если вам так замечательно работалось в Театре Комиссаржевской, то почему мы беседуем с вами в помещении совершенно другого театра?

Ю. Ш. От добра, конечно, добра не ищут. Но при том что я человек абсолютно не тщеславный, было интересно попробовать себя в другой ипостаси. Я ожидал трудностей, хотя не в таком количестве… Собственно, до театра у меня была подобная ситуация. Я хорошо работал по своей первой специальности — главным инженером проекта в институте «Гипронииполиграф». Уже в те времена я мог выбирать, какие объекты вести, и зарплата была, и все. Но стало скучно. И я все порвал, ушел в театр. Вот и в Комиссаржевке все было слишком хорошо. Я часто захожу туда теперь, стараюсь и буду помогать им как могу. Если из Мариинки выгонят — вернусь.

М. Д. А есть театры труднее Мариинки?

Ю. Ш. В Петербурге, конечно, нет. В России таких два: наш и Большой. Понимаете, я привык работать так, что я знаю 99% работников: их жизнь, обстоятельства… А тут я работаю не в театре, а в крупном концерне, который производит спектакли. Это, конечно, создает дискомфорт. Когда в прошлых моих театрах я испытывал перегрузки, я поднимался в гримерки к актерам, шел в зал… Тут этого нет. Это большой завод, и я — его директор.

М. Д. И чего бы вам хотелось от работы этого завода?

Ю. Ш. Здесь есть два худрука, определяющие, что и как ставить, и отвечающие за это. Я бы хотел, чтобы хорошо была отлажена производственная машина, позволяющая выпускать спектакли. Чтобы все стороны жизни театра, замыкающиеся на директоре, подтягивались к итогу — премьере. Чтобы Мариинский театр был одним из лучших. Ведь премьера в Мариинке — событие мирового масштаба. Надо искать пути обновления структуры, кадров. Здесь огромные денежные обороты, к этому мне еще тоже надо адаптироваться: если в Комиссаржевке у меня весь оборот был чуть больше миллиарда, то Мариинке только бюджет должен в год 53 миллиарда, и примерно половину этого театр зарабатывает своей деятельностью, гастролями. Когда мы читаем про Ковент-Гарден и Jla Скала, мы видим, что там директора мирового уровня. Хотелось бы дотянуться.

М. Д. А от чего вы получаете в этом театре настоящий кайф?

Ю. Ш. Тут у директора есть в ложе свое место. На нем сидели все директора. И вот когда я прихожу теперь на это место и поет первоклассный состав, и оркестр… Это кайф! Понимаете, я могу получить бесплатно то, что многие люди не могут за деньги. А зал! Когда меня представляли в нем, было ощущение нереальности, сюра. Или когда спокойно общаешься с мировыми звездами… Когда-то мне очень много дал Дом Актера, где я познакомился со всей театральной элитой. А здесь — со звездами…

М. Д. Ходят слухи, что вы меломан.

Ю. Ш. Меломаном назвать себя не могу. Меломан — это способ жизни. А я на этом не замыкаюсь. Я просто люблю.

М. Д. А что еще вы любите?

Ю. Ш. Все красивое! Хорошую кухню, пиво…

М. Д. В каждой жизни есть свои трудные периоды. Очевидно, в жизни директора в театре — тоже. Что самое трудное? Период входа, укоренения или многолетние будни?

Ю. Ш. Приход на новое место работы. Мучителен момент согласований. Раньше все согласовывалось в обкоме. Было унизительно, когда все запиналось о фамилию. Моими «согласованиями» занимались не последние люди: и широко известный Виталий Копылов, и Кирилл Лавров, и Рубен Агамирзян. Но это всегда был мучительный процесс… А дальше труднее всего — укоренение. Месяц, полтора… Не знаешь, куда идти, не знаешь имен, отчеств… В Музкомедии и Комиссаржевке я знал все, каждый уголок. А здесь не знаешь, как пройти. Тебя зовут на сцену, а ты не знаешь дороги. Охватывает ужас!

М. Д. Юрий Алексеевич, заметно, что по природе вы гедонист, видимо, поэтому я много спрашиваю вас об удовольствиях и неудовольствиях директорской работы. Если взять профессию в целом, что, считаете вы, в ней самое приятное и неприятное?

Ю. Ш. Каким бы ни был роман — долгим или коротким, он должен быть взаимным. Если в моих взаи-моотношениях с театром есть аура любви или хотя бы уважения, я это чувствую. А если директорство — просто обязательная служба, тогда это очень тяжело. Иногда невыносимо. Директор и театр — это любовный дуэт.

М. Д. И вот в ваш любовный дуэт вторгается третья, чужая сила — критика. Сколько директоров не пускают критиков в театры, бушуют, злятся на тексты…

Ю. Ш. Ну, это от серости. Критика должна быть, и нельзя строить отношения по принципу «не пущать». Каждая такая история — темное пятно в жизни театра.

М. Д. А если не вы, а ваш режиссер, художественный лидер не велит пущать критика в театр?

Ю. Ш. Нужно убедить творца, что в жизни и так достаточно неприятностей, чтобы еще усугублять их на ровном месте. Чем больше услышишь о своей работе плохого — тем лучше будут завтра результаты. А уж как критику добиться, чтобы его статьи при любых оценках вызывали уважение,— это уж его, критика, дело.

М. Д. Какие спектакли из вашей ложи вам хочется пересмотреть еще?

Ю. Ш. Здесь был прекрасный «Реквием» Верди. Потом хочется пересмотреть «Онегина», «Пиковую», «Саломею». Балетные спектакли поражают тем, как много прекрасных солисток, просто звезд балета появилось на этой сцене. Как бы все распределить так, чтобы они больше танцевали… В целом, не было ни одного спектакля Мариинки, за который бы мне было стыдно (а я пересмотрел здесь практически все). Есть крепкий средний уровень, а есть спектакли, после которых ощущение, что ты был на празднике души. Самая большая проблема — собрать состав. Чтобы звезды выступали и на этой сцене, и на Западе. Там — деньги, а здесь — Мариинка. Гергиев — уникальный импресарио. За счет этого что-то усложняется, но основная масса артистов имеет дополнительный заработок. Надо сделать так, чтобы они играли и ездили не в ущерб нашему театру.

М. Д. Юрий Алексеевич, в каждом профессиональном цехе есть образцы профессии. Кого вы считаете такими для себя?

Ю. Ш. Михаила Сергеевича Янковского, Бориса Самойловича Левита, Романа Савельевича Малкина, Максима Эдуардовича Крастина.

Закончив нашу краткую беседу, уже по дороге в редакцию (кажется, такая фигура речи принята в журналистской среде?) я вспомнила слова Шварцкопфа о том, как мешала ему в советские годы его «обрусевшая» немецкая фамилия, и театроведческая память сразу подкинула другую фамилию — Вальц. Неспроста Дирекция императорских театров традиционно назначала на организационно-по- становочные, руководящие должности немцев. Сначала просто немцев, потом обрусевших. Так образовалась и знаменитая династия Валъцев, прожившая в истории русского театра долгую и славную жизнь. Видимо, хорошо руководили.

Это я — по ассоциации со Шварцкопфом..

Мы открываем новую рубрику — «Работа есть работа». Проделав некоторый путь, «Петербургский театральный журнал» понял, что за десять книжек он ни разу… не заглянул за кулисы. Нашим человеческим и критическим вниманием оказались обделены люди, не творящие, но р а б о таю щи е в театре, ради него и для его блага живущие: профессиональные директора, менеджеры, цеховые мастера — бутафоры и художники по свету (а именно они еще недавно составляли гордость петербургской театрально-постановочной культуры). Словом, мы открываем и посвящаем новую рубрику им — РАБОТНИКАМ театра.