Долгое время в нашем журнале существовали две «персоналии»: в мир своих рассказов приглашали наших читателей и коллег Резо Габриадзе и Эдуард Кочергин. Их постоянные рубрики «Театр Резо Габриадзе» и «Рассказы „бродячей собаки“» никак не отменяются, будут продолжаться и впредь, но теперь в «Петербургском театральном журнале» открывается еще одна «персоналия» — «Ночная лампа». Ее автор — народный артист России Андрей Толубеев. Очевидно, его рассказы приоткроют зрителям Большого драматического театра что-то новое в индивидуальности А. Толубеева, мы же в этом кратком предуведомлении, по просьбе автора, хотим лишь сообщить нашим читателям обстоятельства, при которых появляются толубеевские рассказы Он хотел сперва назвать рубрику «После занавеса», имея в виду, что пишет по ночам, после спектакля, когда занавес опущен. Если бы это не было столь высокопарно, можно было бы предположить, что ночное время — пространство свободы артиста, всегда от чего-то не свободного в своей дневной профессиональной и общественной жизни…

 

 

ЧЕРНЫЙ ЯЩИК

Когда разбивается аэроплан, ищут «черный ящик». Иногда находят. На пленке — слова, паузы и помехи — от шипения до треска.

На пленке шипение.

— Ты меня за пеликана не держи! Говори, с кем был. Адрес?! Телефон? Явки!

— Родная…

— Не смей!

— Имей совесть, родная… Не был я там… Не был!

— У тебя же синяки под глазами… Ты был. Посмотри в зеркало. Глаза — как спелые вишни. Был!

— Ты меня при свете видела? Ухожу — темно. Прихожу — темно. На мне живого места нет.

— Хорек безмозглый. Давай так: ты разводишься со мной. Оставляешь квартиру. Женишься на ней. Разводишься. Ее трехкомнатную на одно и двух! Просишь прощения. Возвращаешься ко мне. Меняем наши две и твою одну на трех, тогда — прощу… Молчишь, дундук. Адрес?! Узнаю — хуже будет.

— Не будет.

— Гад, пожалей отца. У него, еще когда собака партбилет съела, крыша поехала — перестройка началась.. Кончай! Если не кончишь — у тебя не только ума, а и угла в малонаселенной — ни-ни! Телефон? Быстро. На явку сама пойду.

— Не сходи с ума.

— Это ты не сходи. Тебе не детей — аквариумных рыбок разводить. Твой мотыль дороже бананов. Хариус! За всю жизнь один раз «рыбка золотая» назвал и то — пиво из ушей текло, самого из канала Грибоедова вынимала. Бомж невменяемый! Вечно по лабораториям ночуешь. Мы же тебя не видим. Тебя лаборантки видят. Чужой! Адрес или аквариум?! Расшибу, а их, разлучниц, — зажарю, как корюшку. Ледоход устрою, раз у тебя весна в голове! Живет, как бабочка. Вот тебе — осень!

На пленке звон стекла. Треск.

— Летун!

— Я не люблю тебя.

На пленке пауза.

— Любишь. Любишь, гад.

На пленке шипение.

— Обними меня. Обними, кому сказала… Не плачь. Сейчас положу их в банку. Зачем тебе консервный нож? Надька! Кончай математику, беги на Сенную — там дядя Мирон пиджак продает. Пусть у Люськи аквариум купит… Одна нога здесь, другая — там! Ну, что ты? Что? Не надо… Я не разденусь. Нет. Боже, какой ты сильный… Положи нож!

На пленке треск.

— Я думала — конец. Дай отдышаться. Открой глаза. Я хочу тебя видеть. Почему ты молчишь? Ты где?

— Рядом… Лечу.

— …Мы не спим? Мы всегда после этого спали.

— Нет. Мы летим.

— Куда?

— Открой карту…

На пленке шелест.

— Читай.

На пленке пауза.

— Лакомые
Куски гор на сковороде
Луны
Жарятся на солнечном
Ветре
Покрытые корочкой пыли
Были
Следы лапок птицы ОЙ
Легли
Тропою любви
В ущельях Корицы к озерам Ванили
Сбоку смотрю
Сверяю рукопись Откровений
И
Падает лист Тоски
Иссушенный от Искушений
На сомкнутые колени
Принимающие
Тени букв и гор
А
Узор листа прост
Как взор улетающей Птицы
Как взор поднимающий
Пыль
С куста рассыпая в ладонь
Немеренного Пространства
Звездное семя Времени
А
В ночи достойно
Принимает как Должное
Вечная птица ОЙ
И
Беременные
Кофейные зерна
Любви
В ее владениях растут
Сами собой.

— Откуда это?

— Из Аквариума… Всплыли.

Конец пленки

Тишина

Обрыв.

Вариант марта 96-го года.
Петербург

НОЖИ

Лицо его было спокойно. Лицо пехотинца не выражало ничего, кроме покоя, так неестественного для его конца. Таким лицом награждаются только выполнившие долг… Оно для человека с отвагой и без инстинкта, ограждающего все живое от пустой, зряшной гибели, от смертельного исхода — не по уму, а по прихоти случая. Лицо — уснувшего и не в атаке, и не на посту, а так — между… Тельник на нем был еще влитой и угадывал хозяина, подчинялся его мышцам, следовал за ним, а не за ветром… Больше на нем не было ничего.

Он служил в морской пехоте и утонул, сойдя на берег… не догуляв встречи с домом и девушкой, не допив положенного, не дослушав, как они жили без него все.

Брат ходил по кромке берега и все время дергал носком ботинка в сторону, отбрасывая то камешек, то коробок, мусор всякий — будто искал улик каких-то. Перед тем часа два уговаривал водолазов поискать. Те отнекивались, убеждая, что тело уже, поди, у дамбы, то есть далеко в заливе. То ли им было лень, то ли набивали цену, а может, и вправду по опыту знали, что бесполезно, и заломили такую, за которую ему, еще живому, можно было купить свадебный костюм и ботинки и ей много еще чего. И не лежал бы он сейчас голый… Но брат согласился, и пехотинца нашли за сорок минут, совсем рядом.

Долго ждали милицию… Быстро выяснили, много ли выпил, кто последний или первый увидел, как он исчез… Исчез он действительно тихо, как бы махнув рукой, а вслед за ней, вроде купаясь, погрузилась голова — и все. Без крика и борьбы, счеты и страха. Одним словом — обыденно. Такой большой и сильный — и без шума. Как по приказу. За ним прыгали, но там уже не нашли… И вот наконец вернули.

Тело было нормального цвета и завораживало. Брат сказал: «Какой у него большой член?! Сколько детей мог бы наделать». В мысли этой не было ничего отталкивающего — и когда же это произнести вслух, если не сейчас?..

Подкатил фургон — труповозка. Перевозчики открыли двери и там — как в купе — на верхних и нижних полках уже лежали, «согласно купленным». У самого входа — фартук висел на гвозде и ножи, разные — большие и малые, как в лавке…

Пока милиция кончала протокол — двое с «Ладьи Харона» курили. Брат смотрел не на брата, а… на ножи. В их матовом блеске было больше тайны жизни, чем тайны смерти. Зачем они?

Когда он спросил, один ответил: «Этот-то жмурик спокойный, а бывают издерганные… Пока сухожилья не подрежешь — не уложишь. Почти всех успокаивать надо».

Бывшего морского пехотинца насиловать не пришлось. Он что-то выполнил и лежал спокойно. Дверь захлопнули и увезли. Брат сел в машину и поехал к девушке.

На поминках все уже знали, что она беременна. Только родители плакали и просили сделать аборт. Брат ходил между ними и просил оставить все как есть.