Рыхлый ноздреватый снег, сырость в воздухе. Серые сумерки, время тянется-тянется, тягучее сонное время, брежневская стагнация. Спасение в служении театру. И я служу. В драме и комедии на Литейном в горьковских «Зыковых» репетирую у Розы Сироты. От нее я и услышал впервые это имя — Игнатий Дворецкий. Воображение рисовало ни на кого не похожий могучий характер: сибиряк, зэк, медвежатник. И его пьеса, в которой мне предстояло сыграть главную роль, была о Сибири. Это был взгляд на страну изнутри, как бы с нижней точки, из-под громоздкого енисейского моста, откуда напевала незатейливую мелодию шагаловская скрипочка. Пьеса так и называлась — «Мост и скрипка». Автором оказался невысокий решительный человек в кожанке, с заносчивым седоватым ежиком и двумя колючками под слегка припухшими веками. Говорил он отрывисто и безапелляционно. Но обижаться на него было нельзя, в речи сквозила отцовская придирчивость и заинтересованность в тебе самом, общая забота о театре, которому служим. Потом мы потеряли друг друга из виду. Но когда несколько лет спустя, всё на том же рыхлом комаровском снегу, Андрюша Кутерницкий шепнул мне, что Игнат Дворецкий затевает Мастерскую драматурга, никаких сомнений, что это то самое, что я ищу, — у меня не было.
Почему не Студия? Была же Студия Арбузова, открывшаяся за два года до нас и уже набиравшая темп. Но, начиная новое дело, Игнатий Моисеевич проницательно набирал Мастерскую, он собирался учить нас ремеслу и искал своих учеников среди людей мастеровых, технарей и слесарей, завлабов и химиков, на худой случай — врачей, но уж никак не из актерского цеха. К моим собратьям Дворецкий относился снисходительно, отказывая им в добротном знании жизни, не подозревая поначалу, что наше знание сцены имеет в этой сугубо театральной профессии едва ли не решающее значение. Конечно, с попыткой отвадить театралов от Мастерской ничего не вышло. В первый набор вместе со мной попали актеры А. Соколова и А. Яковлев, режиссер А. Галин и театровед Л. Разумовская. Все мы, несмотря на театральный опыт, были неофитами и делали свои первые шаги на ощупь.
В ответ на вопрос, зачем актерам знание театрального письма, я повторял, что надоело говорить чужие слова. В этом была только доля правды, на самом деле надоело врать. Но чтобы сказать мало-мальски правдивое слово, тоже приходилось изворачиваться. Хитроумный Дворецкий подавал мастерскую, как КБ производственной пьесы, и ему, «человеку со стороны», властные структуры, наконец, рискнули доверить этот опасный эксперимент. Кто мог поверить тогда, что под вывеской Мастерской набирает силы завтрашняя оппозиционная поросль? Так или иначе, но к сдвигу того твердолобого строя, который казался незыблемым, Игнатий Моисеевич Дворецкий приложил свою крепкую руку.
Романтик и прагматик сливались в нем воедино. Самые неожиданные взлеты фантазии имели под собой вполне сознательный расчет. Человек со стороны был истинным двигателем переходного момента. И то, что мы, двигаясь вперед, круто меняли направление, было именно его заслугой.
Он сбивал артель мастеровито и упрямо. Он не искал таланты, работая с теми, кто есть. Наши доморощенные опусы разбирались им вдумчиво и скрупулезно, словно они были достойны вполне серьезной огранки. Он воспитывал уважение к человеку, взявшемуся за перо, отстаивал авторскую независимость перед режиссерским своеволием, обвиняя постановщиков в волюнтаризме и презрении к авторской воле. Дворецкий всегда предупреждал, что оранжерейной жизни у нас не будет, что театр — дело грубое и мягкотелых не терпит. Он учил возводить строение пьесы как дом, наращивая леса, которые, с завершением строительства, сбрасывались вниз.
Как он радовался первым нашим удачам! Как светился, когда вывез Мастерскую на собранный им семинар в Кижи! Мы с Аллой Соколовой приехали позднее, и он встречал нас на пристани ветреной Онеги, угощая «клюковкой», фирменным напитком семинаристов. Так, сбившись в кучу на острове, мы учились стоять за себя. В холодных дощатых бунгало под пронизывающим северным ветром мы согревались «клюковкой» и заползали на ночь под тощий матрас. Тем не менее мы умудрялись работать. Моим соседом оказался сверстник из Москвы, притащивший в Кижи пьесу под названием «Дочь стиляги», поразившую меня догадкой о новом поколении, идущем за нами. Оказывается, время, казавшееся застывшим, незаметно шло и мы уже были не последними. Пора было брать ответственность на себя. Звали соседа Витя Славкин, он был участником Арбузовской студии. Читая друг друга, мы проверяли себя, срастаясь еще не осознанным нами единством, незаметно, но неуклонно становясь направлением. Семинары в Рузе в 76-м, в Ялте в 78-м подтвердили нашу общность.
А весной 78-го произошло то, что позднее стало символом всей молодой драматургии. В один прекрасный день в Питер вторглась московская когорта, вся Арбузовская студия, во главе с самим мэтром. Мы встречали их на перроне Московского вокзала и впервые обнялись. Люся Петрушевская, Витя Славкин, Оля Кучкина, Алла Соколова, Саша Галин, Сеня Злотников, Саша Кургатников… Обнялись и мы с Аней Родионовой.
— Шерше ля фам! — закричал Галин, подмигивая нам. Я-то знал, каких усилий стоило Ане сдвинуть невозможное и для нашей с ней встречи в Питере организовать приезд всей московской студии. Но ее упорство было лишь побудительным толчком.
Внутреннее тяготение двух школ назрело давно и лишь совпало с сугубо личной нашей историей. Встреча Арбузова с Дворецким подтвердила их обоюдную потребность друг в друге. Две школы — один фронт. Теперь мы выступали единой командой. Так родилась «новая волна».
Любовь моя оказалось чувством довольно требовательным и настойчиво поволокла меня в Москву. Все требовало перемен. Написанные в Ялте за 17 дней «Пять углов» собирался поставить МХАТ. Начались трудные переговоры об уходе с Петром Наумовичем Фоменко, под началом которого я работал в театре Комедии. Что-то надо было решать и с Мастерской. И тут, словно угадав мой внутренний раздрай (семья моя оставалась в Ленинграде), Игнат позвал меня в ресторан, который так и назывался — «Москва». Он сказал, что все правильно, что он решил сделать первый выпуск Мастерской и отпустить оперившихся питомцев на свободу. Странно, но все, о чем он меня предостерегал в тот вечер, потом сбылось. Мы переговорили о многом, вплоть до козней киношников, заставивших его снять свое имя с титров «Человека со стороны » (и с кино сбылось), о переговорах с Эфросом (и с Эфросом сбылось), о новой жизни, которая вотвот настанет для всех нас.
Я слушал его, свято веря в его предвидение. Я был тогда исполнен надежды и абсолютно счастлив. Игнат выглядел усталым и грустным. Наш выпуск предполагал новый набор. Но всего, что он хотел от Мастерской, он уже добился. Новой идеей стал для него Театр драматурга. А я, наоборот, бежал от театра в литературу.
Незадолго перед этим я встретился с Виктором Сергеевичем Розовым, но тот, прочитав мои пьесы, сказал, что я развиваюсь вполне самостоятельно и в Литературном институте ему учить меня нечему. Я сделал попытку поступить к Георгию Данелия на Высшие курсы (тянулся за Родионовой, окончившей и Литинститут, и упомянутые курсы), но тут театр Моссовета открыл новую сцену, взяв несколько моих пьес, и я вступил в его труппу.
Тогда впервые наши, питерские, двинули в Москву. В моей премьере «ЕБЖ» вместе со мной дебютировала Наташа Тенякова, «Пять углов» стали первой постановкой в столице Камы Гинкаса. Мастерская для меня кончилась. Какое-то время я ходил за Аней в Арбузовскую студию, проникаясь новой для меня атмосферой, но там все было по-другому. Пьесы они воспринимали на слух, когда обмануть слушателя легче. Мы же трезво штудировали текст — глазами. Блистательное ироническое благодушие, исходившее от Арбузова, придавало их встречам аромат философических бесед. Мы были проще и жестче. И прав был Алексей Николаевич, в ответ на мою просьбу написать предисловие к изданию «Пяти углов» сказавший: у вас свой учитель.
С учителем в последнее его время мы виделись не часто: на съезде СТД, в фойе Дома актера, в Красной стреле, в толпе похорон. Новые молодые летели вперед, не оборачиваясь. А мы стояли на берегу, ища смысл в последних, рваных, незавершенных встречах. Река времени бежала неумолимым потоком, заглушая чуть слышную мелодию скрипки под грохочущим мостом.
Июль 2004 г.
Комментарии (0)