А. Галич. «Матросская тишина». Московский театр Олега Табакова.
Режиссеры восстановления Владимир Машков, Александр Марин, художник Александр Боровский

Этот спектакль на сегодняшний день проживает свою третью жизнь. В 1990 году Олег Павлович Табаков поставил пьесу Александра Галича. Его выбор не был случайным: в конце 50-х годов только что написанная «Матросская тишина» подверглась резкой критике, и в конце концов был убит спектакль, которым тогдашние молодые студийцы намеревались открывать театр «Современник». Табаков все это помнил, и, имея уже собственных студийцев, наверное, хотел восстановить историческую справедливость. Однако он еще и все понимал. В частности, то, что за стенами его «подвала» на улице Чаплыгина, прозванного «Табакеркой», шел тогда девяностый год. А он был куда более жесткий по сравнению с оттепельными пятидесятыми. Он предъявил куда более объемный и достоверный «пакет» разоблачений — и периода Великой Отечественной войны, и сталинского режима. Да и тема Холокоста уже звучала в полный голос. В конце концов, уже и театр в России был совсем другим: смело рефлексировал российскую действительность, жадно впитывал достижения мировой сцены.

И все же Табаков взялся за «Матросскую тишину» и занял в ней своих питомцев с еще тонкими шеями, звонкими голосами и упругой походкой. Роль Абрама Шварца дал Владимиру Машкову, его сына Давида играли и Александр Марин, затем оформившийся в режиссера, и Евгений Миронов, и Сергей Безруков. Играли в спектакле и Марина Зудина, Анастасия Заворотнюк, Ольга Блок-Миримская. Дочь Табакова Саша была Людмилой, девушкой-поэтом, безответно влюбленной в молодого талантливого скрипача Давида Шварца. Спектакль пользовался бешеным успехом у публики.

В. Машков (Абрам Шварц). Фото К. Бубенец

Сладкий финал со счастливой молодежью, который еще сам Галич под давлением цензуры вынужденно приписал к пьесе, Табаков убрал. Давид в спектакле умирал от ранения на госпитальной койке, уходил вслед за своим отцом. Наверное, Олег Павлович видел несовершенство пьесы. Но видел в ней и одно достоинство, покрывавшее все грехи. Он всегда, даже будучи руководителем МХТ, особенно ценил именно это, именно в это верил безоговорочно — в человеческую историю. А ее в «Матросской тишине», помимо эпизодов истории отечественной, изложенных достаточно (на слух людей девяностых годов) наивно, хоть отбавляй!

Уже на первых спектаклях той Табакерки многих посещала догадка, что гражданский пафос пьесы сегодня уступает ее пронзительному человеческому содержанию. Табаков же больше всего хотел, чтобы театр рассказывал зрителям — да, правдивые, да, общественно значимые, но главное — психологически и эмоционально насыщенные драматические истории. Хотел, чтобы актеру доставалось сыграть такую историю, прожить ее на сцене сполна. Он был убежден, что именно это публика и любит больше всего. А публику, в свою очередь, сам Табаков нескрываемо любил. Зато пустые залы презирал еще более откровенно.

Третья жизнь спектакля «Матросская тишина» началась уже после ухода Табакова. В промежутке же была вторая. В 2016 году Олег Павлович еще раз вернулся к любимому спектаклю, когда наконец-то Табакерке отстроили новое здание на Сухаревской. Машков тогда был в стране наездами, и Абрама Шварца, весь, как говорится, «цимес» и пьесы, и любого спектакля на ее основе, хорошо сыграл Федор Лавров. Все вроде бы было на месте, но общее ощущение — зачем дважды входить в одну реку? — не покидало. Вот именно тогда, вскоре после нулевых, когда язык российского театра изменился до неузнаваемости, а общественная жизнь страны тем временем лишилась последних романтических иллюзий, вся затея показалась анахронизмом. И этот смачный еврейский отец со своими штучками; и стайка подростков, которых изображали хоть и молодые, но взрослые уже люди; и декорация Александра Боровского, эти деревянные нары-ячейки и зависшая в «поднебесье» композиция из нотных пюпитров и букетов цветов — все это, как пальто старого фасона, казалось, уже «не носили».

В. Машков (Абрам Шварц). 1990 г. Фото из архива театра

Сегодня и страна, и ее театр изменились еще больше. Однако ставший худруком Владимир Машков в еще раз обновленной, сплошь увешенной зеркалами Табакерке на Сухаревской опять восстанавливает «Матросскую тишину» и опять играет Абрама Шварца. В память об учителе? Из желания сыграть роль, которая когда-то сделала его, двадцатилетнего, знаменитым? Как бы то ни было, но вслед за Олегом Павловичем образца 1990 года сегодня выигрывает его любимый ученик Владимир Львович образца 2019-го. На спектакль невозможно достать билеты. Люди в зале плачут, аплодируют стоя и кричат «спасибо», Машков же в ответ после пятнадцатого поклона всех участников спектакля благодарит публику и желает ей беречь своих близких.

Скажете, что ж тут удивительного, когда Машков — большой артист и люди рвутся на него посмотреть? Вот именно, большой артист! Скажете, ну, Абрам Шварц, да после телесериала «Ликвидация», где он был такой фантастический Гоцман? Вот именно, после «Ликвидации»! Впрочем, погодите, как говаривал наш герой, не морочьте голову, не так все просто.

Машков теперь возрастом близок к своему персонажу. В давнем спектакле у него была буйная нечесаная шевелюра, нынче — седоватые и редковатые патлы. И то и другое, наверное, парики, но они разные. Раньше глаза Абрама Шварца горели каким-то невероятным, угольным жаром. Глаза артиста Машкова от природы имеют такое свойство. Но в нынешнем спектакле жар приглушен. Приглушены и интонации, весь строй, вся мелодика речи более камерные. Как прежде, нет никакого «еврейского анекдота», национальная особенность героя вкупе с особенностями его взрывчатого нрава и игрались, и играются на глубоком внутреннем ощущении, не на внешней характерности. Но выговор теперь стал мягче. После Гоцмана. И после множества других ролей, давших опыт.

В. Машков (Абрам Шварц). Фото К. Бубенец

Текст, конечно, колоритный, Галич знал людей, о которых писал. Сцена, когда Абрам приезжает к сыну в московское общежитие консерватории и обрушивает не только на него, но и на окружающих все свои местечковые замашки, — это фантастический пример того, как можно, не скрывая жанрового смака, сыграть глубинную ситуацию, ее второй и даже третий план. Абрам возбужден, он обожает сына, он наконец-то в Москве, где сроду не бывал, Абрама, как обычно, много, и его мысль скачет галопом. Давид (Владислав Миллер) стыдится провинциального отца и в этот момент его ненавидит. Абрам это чувствует, но он не обозлен — ему неловко перед окружающими за сыновнюю резкость, за собственные оплошности, но все это для него не главное, а главное, что он увидел сына и сын, как мечталось, стал хорошим скрипачом. Тончайшая партитура сцены разыграна так, что перед нами разворачивается настоящая библейская притча о деспотичной и одновременно самоотверженной отцовской любви. И никаких постановочных усилий, никакого намека на сакральный сюжет, все изнутри, на чистой, простите, жизни человеческого духа.

В этой партитуре очень важна и тема, которую ведет Андрей Смоляков, играющий Чернышева, секретаря партийного бюро консерватории. Он сосредоточен и молчалив, этот человек в военной гимнастерке и в сапогах. Он будто находится и здесь, неплохой мужик, жалеющий и студента Лебедева (Никита Уфимцев), ставшего в одночасье сыном врага народа, и папашу Шварца, которого гонит собственный сын. Но будто бы он и далеко, смотрит на происходящее из будущего, в котором безвременно сгинут и сын врага народа Лебедев, и еврей Абрам со своими штучками. Это позднее знание простого, мужественного человека Смоляков играет филигранно.

В. Машков (Абрам Шварц), В. Миллер (Давид Шварц). Фото К. Бубенец

Впрочем, едва уловимая рефлексия на слишком прямо и предсказуемо скроенные ситуации и диалоги пьесы, отчетливый флер нашего позднего знания ощущаются в спектакле постоянно. Вот убитый Абрам Шварц является сыну в предсмертном сне (Гамлетова тема, многим нашим художникам-шестидесятникам она не давала покоя, вспомнить хоть картину Марлена Хуциева «Застава Ильича» с ее финальной сценой!), рассказывает, как крикнул перед смертью предателю Филимонову: «Придут наши и повесят тебя на первом суку!», а тут невольно и подумаешь: «Филимонов-то получит по заслугам, но тебя за пребывание на оккупированной территории наверняка в лагерь отправят». Вот стайки девочек-студенток щебечут, мечтают о великих стройках, читают стихи (Людмила — Арина Автушенко, Таня — Ангелина Пахомова, Хана — Наталья Попова), и тут приходит на ум начало пьесы Тадеуша Слободзянека «Наш класс», много сейчас идущей в наших театрах. В ней-то как раз есть позднее знание, есть беспощадное исследование ситуаций, в которых вчерашние щебечущие и мечтающие молодые люди принимаются убивать друг друга по национальным и политическим мотивам. Первую сцену «Нашего класса», где одноклассники еще более или менее безмятежны, играют, к слову, в той же манере: воодушевление, счастье мечтать и не ведать.

Пьеса «Матросская тишина», конечно, олдскульная по сравнению и с «Нашим классом», и с рядом более поздних драматургических сочинений — о Холокосте, о Совдепии, о Второй мировой войне, о сложнейших взаимоотношениях между детьми и родителями, о желании юного человека вырваться из тесных рамок провинциального мирка на просторы большой жизни, о взрослении и переоценке ценностей. Но какую тему ни возьми, все они так или иначе присутствуют и в «Матросской тишине». Спектакль тоже олдскульный, даже в декорации: древесные опоры, образ-символ вверху — сам сценограф Александр Боровский уже давно мыслит другими художественными категориями. Однако, когда в финале композиция из пюпитров с цветами и зажженными свечами опускается вниз, становясь не местом музыкального триумфа, но надгробием, понимаешь, как сценическое пространство в свое время организовало сугубо актерскую режиссуру Табакова, как придало спектаклю образ и объем. То же самое понимание приходит и сейчас, ведь образ сохранен в неприкосновенности, как, в сущности, и весь строй спектакля.

Так отчего же эта по всем параметрам старомодная театральная история работает сегодня так прицельно? Отчего даже видавшие виды знатоки современного театра сидят на ней, раскрыв рты и утирая слезы?

Не оттого ли, что Машков еще менее, чем в свое время Табаков, акцентирует в ней политические моменты и еще более внимателен к человеческой составляющей? Наверное, так. А теперь придется повториться.

В. Машков (Абрам Шварц), Я. Сексте (Роза Гуревич). Фото К. Бубенец

Ведь уже в девяностом году, на первых представлениях «Матросской тишины» становилось понятно, что заложенная в пьесе человеческая история более живуча, чем ее общественный заряд. А Табаков настаивал именно на человеческих историях и верил, что зрителям именно это и интересно в наибольшей степени. Табаков знал, как вложиться в артиста, как взрастить в нем мощную силу воздействия. Табаков взрастил Машкова. Машков, верный методе учителя, решил теперь идти тем же, крайне непростым путем. Сам-то он в «Матросской тишине» и есть этот невероятно сильный притягательный человеческий центр, организующий всю историю. Не было и нет такого зрителя, которого бы подобное не пронимало более всех других, самых умных, красивых и технологичных средств воздействия. Если, конечно, драматическому театру предстоит еще долгая и счастливая жизнь, то так будет и впредь. Вот только товар очень уж штучный, мало кому удается его изготовить.

Июль 2019 г.