Е. Санников. Фото В. Васильева

Есть такие картинки-перевертыши: смотришь — и видишь, например, юношу бледного со взором горящим, а повернешь лист на сто восемьдесят градусов, и вдруг перед тобой — первый парень на деревне.

Евгений Санников напоминает мне такую картинку. А все потому, что впервые я увидела артиста не в МДТ, где он уже успел нарастить что-то вроде амплуа, а на сцене «Приюта комедианта» — в 2017 году, на премьере «Собачьего сердца» Максима Диденко. И удивилась: франтоватый доктор Иван Арнольдович Борменталь, университетский интеллигент немецкого происхождения, — и он же колхозный парень Мишка Пряслин из перезагруженных додинских «Братьев и сестер» по Федору Абрамову? Оказывается, да: если повернуть изображение на сто восемьдесят градусов, тонкие щегольские усики превращаются в складку на напряженном лбу, тяжелеют надбровные дуги, искру в глазах заволакивает каким-то плотным туманом, перестают вычерчиваться скулы — и лицо неожиданно расплывается блином.

Потому-то и описывать внешность Санникова вне роли — занятие бессмысленное. Причем касается это не только черт лица. Когда в «Варшавской мелодии» Геля (Уршула Малка) говорит Виктору, подтянутому юноше в военной форме, что у него руки как у пианиста, отмечаешь вдруг красоту пальцев и соглашаешься — им пошли бы клавиши. И напрочь забываешь об этом, когда в тех же руках оказывается топор, которым насупленный, диковатый Мишка (и впрямь напоминающий молодого медведя, вышедшего из леса) делает на стене бревенчатой избы зарубки, выясняя, кто из братьев Пряслиных на сколько подрос за время его отлучки на лесозаготовки.

Ученик Анатолия Праудина, в 2013 году поступивший в стажерскую группу Малого драматического, сейчас штатный артист МДТ Евгений Санников — подпирает своими плечами треть репертуара основной сцены. Он за Петра Семака, за Данилу Козловского, за Алексея Морозова — играет унаследованные от них роли, не напоминая предшественников ни типажом, ни темпераментом. Играет на сцене МДТ сплошь истории о силе: о ее становлении и деградации, об упоении ею и управлении ею. Часто герой этого артиста — простак, нередко — деревенский, но язык не поворачивается сказать, что для Санникова это амплуа — самое органичное. Что-то в нем, тридцатитрехлетнем парне из городка Вятские Поляны, по первому образованию лингвисте-переводчике, ощущается совершенно некрестьянское. Учась в Театральной академии, он выходил на сцену Мольером в булгаковской «Кабале святош», набоковским Лужиным, профессором Павлом Кукоцким, главным героем романа Улицкой. Недолго пробыв в созданном праудинцами театре «ЦЕХЪ», играл футуристов Каменского и Маяковского («ФутуризмЗрим» Юрия Васильева), Сальери и Скупого рыцаря («Маленькие трагедии» Пушкина в постановке Виталия Дьяченко и Евгении Никитиной). Разглядывая черно-белые фотографии артиста (в том числе — снимки этих ранних спектаклей), замечаешь, как отчетливо на лице Санникова порой проступает гримаса страдающего Пьеро. Режиссура Додина, однако, «картинку» пока не переворачивает: сегодня постановщику интересней в актере тот парень, что попроще и от сохи.

Е. Санников (Ральф). «Повелитель мух». Фото В. Васильева

Его первой крупной ролью на сцене МДТ стал Константин Карамычев, центральный персонаж спектакля «Gaudeamus» по повести Сергея Каледина «Стройбат», — в 2014-м Додин выпустил новую редакцию гремевшей в 1990-х постановки. Среди сыгранных Санниковым героев Костя — тот, у кого можно измерять «среднюю температуру по больнице»: в этом образе есть зачатки всех тем, которые артист развивает и варьирует в других спектаклях додинского театра. На воображаемой шкале морали, являя собой отметку «ноль», Карамычев стоит ровно посередине — между до мозга костей совестливым Пряслиным и нацистом-погромщиком Геберле из спектакля по Брехту «Страх Любовь Отчаяние».

Косте Карамычеву рукой подать до дембеля. Однако путь из стройбата на гражданку все еще лежит сквозь пьянки, групповые оргии и драки — пережить эти стандартные армейские развлечения способны не все. Карамычеву удается, поскольку у Санникова он, словно герой плутовского романа, не только не отягощен морально-нравственными ориентирами, но и силен физически, жизнелюбив — да просто насквозь витален. Широко расставлены ноги, гордо разведены плечи, корпус чуть задиристо отклонен назад. Руки — в карманах, физиономия — ироничная. Рядового Бабая (Ярослав Дяченко) этот Карамычев в начале спектакля «строит» не для того, чтобы злонамеренно поглумиться, — а так, ради развлечения и как дань традиции. Начинает муштру терпеливо, даже мягко. Потом, правда, увлекается и лупит беднягу ремнем — дает о себе знать кипучесть молодой крови, помноженная на вседозволенность дедовщины. О герое в исполнении Игоря Николаева и Владимира Селезнева, игравших эту роль в 1990-х, критика вспоминает как о циничном карьеристе¹. Персонаж Санникова не таков. Он живет инстинктом — его вывозит кривая, качают на бурных волнах пьяная, угарная молодость и первобытная жажда жизни.

Тот же основной инстинкт ведет Бирона из шекспировской комедии «Бесплодные усилия любви», доставшегося Санникову от покинувшего МДТ Алексея Морозова, и Николая из «Звезд на утреннем небе» (эту яркую, но эпизодическую роль за тридцатидвухлетнюю жизнь спектакля Татьяны Шестаковой кто только не играл). И там и там Евгений Санников интересует постановщиков как типаж, как воплощение концентрированной витальности и впечатляющей физической силы, стремящейся выплеснуться в мир.

У. Малка (Гелена), Е. Санников (Виктор). «Варшавская мелодия». Фото В. Васильева

В додинских «Бесплодных усилиях любви» мощное сексуальное желание влечет троих мужчин — к трем женщинам. Личности участников любовной игры оказываются при этом намеренно стерты. Наваррский король Фердинанд (Никита Сидоров) и его вельможи Бирон и Лонгвиль (Виталий Андреев), условившиеся соблюдать целибат, но побежденные природой, активно сублимируют либидо — карабкаются вверх по декорациям (три столба, недвусмысленно напоминающие фаллосы), выделывают акробатические этюды, демонстрируя обнаженные тела и игру мышцами. Юноши из последних сил пытаются направить могучую энергию, разбуженную в них любовью, в здоровое, безопасное русло. Смешной и страшный милиционер Николай, деревенский альфа-самец из «Звезд на утреннем небе» по Александру Галину, — тоже парень в целом неплохой, но с животной тягой к спасенной им из воды девушке Маше (Любовь Константинова) цивилизованно справляться не умеет. Из всех персонажей Санникова этот — существо самое примитивное. Его позы фронтальны, нависшие брови и приоткрытый рот делают лицо туповатым. Вместо членораздельной речи — каша, щедро посоленная непроизнесенными, но читающимися по губам матюками. Когда же богатырь замолкает, напряженно ворочая извилиной (она у него — явно в единственном числе), и вовсе становится жутко: от Николая, словно от затаившегося крокодила, не знаешь, чего ждать в следующее мгновенье.

Е. Санников (Карамычев). «Gaudeamus». Фото В. Васильева

Еще плотоядней — нацист Геберле из «Страха Любви Отчаяния», постановки Додина по пьесам Бертольта Брехта (единственная роль в МДТ, принадлежащая Санникову с самого начала). Беспредельщик и мародер, обладатель акульей улыбки, Геберле упивается превосходством своего положения в обществе. Словно хищник, решивший поиграть с добычей перед тем, как сожрать ее, он заводит «шуточный» спор с безработным Францем (Станислав Никольский). Штурмовик подстрекает этого безобидного персонажа произносить антиправительственные реплики — якобы для того, чтобы продемонстрировать посетителям кафе, как работающие под прикрытием нацисты указывают коллегам, кого в толпе людей необходимо арестовать. Напряжение сцены нарастает с каждой фразой, а когда на спине бедолаги появляется меловой крест, которым его незаметно пометил Геберле, окончательно ясно — теперь Францу и правда несдобровать.

Для большинства героев Евгения Санникова характерен патриархальный склад ума — токсичная маскулинность, выражающаяся в желании конкурировать, доминировать и в потребительском отношении к женщинам, есть и в Карамычеве, и в Николае, и в Геберле. Присуща все это и Мишке Пряслину, центральному персонажу «Братьев и сестер»: влюбившись в колхозную кладовщицу Варвару Иняхину (Елизавета Боярская), он буквально берет ее силой, да и в разговорах с деревенскими девками не больно-то церемонится.

Е. Санников (Геберле), Н. Некрасова (Анна). «Страх Любовь Отчаяние». Фото В. Васильева

Пряслин — первый персонаж Санникова на сцене МДТ, у которого по сюжету возникает серьезный конфликт с самим собой. И даже попытка рефлексии — экзистенциальным опытом становится смерть Тимофея Лобанова. Тем не менее для зрителей внутренний мир нового Мишки остается наглухо закрытым. В рецензии на легендарную редакцию «Братьев и сестер», где роль принадлежала Петру Семаку, Марина Дмитревская отмечает: этому артисту «удается самое сложное — в каждую новую сцену его Михаил приходит с тяжелым грузом предыдущего опыта»². Видимый отпечаток на героя Семака накладывает и война, и «незаживающая любовь к Варваре», и — особенно — болезнь, которую он переносит после смерти Тимофея Лобанова: «В нем происходит разительная перемена: исхудавшее бледное лицо (Семак точно передает это ощущение недавнего недуга), непривычная нервозность, вдруг проявляющаяся в невольных слезах, отстраненный взгляд»³. В новой редакции спектакля Пряслин — Евгений Санников обращается со своими переживаниями совсем уж по-мужицки — запирает их максимально глубоко в душе, чтобы не мешали ударному колхозному труду. О том, какие дремучие мыслительные механизмы, поскрипывая, проворачиваются в его голове, можно только догадываться. Ключевые потрясения, пережитые Мишкой, так и остаются — назывными.

Именно образ Пряслина дается артисту — с наибольшим трудом. Магия деревенского эпоса Додина в том, что кажется, будто на сцене не персонажи, а реальные люди. Не то с Санниковым — в нем продолжаешь видеть актера, играющего роль, пусть трудолюбиво и с полной отдачей. А возникает натужность исполнения оттого, что этот Михаил напрочь лишен чувства юмора (у героя Семака оно было, хоть и своеобразное). Санников, который — что показательно — поначалу репетировал развеселого, верткого баяниста-тракториста Егоршу, играет Мишку «поперек» своей актерской и человеческой природы — полностью оставляя за скобками собственное жизнелюбивое остроумие. Его Пряслин «оживает» лишь в те мгновения, когда он комичен — то есть когда начинаешь ощущать мягкую иронию, с которой сам артист смотрит почти на всех своих простаков.

Е. Санников (Борменталь). «Собачье сердце». «Приют комедианта». Фото С. Левшина

А вот Виктор в «Варшавской мелодии» по Леониду Зорину стал для Санникова настоящей актерской удачей. Здесь его магистральная тема «победителя по жизни» совершает неожиданный поворот: артист играет деградацию силы.

Данила Козловский, первый исполнитель роли в преддипломном спектакле Сергея Щипицина, видел Виктора более вспыльчивым и по-солдатски прямолинейным. В герое постоянно клокотали страсти (что далеко не всегда шло на пользу образу). В Викторе Санникова — больше обаяния, а конфликты с возлюбленной, польской девушкой Гелей, приехавшей после войны в Москву учиться в консерватории, он пытается свести к шутке. Каждый жест юного счастливца, пережившего ужасы Второй мировой, выдает его спокойную уверенность в себе — и вместе с тем неловкость, которую он чувствует перед Гелей за собственную силу. Улыбчивый, румяный и пышущий здоровьем, щеголеватый в своей военной форме и начищенных сапогах, Виктор у Санникова получается выносливым человеком, которому все по плечу.

Однако после того как влюбленные вынуждены расстаться из-за выхода приказа, запрещающего советским гражданам браки с иностранцами, мужчина мельчает и стареет на глазах. Советский деловой костюм и широкополая шляпа в стиле Хрущева не только дегероизируют облик персонажа, но и влияют на пластику артиста: Виктор кажется зажатым, порой даже неповоротливым, словно какой-то незримый, многотонный груз все сильней придавливает его к земле. После перевода в Краснодар у него появляется провинциальный говорок (у Козловского его не было), и постепенно речь становится заторможенной — финальные реплики он произносит уже через силу, с глухой и бесцветной интонацией. Артист подробно, мастерски играет страшное в своей необратимости угасание личности, раздавленной двадцатым веком. Виктор—Козловский так и не смог до конца смириться с тем, что жизнь разлучила его с Гелей. Виктор—Санников смирился — к концу спектакля герой уже полностью выгорел изнутри.

Е. Санников (Николай), П. Севастьянихина (Мария). «Звезды на утреннем небе». Фото В. Васильева

Помимо него из галереи жизнелюбивых простаков, слишком плотоядных или слишком неотесанных, неспособных к саморефлексии, выбивается еще один персонаж — Ральф из «Повелителя мух» по роману-антиутопии Уильяма Голдинга. В спектакле, ставшем театральной легендой 1980–1990-х, эту роль играл Петр Семак. В 2009 году Додин выпустил вторую редакцию постановки — уже с принципиально беспросветным финалом: мальчишек, попавших в результате авиакатастрофы на необитаемый остров, прилетает спасти пилот, под шлемом которого оказывается… лицо Джека (Владимир Селезнев), антагониста Ральфа, превратившегося из запевалы в церковном хоре в беспощадного тирана. Вердикт Додина неутешителен: такие, как Джек, и правят взрослым миром.

Поначалу Ральфа играл Козловский, потом — Морозов, но именно Санников, как кажется, ближе всего к семаковской интерпретации образа. В рецензии на «Повелителя мух», написанной для журнала «Театр» в 1987 году, литературовед Белла Минц отмечает: в Ральфе—Семаке «борются беспечный восторг осуществленной мечты о „своем“ острове и чувство ответственности за малышей, которых надо спасти»⁴. Перелом происходит после убийства Саймона, невольное участие в котором «потрясло Ральфа, наделенного совестливой памятью… Он становится взрослым под бременем испытанного потрясения»⁵.

Е. Санников (Михаил Пряслин). «Братья и сестры. Версия 2015». Фото В. Васильева

Передав эту роль Санникову, Додин впервые немного сместил изображение на картинке-перевертыше — градусов этак на девяносто. И вдруг — в атлете Санникове появилась хрупкость. Под яркими вспышками прожекторов остро вычерчиваются скулы, по-мальчишески взъерошены волосы. От победительных поз не осталось следа: близко поставлены друг к другу ноги, неуверенно повисли руки, даже положение корпуса выдает растерянность. Артист играет внутреннее взросление — и время от времени в его Ральфе действительно проступают поистине пряслинские совестливость и чувство ответственности. Не амбиции и не жажда власти ведут героя — он пытается делать дело, наводить порядок среди мальчишек, оперировать категориями справедливости. Но мягкость характера, неспособность быть кровожадным диктатором наподобие Джека мешают ему удержать лидерские позиции.

Полностью развернул картинку Максим Диденко, пригласив Евгения Санникова в «Приют комедианта» — сыграть доктора Борменталя. Наблюдать за артистом в «Собачьем сердце» — одно удовольствие. В спектакле Диденко на первое место выходит пластическая и мимическая выразительность исполнителей: темп действия задают утрированные, словно снятые в рапиде жесты, а долгие томные взгляды рассказывают больше, чем интонации. Федор Климов, работающий в очередь с Санниковым, рисует своего Борменталя двумя красками — его герой высокомерен и сладострастен, не более того. Санников, внимательно отыгрывая каждое слово и каждое действие партнеров, создает своему проницательному, глубоко ироничному персонажу сложный, непрерывный узор из молчаливых реакций. Даже пока профессор Преображенский выясняет отношения с домкомом, поблескивающие из глубины сцены, чутко следящие за происходящим, глаза Борменталя привлекают к себе зрительское внимание. И приходит понимание, что в этом артисте есть и эксцентрика, и характерность, и талант к импровизации. И после этого так хочется, чтобы режиссура увидела в Санникове не простака, а рыжего клоуна.

Июнь 2019 г.

1 См.: Алексеева Е. Воспоминание ради будущего // Санкт-Петербургские ведомости. 2014. 23 сент. URL: http://mdt-dodin.ru/publications/?url=/publications/162.json (дата обращения 18.05.2019).
2 Дмитревская М. «Ищем мы соль, ищем мы боль этой земли…» // Театр. 1986. № 4. С. 96.
3 Там же. С. 97.
4 Минц Б. «Героический и больной одновременно» // Театр. 1987. № 6. С. 88.
5 Там же.