ИСТОРИЯ ТЕАТРА КАК ПОЛЕ СТРАСТЕЙ

Помню, как я впервые пришел к Галине Владимировне Титовой на улицу Декабристов. Ее рабочим кабинетом была кухня, и меня сразу пригласили туда. Справа от плиты висела большая фотография Мейерхольда времен «Театрального Октября»: кожаное пальто, бабочка, недоверчивый взгляд… В этом пространстве портрет выглядел забавно — впрочем, кроме борщей и котлет тут готовились дипломы и диссертации, утверждались и низвергались театроведческие концепции.

Разговор начался неудачно. Я сел в кресло, взялся за его ручку, и она целиком оказалась у меня в руках. Можно ли тут не запаниковать — мы знали, как Титова поступает с нерадивыми студентами, а что она делает с теми, кто ломает ее мебель? К моему удивлению, Галина Владимировна махнула рукой, что, как видно, означало: «Не обращайте внимания!», и продолжала говорить.

Действительно, какое может быть сравнение: еще не решенные проблемы истории театра — и какое-то кресло? Надо сказать, в этом противостоянии она всегда была на стороне проблем. Быта для нее не существовало. Единственное, что ее действительно интересовало, это театр прошлого.

Галина Владимировна никогда бы в этом не призналась и часто показывала, что не чужда житейским заботам. Например, ей известно, какие пирожки самые вкусные и где их следует покупать. Говорилось об этом с той же убежденностью, которая отличала ее лекции, но выглядело немного странно. Наверное, она хотела присоединиться к большинству, но оставалась с меньшинством.

Все события, имевшие для нее хоть какое-то значение, происходили в институте. На семинарах, на заседаниях методобъединения, на заседаниях кафедры. Ну и, конечно, в прошлом. Не во всем прошлом — кажется, ее не очень интересовал исторический фон, — но в той его части, которую населяли режиссеры и актеры. По сути, для нее это было не прошлое, а настоящее — вот почему «Месяцу в деревне», «Балаганчику» или «Маскараду» посвящалась не одна, а несколько лекций. Скорее всего, она ощущала себя медиумом, связующим звеном между нами и этими спектаклями, и тут нельзя было ничего пропустить.

Разумеется, в прошлом все было непросто. Так и должно быть между несколькими гениями, живущими в одном городе и работающими в соседних театрах. Впрочем, не только между ними существовали сложные отношения. Столь же неоднозначными были отношения исследователей со своими персонажами.

Некоторые историки подобны врачу. Они с равным вниманием относятся к своим «подопечным». Для Титовой такой подход был неприемлем. Мало того, что давно завершившаяся ситуация оставалась для нее открытой, вроде как продолжающейся, но она обязана была занять по отношению к ней ту или иную сторону. То же следовало сделать ее ученикам. Увидев, что моя однокурсница Лена Кухта одинаково внимательна к великому режиссеру и великой актрисе, Галина Владимировна буквально потребовала: «Я не понимаю, вы за кого — за Мейерхольда или Комиссаржевскую?»

Так что не такое это «объективное театроведение», как кто-то о ней написал. Напротив, тут сталкивались интересы, происходило окончательное выяснение позиций… Если представить все это как пьесу, то конфликтов было несколько. К тем, о которых уже сказано, надо прибавить внутренний конфликт самой Титовой.

Хотя в ее лекциях картина возникала полная, не пропускалось ни одно значительное имя, но к героям истории театра она относилась по-разному. Абсолютным гением оставался тот, под чьим взглядом решались научные проблемы и (порой одновременно) готовилась яичница. Более непростые отношения были у нее со Станиславским и совсем сложные с Немировичем-Данченко.

Думаю, причина заключалась в том, что режиссеры Художественного театра не обходились без бытовых мотивировок. Да и сама идея «театра-дома» предполагает традицию и уклад (то есть своего рода быт). Другое дело Мейерхольд, половину жизни не имевший своей труппы. Театр был для него тем же, чем для нее институт, — здесь отрешались от того, что мешает в реальности, и возносились в сферу ярких чувств и идей.

Ее поздние ученики не догадываются, что тут существовала эволюция. К своему избраннику последних лет жизни Галина Владимировна пришла не сразу. Сперва был Луначарский, о театральных взглядах которого она написала кандидатскую диссертацию.

Из сегодняшнего дня это кажется странным. Если Станиславский не во всем ее устраивал, то как могла она восхищаться человеком, достигшим высокого поста, но не реализовавшимся ни в критике, ни в драматургии? Вряд ли у Анатолия Васильевича был бы шанс на что-то претендовать, если бы тут не присутствовал «административный ресурс».

Почему Титова, так легко расправлявшаяся с дутыми авторитетами, на сей раз проявила мягкость? Дело, скорее всего, в возрасте (в аспирантуру она пришла совсем юной) и в еще твердо стоявшей Советской власти. Видно, Луначарский был для нее «социализм с человеческим лицом». Возможно, даже в его дилетантизме (в очерке о наркоме М. Алданов не зря вспомнил Лебядкина) ее что-то привлекало — все-таки лучше сочинять «драматические сказки», чем врать о строителях Беломорканала.

Помню, как дома у Титовой после защиты ею докторской замечательный Михаил Юрьевич Герман (еще одна огромная потеря последнего времени!) удивлялся:

— Галя, признайтесь честно, что у вас с Анатолием было?

Титова отвечала, что, с ее точки зрения, нарком понимал в театре, и уже собралась прочесть об этом небольшую лекцию, но Герман ее прервал:

— Я понимаю, что Луначарский — не Захаров (в те годы министром культуры был Захаров), но при чем тут критика?

Переход от Луначарского к Мейерхольду и театру Серебряного века свидетельствовал о названном внутреннем конфликте. Как видно, в какой-то момент она обратилась к себе примерно так, как впоследствии к Лене Кухте, — и сделала окончательный выбор.

С тех пор к Луначарскому Галина Владимировна не возвращалась. И другим не советовала. Насколько я знаю, подобных тем она больше никому не предлагала.

Столь же непросто складывались ее отношения со студентами. Воспитание было спартанское, требования абсолютными, вердикты последними. Страсти бушевали! Честно скажем, что не всегда она была справедлива. Такова логика слишком сильного чувства, что оно может завести не туда.

Казалось бы, десятилетия педагогической работы делают нас снисходительными. Нас, но не ее. Так учили ее преподаватели на театроведческом факультете, такой пример показывали ей герои ее лекций: было бы странно, если бы большой актер выложился в одном куске роли, а в другом решил отдохнуть.

И последнее, возможно, самое непростое. Наверное, кому-то это покажется спорным, но я не могу об этом не написать.

В том положении, в котором Титова оказалась после полученных переломов, многое зависит от больного. Если ему очень хочется встать, он обязательно поднимется. Те, кто видел ее в это время, говорят, что она особенно не старалась. Возможно, понимала, что в институт уже не вернется. А есть ли смысл в жизни, если в ней нет самого главного?

Ну а теперь личное. Думаю, все, кто учился на театроведческом факультете в семидесятые годы, кто мне присоединятся. Это было лучшее в стране гуманитарное образование. И все же среди наших выдающихся педагогов Титова выделяется. Не только потому, что свой предмет она знала как никто. Вокруг нее возникало поле высокого напряжения — это был тот самый уровень и градус, который отличает большую драматургию и настоящий театр.

Александр ЛАСКИН
Июль 2019 г.

 

Для меня Галина Владимировна всегда была абсолютной петербурженкой, воплощением Петербурга, хотя родилась она, конечно, в Ленинграде. «…Нет людей бесслезней, надменнее и проще нас» — это о ней, конечно.

Прямая, несгибаемая. Изысканная. Остроумная. Организованная. Аристократически, то есть органически порядочная. Да, можно сказать: строгая, иногда резкая, с суровым взглядом. Она внушала известный трепет. Чувствовал это по реакциям окружающих, скорее, — со мной самим как-то все было иначе, и, думаю, не преувеличу, когда скажу, что еще в моем студенчестве у нас установились доверительные, негромкие отношения. Но я ведь учился довольно взрослым, да и формально ее учеником не был, над чем мы не раз смеялись: конечно, слушал лекции, и, как многие, не по одному разу, а на семинары просто попросился и был как бы в гостях.

Лекции были вдохновляющие, образцовые, меняющие в голове все. Точные, объективно-взвешенные, предельно аргументированные. И вместе с тем — совершенно собственный взгляд, высокий артистизм. Пока была живая, нельзя было так сказать, наверное, а теперь можно — это были спектакли, из ярчайших спектаклей в жизни. И было так естественно, что с нею простились аплодисментами. Как с большой актрисой.

А некоторыми моими текстами Галина Владимировна стала заниматься только году в 2005-м, после кандидатской защиты, и, наверное, многим бывшим знакомо это ощущение некоторой ошарашенности и восторга одновременно. Ее правка была предельно совершенной — точной, взвешенной, начисто лишенной самопоказа. Она фантастически умела читать, умела видеть, проникать в суть предмета. Ну, и если что-то деловито, предметно хвалила, то автор воспарял, конечно. С другой стороны, «от тебя и хула — похвала». Эта ахматовская строчка тоже про нее.

Да, и этот трепет, понимаю тех, кто о нем говорит, — как будто работаешь на динамитном складе. Она была человеком огненного темперамента. В действительности это была теплота, но особого, крайне высокого градуса.

В 2010 году мы стали соседями. Встречались довольно часто вне академии — в автобусе, в магазине, на Лермонтовском проспекте. От любой помощи отказывалась резко, категорически, поднести сумки удавалось редко и не без недовольства. Ну, вели соседские быстрые беседы или разговоры попутчиков — медленные, с большими паузами. О погоде, об уборке снега или ее отсутствии. О смешном. О книгах. Еще — кто болел, кто умер. Много говорили о прошлом и о наступивших временах. О внезапно и объяснимо вспыхнувшей любви соотечественников к Сталину. О пропаганде. Без сентенциозности, с каким-то скрытым, тусклым драматизмом. Кстати, удивительно: с добрейшей Майей Михайловной Молодцовой часто проскакивало, мол, «были люди в наше время», а с Галиной Владимировной — пожалуй, нет. Скорее, про то, что человек становится хуже в плохие времена.

Никогда специально о театре. И почти всегда выплывали на театр и историю.

Титова была убеждена в том, что история театра — необходимое, нужное дело. Полезное не только самим театроведам, но прежде всего практикам — режиссерам, художникам, артистам, продюсерам.

В одном из разговоров печально удивлялась: не в том беда, что студенты многого не знают. Все знать невозможно, да и не нужно, наверное.

— Но стремиться-то можно!

Ее стремление к знанию было страстным, природным. Не к знаниям разным, а именно к знанию как категории.

Говорили как-то в автобусе о природе исторической правды и о правде художника и историка. Она меня всегда остроумно и едко порицала за доверчивость к мемуаристам, с примерами. Смеялись. Я и в разговорах этих, и после лекций часто вспоминал слова и для меня, и для моей семьи, и для нее особенно важного писателя — Томаса Манна, — когда машинистка отдавала ему перепечатанную рукопись первого романа из цикла об Иосифе и сказала: «Теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле».

Как-то говорил на дне ее рождения, что Галина Владимировна верит в истину. В ее наличие, просто существование. Это, в общем, поражало. Еще то, что она верила в силу слов. Почти религиозно. Что они что-то решают. Что быть точным — необходимость, долг. На фоне катастрофической девальвации слова как такового, почти всеобщей его профанации, на фоне привычного совершенно забалтывания всех ключевых понятий (творчество, искусство, наука, школа, учеба, профессионализм, качество, не говоря уж о таких вещах, как патриотизм и честность) ее упорство было подвигом: вроде боярыни Морозовой.

Поколение, из которого Титова произошла, — в общем, везучее. Те, кто не погиб под бомбами, кого вывезли из города, не утопили в ладожской проруби, — им повезло. Они застали 1953 год старшими школьниками. И когда пришли в институт — воздух был совершенно другой, чем вот только что. Они были очень свободными людьми. И все, что они делали, было невероятно нужным. Заново открывая Пиранделло, Мейерхольда, театр русского авангарда, комедию дель арте, драматургию Олеши, да и многое другое, они были заразительны и невероятно своевременны.

Титова могла стать кем угодно — такова была мощь ее таланта. Нам повезло, что она занялась театром. Майя Михайловна Молодцова, Лариса Георгиевна Пригожина, Наталья Борисовна Владимирова — девочки, окончившие театральный в 1959 году. Галину Владимировну они сами числили первой — даже в этом блестящем сосед-стве.

Содружество Галины Владимировны и Майи Михайловны было удивительным, трогательным, спокойным и естественным. Излишне говорить, как они были не похожи — Майя Михайловна с ее фиалками и Титова с осанкой кавалеристки (семья дореволюционного генерала…). Но они знали, что такое преданность, забота, уважение, взаимопомощь. Да и вообще все эти девочки 1959 года выпуска умели дружить по-настоящему. Говорю же: везучее поколение.

Из поколения этого (включающего, конечно, Юрия Михайловича Барбоя) осталась последней, замыкающей, сознавала это. Ее присутствие осмысляло пространство Моховой. В прямом смысле слова — наделяло смыслом. Но ее уход не должен изменить здесь, по крайней мере, все и сразу. Это поставило бы под сомнение саму суть ее шестидесятилетней службы. Теперь это место научной школы, ею созданной, место, где была Титова.

Титова создавала историю театра и вошла в нее. В конечном счете история — это же не совокупность фактов, конечно, и даже не просто анализ логики развития, это живая, подвижная какая-то субстанция. Постоянный поиск связей между тем, что есть, и тем, что было. Свидетельство вечного возвращения, которое она воплотила самой собой.

Константин УЧИТЕЛЬ
Июль 2019 г.