«Зощенко. Зощенко. Зощенко. Зощенко» по рассказам Михаила Зощенко.
Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили

Спектакль Андрея Прикотенко «Зощенко, Зощенко, Зощенко, Зощенко», выпущенный под финал сезона 2018/19 в «Балтийском доме», для критических перьев уязвим, пожалуй, так же, как и поставленная им в начале этого сезона в театре имени Ленсовета «Русская матрица», но, можно сказать, эта уязвимость в «Зощенко…» становится почти программной. Как и Виктор Рыжаков в своей «золотомасочной» «Оптимистической трагедии», Прикотенко нестройность композиции возводит в принцип. Он завязывает сюжет и тут же разрушает его, запевает песню и сам себя обрывает, сражает зал прямым высказыванием и сбивает пафос кривенькой шуточкой, то словно возвышается над героями, а то признается, что один из них.

«Зощенко, Зощенко, Зощенко, Зощенко. Четыре раза!» — объявляет залу название спектакля персонаж, означенный в программке как Резонер (Владимир Бойков). Четыре раза «Зощенко» в названии и, как минимум, четыре финала в самом спектакле. Написанный режиссером сценарий, соединяющий и сталкивающий Зощенко, Пригова, Бродского, а в саундтреке Утесова, Вертинского, Михалкова-Ковнера, TigerLillies и Фаррелла Уильямса, избыточен и вовсе не считается со зрительскими привычками, приговаривая зал к двум с лишним часам без антракта. Но задав в начале спектакля вопрос в зал «Что нам сегодня Зощенко?» (и между строк: как его сегодня ставить, если вообще ставить), Прикотенко действительно весь спектакль отвечает на него. И ответ близок не только структуре и пацифистскому высказыванию «Оптимистической…» Рыжакова, но и, например, спектаклю Петра Шерешевского «Ревизор». Прикотенко поступает с рассказами Зощенко так же, как Шерешевский с гоголевским «Ревизором»: снимает с них застарелую комическую коросту. Пожалуй, именно к этим двум авторам, Гоголю и Зощенко, намертво приросла театральная традиция корчить рожи, и рожи эти в итоге, даже если когда-то и были лицами, к настоящему моменту уже совершенно расчеловечелись, а смех над ними и вовсе стал пустым сокращением мускулатуры. Прикотенко же, не скрывая, впрочем, откуда растут ноги его идеи, превращает зощенковские типажи хоть в плохоньких, но человеков.

Сцена из спектакля. Фото Н. Кореновской

Да, режиссер поверяет Зощенко Бродским, а именно вот этой цитатой из его интервью 1993 года (она звучит в одном из финальных монологов Резонера в зал): «…основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку; если угодно — в презрении. Это обосновано до известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь как на вполне заменимую и случайную вещь. То есть он может быть тебе дорог, но в конце концов у тебя внутри глубоко запрятанное ощущение: „да кто он такой?“ <…>

На протяжении этого столетия русскому человеку выпало такое, чего ни одному народу (ну, может быть, китайцам досталось больше) не выпадало… Мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни. Нас раздели и разули, и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание».

Вот режиссер сколачивает виртуозный бэнд из актеров «Балтийского дома», называет их жителями коммунальной квартиры № 9, им всем вместе предстоит исполнить эту сложносочиненную композицию «Сострадание». И на черном, накренившемся в зал подиуме этот бронебойный ансамбль (Ирина Соколова, Егор Лесников, Ульяна Фомичева, Арсений Воробьев, Александр Передков, Дарья Юргенс и другие) разыгрывает, пропевает и вытанцовывает всю эту зощенко-приговскую сложносочиненную структуру. Так же как когда-то вокруг героини Ульяны Фомичевой, непотопляемой Лерки, Прикотенко объединял три пьесы Сигарева, так и здесь жители коммунальной квартиры проходят сквозь целый ряд рассказов Зощенко, но из рассказа в рассказ сопровождают их греза о лично-общественном коммунальном дирижабле, деньги на который собирают всей квартирой, и «Милицанер», приговский полубог, огромная механическая рука которого спускается из-под колосников, чтобы разрешить неразрешимые коммунальные конфликты («С Востока виден Милиционер / И с Юга виден Милиционер / И с моря виден Милиционер / И с неба виден Милиционер / И с-под земли… / Да он и не скрывается»). В рассказе Зощенко, из которого берется идея Дирижабля, была не коммунальная квартира, а артель, и деньги собирали скромно — на аэроплан, но гигантский цеппелин, проецируемый на огромный экран, — это куда более точное олицетворение такой же мечты, веры в чудесное, какой было, например, письмо с обещанием грандиозного выигрыша для сигаревской Лерки. Приговский «Милицанер» — это тоже про мечту и про образ веры для раздетого, разутого и выпущенного на экзистенциальный холод советского человека.

Сцена из спектакля. Фото Н. Кореновской

С денежного выигрыша в лотерею одного коммунального мужа, жившего при типичной коммунальной жене, начинается наше поштучное знакомство с жителями девятой квартиры. Правда, выигрыш здесь не мнимый, как в «Лерке», а реальный и должен будет проявить все самое темное в простом советском гражданине. И вот солисты коммунального бэнда: Ульяна Фомичева — Жена и Егор Лесников — Муж — это темное проявляют. Перед нами как будто бы узнаваемые маски двух хомо советикус. Но Андрей Прикотенко, при всей тяге к острой игре, к эксцентрике, обнаруживает такое редкое знание природы разнообразных человеческих репейников, такую к ним непреднамеренную любовь и так умеет вдохнуть ее в актерскую команду, что привычные зощенковские типажи, рассмотренные с небывалой детализацией, очеловечиваются. Ульяна Фомичева виртуозно держит рисунок и звуковую партитуру роли, ни на минуту не забывая о заданной почти брехтовской условности. Но только ее героиню бросает внезапно обогатившийся муж, как что-то детское и уязвимое мелькает в этой сталелитейной мадам, что-то от той же Лерки, верящей в чудеса, если и не в чудеса, то в своего хлипкого мужа, а он раз — и предал. И это предательство театр не пропускает, оно становится здесь первым важным событием. А Егор Лесников, сквозной коммунальный муж этого спектакля, демонстрирует такую удивительную актерскую изменчивость, что кажется: у его персонажа в зависимости от присутствия и отсутствия денежных билетов меняется химический состав тела. Из какого-то инертного вещества он постепенно превращается в реактивное, из тихого интеллигента в люмпен-пролетария и обратно. Исчезли деньги — и с такой смиренной и искренней кротостью просит он прощения у жены, а вернулись — вновь превращается в распоясавшегося Шарикова. И страшный он по-настоящему, и жалкий тоже, и узнаваемый, и какая-то древняя нежить.

Д. Юргенс (Настройщик). Фото Н. Кореновской

Рассказ «Забавное приключение», который разыгрывается следом, один из самых безобидных в спектакле и, наверное, самый известный, благодаря тому, что был экранизирован в качестве одной из новелл в фильме Леонида Гайдая «Не может быть!». Трудно не вспомнить этот любовный многоугольник в исполнении Олега Даля, Светланы Крючковой, Евгения Жарикова и других. И именно в сравнении с Актером, которого играл Олег Даль, кажется, что солирующий здесь Актер Александра Передкова сыгран современнее и злее. Нет в этом люмпен-трагике ни тени той интеллигентности, которую принято хотя бы изображать артисту: это маленькое, трусливое существо с сальными глазками, дикое по своей природе, но с какими-то рудиментарными, остаточными признаками хороших манер, привитых, видимо, когда-то давно театральными профессорами. Это такой артист из 90-х, вернее, злой, карикатурный его портрет, быть может самый карикатурный из всех лиц в спектакле. Другое как бы интеллигентное, но все же вызывающее стойкую антипатию лицо — так называемый Настройщик Дарьи Юргенс, этот оскорбленный «дядя», требующий к себе особого отношения, особых привилегий. Он ходит в концертном костюме и живет в левом дальнем углу за подиумом. Оттуда Настройщик с манерным завыванием произносит нечто заунывное и укоризненное, дядя хоть и живет почти под полом, но ощущает себя явно над всеми. Еще одна удивительная нежить — «летаргический» старичок Ирины Соколовой, умерший и вдруг оживший. Он представляется нам в середине спектакля, как только показалось, что все жители коммуналки изучены. Этот ребячливый «дедушка Ленин» сидит себе на высоком стуле в характерной кепке, выкидывает всяческие фортели с неутомимостью актера комедии дель арте и, обладая недюжинным обаянием и хрупкостью Ирины Соколовой, все же ужасает. Вы думали, Ленин умер, «совок» умер, сгинули и эти зощенковские типажи, ан нет, просто ненадолго впали в летаргию и вот проснулись да еще и чувствуют себя сейчас лучше всех.

Е. Лесников (Муж), А. Муравицкий (Харон). Фото Н. Кореновской

Не только хомо советикус никуда не делся, но и жизнь, оказывается, совсем не изменилась. И чем дальше движется спектакль, тем меньше в нем смешного и экзотического, а все больше проглядывает знакомое и горькое сегодня. Перевалив за экватор, спектакль окончательно сосредотачивается вокруг одного «коммунального» человека, которого играет Егор Лесников, и всматривается в него, проводя через череду унижений. Кульминацией этих унижений становится рассказ «История болезни», где каждое слово, сказанное о больнице советской, справедливо и для больницы российской, будто бы он написан только вчера и дан фельетоном в «Новой газете». Больница, функционирующая как тюрьма, как репрессивная машина, сначала вызывает у попавшего туда коммунального мужа удивление и праведный гнев, а потом смиряет и ломает его.

Е. Лесников (Муж). Фото Н. Кореновской

Впрочем, постепенно жизнь эта ломает всех, казалось бы, проросших в нее, приспособившихся коммунальных человеков, и мечты о дирижабле оборачиваются общим умозаключением, что и нужной суммы не собрать, и лететь, в общем-то, некуда. Да, лететь нам, сидящим в зале, почти что некуда. Разудалый кабаре-бэнд, постоянно подмигивающий залу, от сцены к сцене, от рассказа к рассказу взращивает в себе сострадание к ним, героям Зощенко, и к нам — носителям этого неискоренимого советского гена.

Сцена из спектакля. Фото Н. Кореновской

Пунктиром через весь спектакль проведена и тема ностальгии по прошлому, анализ этого сентиментального чувства, тех стыдных приливов радости, которые возникают при виде космонавта в красном трико и поролоновом скафандре, при звуках михалковского творения «Как высоко над нами наше небо…» и от слов «милицанер» и «Добролет», да что уж там — от всех этих знакомых унижений, концентрированных тогда и разлитых малыми дозами в нашем будто бы капиталистическом мире. Так и кидает нас от жгучей ностальгии до злого высмеивания, от покровительственного сочувствия к прошлому до хамского «Кто ты такой?!», от заклинания «Советский человек достоин сострадания» до желания этого советского человека полностью извести, вокруг и внутри тоже. Весь этот сложный букет театр обнаруживает в нас и в себе. Казалось бы, так далеко мы оттуда ушли, а все-таки куда ни посмотри — Зощенко, Зощенко, Зощенко, Зощенко.

Июль 2019 г.