Николаевич С. И. Театральные люди. М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

«Обожаю», когда коллеги отвечают мне про многие театроведческие книжки: «Да, конечно, ты права, он (она) пишет из рук вон плохо: коряво и скучно, но зато ведь мыслей тьма».

Впадаю после таковых ответов в ступор. Будто речь идет об изысканиях в области физики или танкостроения.

Не принимаю. Косноязычие, сквозь которое приходится пробираться, считаю плохо совместимым с профессией театрального критика/историка театра.

Писать о театре нужно исключительно художественно. И никак иначе. Не новость, казалось бы, а повторить хочется.

Сергей Николаевич — автор, коллега, с которым я не перемолвилась вживую ни единым словом, на протяжении десятилетий один из самых эстетически родных людей.

И каждый раз после прочтения его произведений (да, именно произведений) первая мысль: если бы высшие силы подкинули аналогичный дар, писала бы ровно как он. Слово в слово.

«Химией» обычно аттестуют живые людские отношения, точнее любовные. Но вот ведь случается и с текстом.

Эта химическая реакция для меня, человека, лишенного чувства зависти, крайне дорога.

Первое, что приходит на ум, когда берешь книгу в руки: оформлена Андреем Бондаренко блистательно. Суперобложку (на ней — Елизавета Боярская и Данила Козловский) — броскую, глянцевую, на продажу — снимаешь. И остаешься наедине с текстом, обрамленным твердым белым переплетом и черными форзацами. Два главных, безукоризненных цвета.

А когда начинаешь читать — оторваться не можешь, несмотря на полное отсутствие, как нетрудно догадаться, детективного начала.

Взахлеб.

Театральные люди Николаевича — будь то Плисецкая, Эфрос/Крымова, Степанова, Вульф, Демидова, Высоцкий, Барышников, все без исключения величины первого ряда, портретов коих много (более тридцати), — приближены максимально, до ощущений, когда ты чувствуешь наяву запах духов Плисецкой, видишь бутерброд с плавленым сырком от Родиона Щедрина или две сушки к чаю от Натальи Крымовой, слышишь интонацию Степановой: «На дорожку!..», — сующей в карман гостю мандарины, видишь океан, в который кидаются плыть молодые, еще живые и резвые Осипчук с Бехтеревым, видишь сцену нечаянной уличной встречи Николаевича с арестантом Серебренниковым, их короткое, безмолвное объятие…

И еще миллион бытовых подробностей. Театральные люди представлены в сборнике статей разных лет совсем как люди.

И одновременно ни единой буквы, которую бы Николаевич окрасил в желтый цвет. Герои приближены, но ровно настолько, насколько архиинтеллигентнейший человек и классный литератор считает нужным. И ни шажком дальше.

Вообще это та книга, когда останавливаешься и хочется кинуться к телефонной трубке, к другу: «Послушай, как он пишет об Ахмадулиной, послушай, я тебе сейчас прочитаю! Нет, ты послушай!» Меня не оставляет это желание. Прочитать кому-то вслух. Сыграть этот текст, как будто он мой…

Увы, такого рода романтические звонки а-ля Михаил Светлов не в чести.

Да и я сама за всегдашнюю ироничность.

Как ирония сочетается со слезами — загадка. Но факт остается фактом: настоящие слезы были готовы пролиться в финале многих из глав. Признаваться не неловко. И нет, здесь откликаешься совсем не на то, про что люди обычно говорят: «Как трогательно написано».

Безо всякой нарочитости, единственно верный подбор Николаевичем слов, которым он выходит на коду в каждой из двадцати трех своих глав, дает этот эффект. Каких именно слов, спросите? Не отвечу. По ощущению похоже на человека, сидящего у моря. Закат. Он смотрит на уходящий огненный шар, подбирает камушки и бросает их в воду. При полной тишине. И только редкий звук встречи маленького камня с водой.

Как-то так.

«Текст льется», — обычно произносит тот, кто склонен употреблять: «тяжелая книга/тяжелое кино/читать легко».

Но он на самом деле у Николаевича льется. То как густой мед, когда мы его переливаем в свою заветную тару, то как страстный, пенящийся водопад, от которого глаз не оторвать.

В льющемся тексте нет ни капли воды. В вульгарном значении этого слова. Есть сочетание мысли, воздуха, легкости, красоты, боли, проникновения, переживаний. Правды, наконец. Не собственной, авторски субъективной. А правды как таковой. Про этих творцов, про время, в котором они жили или живут.

Эссеистика и театральная критика в одном кейсе — редкость. У автора по этой части полная гармония. Описываемые спектакли (часто вовсе не длинным метром, не этим, знакомым всем нам, изнуряющим бесталанным словоопылением или словоокучиванием) видны с отчетливостью, с какой обычно видна тень на раскаленном солнцем асфальте. Чуть больше одной странички про «Гамлета» Любимова написаны так, что те, которые видели, вспомнят мгновенно и чувственно. «Он [Высоцкий] так невыносимо громко кричал, так неистово бился с занавесом и въевшейся в него театральной пылью, так рвался навстречу смерти, буквально кидаясь голым торсом в сцене поединка на острый клинок Лаэрта, что казалось, он сейчас умрет прямо у нас на глазах. Он и умирал. Но не от яда, как предписывал Шекспир, а от дикого, нечеловеческого напряжения, которое не смогло бы выдержать ни одно сердце».

Цитировать можно и хочется с любого места. Спектакль Херманиса «Бродский / Барышников», навсегда скрытый от не доехавших до Риги/Хельсинки, увидит каждый прочитавший главу «Место встречи».

«И даже что-то похожее на нежность вызывает эта плоть, этот птичий профиль мальчика-старичка, эти его серые, почти седые волосы. Так остро чувствуешь, что, несмотря на крепкую и выносливую конструкцию, все в этом теле очень хрупко и сложно устроено. И все так ненадолго, как трепыханье бабочки, запертой в оконной раме». Как легко догадаться, это о Барышникове.

Прочитав этот абзац, подумала, что текст Николаевичу продиктован кинооператором Паскуалино Де Сантисом. Или самим Висконти.

Июнь 2019 г.