Бредешь по старому Таллину в сторону улицы Лай. Из кофеен и сувенирных лавок доносится запах кофе, миндаля, корицы, можжевельника, овечьей шерсти и сладкого ликера. Стараешься не настраиваться на предстоящий спектакль, чтобы прийти с головой пустой и чистой, но сам собой возникает очевидный вопрос: если чеховский вишневый сад — это всегда Россия, то что об этом расскажут в Эстонии? Что у них наболело: «О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай»?

Вырубили наш сад: от моря до моря только пни и вышки часовых. Эстония теряла независимость, но теряла ли она саму себя, да так, чтобы до чеховской лопнувшей струны?

Режиссер Эльмо Нюганен не просто «не впервые открывает Чехова», он его, вероятно, не закрывал уже много лет, об этом говорит перечень его постановок. Внимательный взгляд заметил слово «комедия» под заглавием (действительно, оно же там всегда было). На «Адской сцене» таллинского Линнатеатра идет комедия Антона Павловича Чехова «Вишневый сад»: пластичная, мелодичная, слегка припудренная легкой печалью, но не пронизанная ею. В ней нет промозглой тоски, плесенью проедающей сознание.

Каскады комических номеров рождаются иногда из текста пьесы, но чаще и вовсе из воздуха. Здоровая и цельная ткань спектакля не оставляет сомнений: у Нюганена и его артистов от «Вишневого сада» ничего не болит и нигде не свербит. Так почти беззаботно смеяться над чеховским текстом в России не получается, незалеченная травма ноет и в дождь, и в ясную погоду. У эстонцев как будто нет генетической памяти об этой боли.

Латвийский художник Рейнис Сухановс покрыл площадку «Адской сцены» стальными листами, ослепительно отражающими свет, производящими «солнечные зайчики», громыхание сапог и удивительное цоканье туфель. Художественно (дизайнерски?..) обшарпанный фамильный дом стар настолько, что колонны, держащие его, ходят ходуном. Актеры появляются из нескольких дверей, изящной расстекловкой напоминающих не то окна дачной веранды, не то снятые зеркальные дверцы старинного буфета. Двери эти слегка запрокинуты, стоят под углом к площадке, как иногда стоят надгробия на старых кладбищах. Нюганен вытряхивает своих героев из пыльного шкафа или вовсе достает с того света. Их костюмы, созданные без стремления к исторической достоверности, словно несут на себе налет благородной вековой пыли: жемчужно-серые, пудрово-розовые, молочные, сливочные, кофейные, бежевые… Раневскую и Гаева, Аню и Варю, Фирса и Дуняшу вытаскивают из прошлого, чтобы поиграть ими, как фарфоровых кукол достают из коробок, найденных на чердаке.

И играют весело, лихо. Если уж у Епиходова (Ало Кырве, как атлант, несет на себе основную нагрузку по увеселению публики и справляется блестяще) скрипят сапоги, то скрипят так, что его существование на грани клоунады. Если Дуняша (Пирет Кальда) ищет любви, то ее сладострастие необузданно и развратно. Если Раневская (тонкая, нежная и нервная Сандра Уусберг) рада снова видеть свой дом, то она не замечает больше никого и ничего вокруг.

Отчаянно комикующий Фирс (Андрус Ваарик четвертой стены не видит; он с публикой в контакте постоянно, оправданно и заслуженно) занят в спектакле значительно объемнее, чем предполагает чеховский текст: не переставая бормотать, шамкая «старческими» губами, он то угощает зрителей первого ряда наливкой, то страдает от потешных приступов радикулита.

Если время от времени случается секунда сентиментальная, то за ней непременно и незамедлительно следует каскад комических сцен. Парадокс жанра: мы плачем над смешным там, где наши западные соседи смеются над грустным. Смеются не грубо, не пошло, легко, не обидно. И спектакль получается ритмичный, пластичный, подвижный. Даже обсуждая неприятные сплетни Евстигнея про горох, Варя (комичная и истеричная Кюлли Теетамм) и засыпающая Аня (Тееле Пярн) в обнимку идут через всю сцену — и это почти танец. Когда новый владелец уже установил в доме строительные лазерные уровни, Любовь Андреевна с дочерью кружатся в их красных лучах. Варя, ради костюмированного бала надевшая изрядно потрепанные крылья и похожая на антикварного бумажного ангела с рождественской елки, в надежде на предложение руки всем телом клонится к Лопахину (умный и строгий Каспар Велберг), превращаясь в расплавленную и оттого изогнутую восковую свечу.

Эстонский язык фонетически очень мягкий, музыкальный. Слух, привыкший к его руническому напеву, в центральной сцене спектакля шокирует внезапная резкость русского: «Позвольте вас спросить, могу ли я пройти здесь прямо на станцию?» Из распахнувшейся двери на сцену бьет яркий ледяной свет, напоминающий голубоватую «дневную» лампу реанимационного отдаления. Только благодаря этому лучу зритель замечает почти изящную надорванную паутину, которая слегка колышется в потоке воздуха над дверью. Заколоченный дом больше ста лет хранил в себе растерянную Любовь Андреевну, восторженную Аню и несуразного Гаева (Андрес Рааг), и вот в потоке потустороннего света появляется пришелец, гость из будущего, который тревожит их вековой покой. Совершенный турист из современной нам России: футболка, джинсы и грубые ботинки, длинные волосы резинкой прихвачены на затылке, серьга в ухе, рюкзак за плечами. Такие ребята часто бродят по таллинским улочкам, делают селфи на Ратушной площади. Но этот, оглядываясь по сторонам изумленными глазами приезжего, приносит с собой новый смысл, и появление его пугает обитателей имения. Он дан будто для контраста, как ледяную воду подают к крепкому кофе: «Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать…» Несколько реплик в пьесе, несколько мгновений на сцене, значительный смысловой акцент в спектакле.

Итак, вот он, русский человек, наследник культуры Толстого и Чехова. Наследник ли он? Возле него хрупкая Любовь Андреевна как та потерянная и растерянная Россия, когда шампанское еще настоящее, не «Советское». Кто сейчас в большей мере наследует Чехову — группа эстонских артистов в костюмах и гриме или носитель живого языка? Кто здесь, на сцене Таллинского Городского театра, из них более русский? Между нами нынешними и нами прошлыми проведена отчетливая черта, возвращение к истокам невозможно. Бог с ними: с садом, домом, шкафом… Людей тех больше нет, нет. Отшелестели с вишневой листвой, отзвучали с лопнувшей струной. А мы, нынешние, им будто даже не родня. Иногда только сдираем доски с заколоченных окон, вглядываемся в темноту старых веранд, смотрим на них, дивимся пропасти между нами, а сквозняк раскачивает паутину. И над всем этим весело, зло, бешено пляшет ликующий и отчаянный Лопахин, чуть не высекая искры каблуками своих сапог о стальной пол.

Бредешь по старому Таллину в сторону улицы Лай. Из кофеен и сувенирных лавок доносится запах кофе, миндаля, корицы, можжевельника, овечьей шерсти и сладкого ликера. Стараешься не настраиваться на предстоящий спектакль, чтобы прийти с головой пустой и чистой, но сам собой возникает очевидный вопрос: если горьковская ночлежка — это всегда Россия, то что об этом расскажут в Эстонии?

Молодой режиссер Уку Уусберг в Линнатеатре пришлый, он служит в Эстонском театре драмы (пешком минут двадцать будет, если учитывать брусчатку). Там, в своем театре, он уже ставил чеховского «Иванова».

Уусберг не стал оригинальничать, переселяя героев в другие эпохи, страны и обстоятельства, не стал рядить их в современный костюм. Его представление о горьковской России начинается со звуков православного богослужения, эхом прокатывающихся по каменным сводам большого храма. Звуки эти так близки и объемны, словно ночлежка находится в крипте собора: все под Богом ходим.

Пространство выстроил художник Мартин Миксон: решеткой приваренные друг к другу прутья железной арматуры на фоне серого цемента образуют клетчатую поверхность стен, издали напоминающую кафель. Не то пугающие недра советского универсама, не то морг, не то скотобойня — в любом случае отчетливо отдает мертвечиной.

Нары, стол из снятой с петель массивной двери, огромная печь в глубине сцены; под потолком трубы парового отопления, местами обмотанные тряпьем. Пол покрыт сложенными в шахматном порядке плитками линолеума: грязно-синими и красно-коричневыми, как в типовой советской школе или поликлинике. И оттуда же, из советского казенного дома, оцинкованное серое ведро с грязной серой тряпкой для мытья полов. Что за паранойя требует искать приметы совместного прошлого в театре независимой Эстонии?..

Ничто не бьет по глазам: заношенный ватник, рваная тельняшка, замызганное серое платье. Похожих людей до сих пор можно встретить курящими в обычном российском подъезде. Впрочем, красных косовороток больше не носят. Режиссер молодой, поэтому простим ему некоторые слишком очевидные решения: церковный колокол, возвещающий о смерти Анны (Эвелин Выйгемаст) и напоминающий о смерти вообще; приоткрытую топку печи, в которую обязательно должны улететь все мы; балалайку в руках Медведева (Андрес Рааг).

Динамично, горячо и рьяно Уусберг берется рвать души, как его герои рвут баяны. В комический номер превращается каждое появление Актера (Арго Аадли), преувеличенно трясущегося от количества выпитого. Всегда не без истерики Василиса (Кюлли Теетамм): громкая, нервная, острая, характерная, курящая папиросы, поджигающая спичку о подошву своих туфель. Кривой Зоб (Микк Юрьенс) здесь тоже татарин, что объясняет его дружбу с Асаном (Калью Орро).

Но в центре всегда Лука (артист Эстонского театра драмы Александер Эльмаа): высокий, худощавый, благородно стареющий мужчина в обветшав

шей белой рубашке, светло-сером вязаном жилете и побитом временем светлом льняном костюме. Он похож на русского интеллигента в изгнании, героя бунинских рассказов, и чем-то, быть может, даже на самого Бунина. Среди грязной смрадной ночлежки — «весь в белом», как в старом анекдоте. Жизнь повидавший, не случайно поющий последнюю «колыбельную» умирающей Анне: «По диким степям Забайкалья». Даже «бывший» интеллигентный человек, как сказали бы в России, «БИЧ», с народом не смешивается ни при какой температуре плавления. Костылев (вдумчивый и глубокий Райн Симмуль) богат, Настя (Хеле Кырве) не расстается с книгой, Барон (Март Тооме) кичится происхождением, Актер служил в театре, но Лука не похож ни на кого из них. По какому-то иному принципу сортируются люди, прежде чем отправится в топку. Не имеющий документов, влачащий за собой каторжный опыт, Лука — это отдельный остров в житейском море ночлежки.

Про него Костылев с безупречным произношением скажет, внезапно всего ради трех слов перейдя на русский язык: «Странник… странный человек…»

На этом прекратим разговор о русской драматургии на сцене Таллинского Городского театра, потому что пьеса «Томление» принадлежит перу британского автора: Уильям Бойд создал ее на основе рассказов Чехова. После «Вишневого сада» и «На дне» спектакль Эльмо Нюганена «Томление» — спа-процедура. Расслабляющее щебетание птиц, стрекотание ночных сверчков, утреннее пение петухов и снова щебетание птиц (вероятно, диск из серии «Звуки природы для релаксации»), нежный и теплый желтоватый свет погожего летнего утра или мерцающая голубая ночь (художник по свету — Глеб Фильштинский). Приятная для глаз цветовая гамма костюмов и декораций словно призвана усыпить бдительность зрителя. Напряжение не нарастает ни от неоплаченных долгов и угрозы разорения, ни от несбывшейся любви. Как пел когда-то Борис Гребенщиков: «Гармония мира не знает границ. Сейчас мы будем пить чай».

Россию у Нюганена уже привычно играют оконные рамы с расстекловкой и живописно ветшающие перила террасы (художник Владимир Аншон). Декорация симпатичная, функциональная, но не метафоричная и бесплодная. Спектакль приятен для глаз, приятен для ушей и особенно приятен для головы, потому как ее можно не включать. На радость публике, пришедшей отдохнуть, Эльмо Нюганен и Уильям Бойд легко и быстро проскальзывают по чеховским текстам, как водомерки по Байкалу. Погружения не предполагается. Предполагаются вальсы и легкий флирт с публикой в перерывах между кофе и чаем.

Впрочем, будут еще ветки сакуры и кимоно, восточные зонтики и веера, своей модной в столице пошлостью уничтожившие тихую провинциальную прелесть старой усадьбы. Должиков (Калью Орро) с размахом празднует свадьбу дочери, превратив обитель потомственной интеллигенции в областной суши-маркет. Словно булгаковскую лампу под абажуром променяли на дешевый китайский фонарик, а чай с вареньем на ядовито-голубой коктейль. Уж лучше бы, право, пили чай.

Если к создателям и останется вопрос, то он будет о причине смены имени героини: сестру Татьяны (Эпп Ээспяев) здесь зовут Наташа (Лиис Лаас). Чем не угодила Надя? По старой традиции в имена героев заложены капсулы со смыслами, почему именно в Линнатеатре потеряли Надежду?

Как бы то ни было, Таллинский Городской театр — обаятельное живое пространство, в котором отключить телефоны на время спектакля просят распорядители зала, а не аудиозапись и урожайной на яблоки осенью в фойе ставят корзину антоновки. Может, древние стены прячут от лишней суеты? Может, под низкими каменными сводами иначе слышится жизнь? Может, возле камина быстрее оттаивает мысль? Здесь определенно есть что-то, что отличает это место от других. Надо снова на улицу Лай, чтобы разобраться. Чтобы убедиться: русские тексты здесь будут читать и перечитывать. В том числе — на языке оригинала. А мы, этого языка носители, будем приезжать в Таллин и идти по старому городу в сторону улицы Лай, чтобы что-то новое и важное узнавать и понимать про себя. Что-то, что со стороны виднее.

Декабрь 2018 г.