«Моя прекрасная леди». Ф. Лоу.
Санкт-Петербургский театр музыкальной комедии.
Режиссер Григорий Дитятковский. Музыкальный руководитель и дирижер Андрей Алексеев. Сценограф Владимир Фирер

Появление вооруженного концепцией режиссера в классической оперетте или старой музыкальной комедии — редкость и всегда серьезное испытание и для театра и для публики. Режиссерам свойственно перекраивать материал, смещать акценты, предлагать новые мотивировки и обстоятельства — а «легкий» жанр сопротивляется любой концептуальной переделке гораздо энергичнее чем драма или опера. Ну да, ходят легенды о «Летучей мыши», сделанной Нойенфельсом двадцать лет назад в Зальцбурге, где режиссер кинулся обличать нравы высшего общества (не обошлось без БДСМ; Марк Минковски за пультом поддерживал падающего в обморок Штрауса) — но на наших просторах даже легенд не остается. «Летучая мышь» в Большом 2010 года в постановке Бархатова, где режиссер отправил всех на круизный лайнер, затонула быстрее «Титаника»; и лишь в горестных воспоминаниях директора Новосибирской музкомедии осталась «Сильва» 1998 года, где Юрий Александров переселил опереточный сюжет в реальность первой мировой войны (директору спектакль мил до сих пор, но вылетел он из афиши очень быстро — публика просто не покупала билеты). Блестящие режиссеры придумывают новые сюжеты для Вагнера и Чайковского, Генделя и Верди — а Кальман и Легар не даются в руки, хоть плачь. Или так, как ставили сто лет назад («в перьях»!) — или никак. Но Санкт-Петербургская музкомедия не ищет легких путей — и на постановку «Моей прекрасной леди» приглашает Григория Дитятковского.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В 2014 году режиссер уже брался за эту историю в «Приюте комедианта» — но тогда в работу шел оригинал, созданная в начале ХХ века драма Бернарда Шоу «Пигмалион», на которой в 1956 был основан мюзикл Фредерика Лоу. Спектакль не обходился без музыки — но там был раздумчивый Шопен, а не завоевавший Бродвей бодрый венский шутник, чья семья вовремя успела уехать в Нью-Йорк. И в том спектакле Дитятковский поменял занятия двух важных персонажей — то есть, вообще-то, просто выдал профессии людям, которые у Шоу преспокойно обходились без них: мама профессора Хиггинса, светская дама, занятая только приемами и чаепитиями, стала известной актрисой, а обаятельный бездельник Фредди — начинающим актером. В мюзикле этих превращений нет: мама остается только мамой, Фредди — безденежным светским шалопаем, очарованным непривычными манерами Элизы с первого взгляда. Из «Приюта комедианта» в музкомедию перекочевали только два приема: во-первых, монолог Хиггинса, сотворенный из предисловия Шоу к пьесе («Англичане не уважают родной язык и упорно не желают учить детей говорить на нем…»), а во-вторых, вставки из поэмы Андрея Белого «Глоссолалия».

Если первая вставка смотрится (слышится) вполне естественно, то периодически возникающие цитаты из «Глоссолалии» вгоняют публику музкомедии в транс. В «Приюте комедианта» Дитятковский прорисовывал сквозь текст Шоу свою историю об ученом, относящемся к своему призванию как к поэзии — и задавал вполне неспешный темп. Шутки были, разумеется, и зал смеялся, но даже перепалки звучали, скажем так, со скоростью внимательного чтения. В мюзикле темп задает музыка, все песенки идут довольно быстро, и в результате получаются неожиданные темповые перепады. Вот только что все неслось, оркестр летел, струнные хохотали — и тут меланхолический монолог Хиггинса, где «переливаются воздухожары, переливаются водовоздушности». Нарядные дамы замирают в партере, как суслики в свете фар, и пытаются понять, не послышалось ли им. Потом снова начинает двигаться оркестр — и зал вздыхает с облегчением.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Еще один вопрос возникает, когда начинаешь вслушиваться в речь Элизы. Тогда, когда уличная цветочница — а затем почти леди — поет, слушать ее — истинное удовольствие. У Веры Свешниковой ясный, достаточно сильный, богатый голос, и артистка умеет им пользоваться, виртуозно обозначая перемены настроения героини. Но когда Элиза разговаривает… Нет сомнений, что певица вложила три пуда работы в эту роль, что она тщательно воспроизводит тот рисунок, что придумал режиссер — но что же он ей придумал? Бедная девушка говорит не как девушка из неблагополучного района — она говорит как человек, переживший тяжелую физическую травму челюсти. «Я девушка чещная», «было бы шдорово». Ш и Щ как главные звуки? Не слишком удачное решение. Нет, понятно, что в наше время говор Элизы — адская проблема для переводчиков и режиссеров. Хотя на бытовом уровне в России сохраняется представление о «культурном» и якобы «малокультурном» звучании речи (вечный повод для смешков — южная манера разговора, мягкое «г») — понятно, что в XXI веке уважающий себя театр не может дискриминировать какой-либо нестоличный говор, объявлять его пороком, который надо искоренять. А ведь речь Элизы шокировала Хиггинса прежде всего звучанием, а уж затем лексикой (которую сейчас адекватно подобрать несложно). Вот эту проблему постановщику решить не удалось — но он, безусловно, добился того эффекта, о котором говорил главный герой: слушать Элизу в первом действии воистину мучительно. Зато как блистателен монолог «уже выучившей звуки» героини про украденную у покойной тетки шляпку — артистка воспроизводит безукоризненно прохладные «аристократические» манеры, речь виртуозно чиста, и с этой виртуозной прохладной чистотой героиня невозмутимо выдает всю лексику рыночной подворотни; зал рыдает от хохота.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В спектакле эффектно используются приемы театра теней — некоторые события мы видим как бы за ширмами, и тени персонажей увеличиваются или уменьшаются существенно. Первые такие трансформации происходят в доме Хиггинса — и это дает неожиданную краску: для Элизы этот дом — в некотором роде страна чудес, где с людьми могут происходить самые невероятные вещи. Элиза (не читавшая, конечно, Кэролла) исследует эту волшебную страну — с азартом, хотя не все дается ей легко. Отсылка кажется довольно явственной — и ведь Кэролла причуды слов интересовали ничуть не менее, чем Андрея Белого?

Актерский ансамбль отлично собран, каждый персонаж вполне достоверен в рамках заданных правил. Владимир Садков создает своего профессора Хиггинса как дивного эгоцентрика — человека безусловного талантливого, но способного довести до трясучки любое существо женского пола, склонное к минимальному упорядочиванию быта (маленькая роль Валентины Кособуцкой — миссис Пирс — стопроцентно работает на Хиггинса, артистка одним скорбным взглядом отыгрывает все обстоятельства жизни в этом доме). Истинный джентльмен Хью Пикеринг с прекрасной офицерской выправкой сотворен Владимиром Ярошем совершенно безупречно. Экспансивный, как ему и положено, папаша Дулиттл (Павел Григорьев), вальяжная и совершенно естественная в этой своей вальяжности миссис Хиггинс (Елена Забродина), трогательно глупый и не менее трогательно влюбленный Фредди (Роман Вокуев) — все население «Моей прекрасной леди» заслуживает аплодисментов. В чистосердечную музыкальную комедию режиссер попытался привнести некоторое количество философии — но комедия в конце концов снова взяла над философией верх. Вряд ли стоит огорчаться по этому поводу.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.