АВИНЬОН

Я разлюбила формулу «Весь мир — театр». То есть не просто разлюбила, а — совсем. Не весь мир театр! Не все люди в нем актеры! Не все актеры — люди…

Но Авиньон — то место, где эта формула реализуется абсолютно. Может быть, это единственное место на земле, где она реализуется абсолютно, бурно, полно, чумно, не спрашивая твоего отношения и превращая тебя помимо твоей воли в персонажа. А как еще, если все окружающее пространство занято театральными безумцами: один сидит в бутафорской помойке, другой каждый вечер лежит посреди города в гамаке, третий глотает огонь, четвертый носит на плечах домик из собственных афиш, пятый каждый день свистит соловьем на одном и том же месте — под вертящейся каруселью… Они подходят к столику, за которым ты пьешь чай, и начинают петь, преследуют тебя на ходулях по узкой улочке, выворачивают из-за угла пестрой раскрашенной толпой и раздают, раздают приглашения на спектакль… Здесь действительно, как бы ты не сопротивлялся, «весь мир» — уникальный средневековый город —становится театром. Бродя неделю по авиньонской жаре, вдыхая аромат цветущей лаванды и укрываясь под вековыми платанами, в пятнистой тени которых сразу понимаешь, что такое импресссионизм, — я пыталась разгадать загадку этого места.

Сливаясь с авиньонской уличной толпой, понимаешь доктора Дорна: «Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа…» Плотная авиньонская толпа (вечерами на улицах и площадях — как в троллейбусе на Невском в час пик) действительно представляет из себя мировую душу мирового театра. Феноменально: во время фестиваля в с е население города делится на две категории — на тех, кто хочет себя показать и тех, кто хочет их посмотреть. Третьего не дано! Нет, есть третье — офицанты, разносящие тарелки тем, кто хочет себя показать и тем, кто хочет их посмотреть. За неделю я не видела ни одного человека, спешашего на производство. Всеобщая театральная праздность разлита в теплом воздухе. После сиесты, когда спадает жара, каждый метр Авиньона оказывается занят театральными сумасшедшими, рекламирующими свои спектакли в off-программе (этим летом их было 450).

Весь Авиньон — центр. Здесь нет окраин. Лабиринт узеньких улочек так замысловат, что стоит свернуть в сторону на метр раньше — и ты уже заблудился, даже если живешь здесь уже неделю. Драматургия неожиданных встреч и импровизированных мизансцен определена самим местом. Театральность Авиньона поразительна. Рассчитывая на один поворот, ты как правило ошибаешься, тебя ждет иная перипетия. Двигаясь на встречу с одним персонажем, ты обязательно столкнешься с другим и не найдешь того, кого искал. Здесь, в неожиданности закоулков, встречаются по двадцать раз на дню и могут не увидеться вообще. В первый же свой авиньонский вечер я услышала от десяти человек: «Тебя только что искал здесь…» Здесь. И здесь. И здесь. Это было в разных местах и на одном и том же месте… Мы так и не встретились в тот вечер. Театр!

Авиньон невозможно запечатлеть на фотографиях. Он весь — динамическая материя, меняющаяся ежесекундно. Любая фиксация, остановка противоречат его живой природе и никогда не смогут передать ее. Не это ли — собственно театральная природа?

Авиньон как будто альтруистически дарит себя театру целиком, со всеми «потрохами»: залы и зальчики, дворы и дворики, улицы, закоулки и гигантский двор папского дворца — все приспособлено под спектакли, все отдано Театру. Бери!

И Авиньон (который «весь мир») продает своих гостей. Он эгоистически остается собой, провоцируя и разрушая… не Театр, нет. Он разрушает собою собственно спектакль. Ведь Театр больше Спектакля и спектаклями не измеряется?

… Южной ночью, под открытым небом, в замечательном дворике с вековыми платанами, Мастерская Фоменко играла «Месяц в деревне» (постановка Сергея Женовача). Стояла беседка усадьбы, горели софиты, были выстроены ряды амфитеатра… Платаны «продали» бедных «фоменок» с первых же минут: рядом с их вселенским покоем метания и страдания Натальи Петровны и прочих тургеневских героев выглядели жалкими и пустыми. Подувший сильный ветер мистраль (не правда ли, в названии этого легендарного ветра —что-то он шекспировской «Бури» — Мистраль! Он может быть героем). Шумел в кронах — и актеров перестало быть слышно. Они метались по площадке, суетились, срывали голоса, стараясь перекричать «шекспировский» шорох деревьев — куда там! Маленькие, и так-то не слишком значительные, да еще в неважном спектакле, они, наверное, мечтали об одном — оказаться под крышей, на сцене, где спектакль может стать Театром… А здесь звезды, высыпавшие на темном небе, роскошь, гармония и абсолютная театральность природы гасили слабые попытки спектакля быть Театром. Театр был, но не на сцене, а между звездным небом и теплой землей, на которой стояли роскошные средневековые стены и росли платаны…

То же самое — на спектаклях во дворе папского дворца. Гигантский амфитеатр. Теплая ночь. Непостижимые, величественные стены — красивее любой декорации. Ты сидишь ближе к небу, чем к земле. «Звездное небо над нами и закон нравственности в нас». Чего же еще? Если есть две эти вещи, достойные удивления, то может ли удивить третья? И зачем где-то там, внизу играют миф об Орфее, когда «вечер такой славный» и небо притягивает куда больше, чем слабые актерские энергии там, внизу?.. Нет, не весь мир — театр…

Но — случается. Не буду подробно об успехе русской программы в этом году. Он был. Он был неподдельным, если верить французской прессе. (Правда, ей можно и не верить. В последний день фестиваля одна из очаровательных французских сотрудниц говорила мне: «Ваши театры привезут о себе печатные восторги. А что нам делать с авторскиим правами? Ведь французские журналисты без конца раскавычивают ваши тексты из фестивального буклета и пишут о спектаклях вашими словами —словами русских критиков…» Театр!)

Был успех Валерия Фокина с «Нумером в гостинице города N» («Монд» даже напечатала на первой полосе портрет режиссера, что происходит только в экстраординарных случаях) и успех «фоменок» с четырьмя фестивальными спектаклями. Еще больший успех настиг Каму Гинкаса с «К.И. из „Преступления“» и «не прошел» только Анатолий Васильев. Этого нужно было ожидать. Когда «Плач Иеремии» — ловкую имитацию сакрального действа в светских условиях — сыграли в помещении настоящего костела, — сознание нормальных зрителей как-то сместилось: имитация церковности в церкви? Подделка, какой, собственно, и является «Плач Иеремии» (не здесь и не в связи с Авиньоном рассуждать на эту тему) стала самой собой. Не вдохновил французских коллег и «Амфитрион» (о сомнительности которого мне уже приходилось писать в нашем № 10).

Из Петербурга в in-программу попала лишь «Песня о Волге» Резо Габриадзе. Директор фестиваля г-н д’Арсье, несмотря на головокружительный успех русской программы, кажется, испытывал некоторую неловкость перед Петербургом, спектакли которого практически не участвовали. За собственный счет приехали в off-программу наши «Старосветские помещики», поначалу официально приглашенные им в программу in.

Ларчик открывался просто. Львиную долю в финансировании русской программы взяли на себя московские банки. Фестиваль «делал лицо» и устами директора в буклете «поддерживал русский театр в тяжелую экономическую минуту», а платила Россия. «Ваши театры получат больше денег от правительства в связи с авиньонским триумфом?» — спрашивали меня европейские журналисты с микрофонами в руках. «Наши театры получат минус то, во что обошелся Авиньон». Не берусь назвать цифру, она крутится вокруг полумиллиона долларов. В этой ситуации — что московским банкам до петербургского театра?

Успех «Песни о Волге» был настоящим. Спектакль повторили два лишних раза (невиданное в Авиньоне дело), чтобы удовлетворить зрительские очереди. «Драгоценностью» именовала спектакль французская пресса, и я думаю, что это слово не было списано ею из буклета.

«О хорошем отношении к лошадям» — назвала бы я статью, если бы мне пришлось писать о тех спектаклях, что удалось увидеть за одну авиньонскую неделю. С одной стороны — наши родные, габриадзевские лошади Алеша и Наташа. С другой — театр «Зингаро» под руководством Бартабаса. Конечно, это псевдоним. Человек, скрывающийся под ним, как говорят, — из аристократической французской семьи, ушел с цыганами, увлекся лошадьми. Его заметил несколько лет назад в off-программе директор фестиваля — и вот в качестве продукции Авиньона-97 Бартабас показывал спектакль людей и лошадей «Eclipse» (слово не переводимо ни на один из языков). Сам Бартабас иногда пересекает сцену на своем коне Зингаро. Он неподвижен и един с конем, как был един с ним мифологический кентавр…

Мы идем к своим местам по опилкам — и тем самым уже уравнены с лошадьми, которые через минуту выйдут на арену. Поразительной красоты и грации, холеные, всех возможных пород, они соединены с людьми в причудливых эстетизированных сочетаниях. Арабские скакуны, словно сошедшие с академических рисунков начала прошлого века, и «мохноногие» тяжеловозы с гривами на ногах (увидев их, первый раз понимаешь, какая лошадка везла елочку в песенке твоего детства и представляешь воочию коня Ильи Муромца), черные и белые, с заплетенными гривами и экзотическими седлами, они не просто дрессированы и дают возможность резнообразной джигитовки. Весь спектакль — это любование человеком и лошадью как одним целым. Люди — мужчины и женщины, чернокожие и белолицые, с распущенными волосами и заплетенными в косы, подобно лошадиным гривам, в экзотических костюмах — под странную восточную музыку (может быть, это Тайланд?) создают виртуозные пространственные композиции. Белый наездник на черном коне. Черный наездник на белом коне. Негр в белом на черной лошади, а навстречу ему — белолицый брат в черном на белом коне. Не только по-цирковому, а еще и балетно развитые, они меняются лошадьми, цветом, сюжетами, скачут парами и четверками, сменяют друг друга в хореографических дивертисментах.

… Черный конь, высоко поднимая точеные ноги, бегает по кругу («…и в уме круги считает?»), а в центре арены «танцует» огромными руками-крыльями человек в легкой белой одежде. Лица не видно, только рукава с шестами. Словно архангел. Постепенно крылья складываются, человек ложится на песок и становится равен не небесному ангелу, а плоскости земли. Он лежит, а лошадь, внезапно замедлив бег, подходит к нему, фырчит, прядет ушами, тыкается мордой — как сочувствующий ближнему человек… И тихонько из архангелова рукава высовывается морковка… манившая «философского» коня к «метафорическому» человеку… А потом на арену выходит чернокрылая фигура и белый конь…

Весь месяц Авиньон заклеен и завален бесконечными листовками, афишками, открытками. Все рекламируют себя — кто во что горазд. Проходя по улице, ты можешь составить коллекцию программок, которые на каждом шагу суют тебе участники. Как правило, прохожие тут же бросают их на землю — и к ночи каменные мостовые превращаются в сумасшедший полиграфический коллаж. «Ах, как жаль, что утром после закрытия фестиваля меня не будет! Я сняла бы кадр: ветер несет по пустым площадям сорванные афиши…» — воодушевленно горевала рядом со мной одна из московских телевизионных ведущих, похожая в тот момент на дымковскую игрушку (в любой лавочке Авиньона можно купить национальный костюм Прованса: цветастые юбки и пышные кофты. Но не всякий наденет.) Даму не шокировала собственная банальность. На самом деле в конце фестиваля я устроила бы апофеоз. Сгребла в огромную-огромную кучу все эти листки и программки — и подожгла. Уверена — это был бы гигантский костер, и Авиньон-97 улетел бы искрами театрального фейерверка туда, в небо… Исчез бы, как исчезает каждую минуту театр. До следующего раза.

«Искусства с жизнью примирить нельзя» — писал А.Блок в начале века и нашего № 13. Авиньон примиряет искусство с жизнью — в пользу жизни, которая — театр как осознанная необходимость.

Октябрь 1997 г.