СТОЛЯР

Что знает о столярах обыкновенный читатель, не связанный с этой профессией? Мало, почти ничего. Быть может, только кто-то вспомнит не очень обаятельного персонажа из хресоматийной «Каштанки» и его заявление, что «супротив человека Каштанка все равно, что плотник супротив столяра». Вот пожалуй и все. Почему-то о столярах пишут мало и неохотно. Наверное, зря, потому что столяр Большого драматического театра Владимир Гаврилович Тюхтяев — человек замечательный.

Он делает изящные рамки и мебель, вырезает из дерева диковинные фигурки, своими плавными линиями и удлиненными пропорциями похожие на африканских божков, сам вытачивает и расписывает тарелки и ложки — он мастер на все руки. Без его умения не смогли бы состояться многие спектакли. Но вы никогда не увидите имени Владимира Гавриловича Тюхтяева на афише, хотя он такой же со-творец театрального спектакля, как и всем известный квартет: драматург-режиссер-актер-сценограф (изощренные знатоки иногда добавляют в этот перечень художника по свету). О столяре, то есть о том, кто на первый взгляд является простым исполнителем воли режиссера и художника, никто никогда не вспоминает. Действительно, кажется очень трудным, практически невозможным, увидеть индивидуальную творческую манеру в работах того, кто творит в рамках, жестко заданных концепцией режиссера, идеей сценографа, кажется невозможным почувствовать самобытность этого оригинального человека.

Владимир Тюхтяев. Фото Б.Стукалова

Он прекрасно знает живопись, архитектуру, литературу — много лет проработал в спецхране Публичной библиотеки, где имел возможность знакомиться с редчайшими книгами. В разговоре свободно цитирует Белинского и английских философов-моралистов. Не зря Владимира Гавриловича приглашали работать в Эрмитаж, в группу резчиков Петродворца: его работы — мебель, выполенная в различных стилях, керамика, деревянные скульптуры, замечательно расписанные небольшие тарелочки — вызывают восхищение. Проработав 17 лет в рекламе, он выполнил множество работ, которые, к сожалению, не сохранились. Как сказал о нем его коллега (рассказывают, что Владимир Гаврилович ко всем в театре обращается именно так, потому что считает, что все, пришедшие сюда работать, делать часть общего дела — коллеги друг другу): «Володя сам режет, сам лепит, сам расписывает — в общем, очень интересный человек».

— Из театра я езжу домой на трамвае, — рассказывает Владимир Гаврилович. — Тринадцать остановок в одну сторону. Ночь. Окна светятся. Занавески задернуты не плотно и, вот, едешь в трамвае и замечаешь: ковер — стенка, ковер — стенка, очень редко — какая-то репродукция на стене. Все одинаковое. Даже комната пацана, завешанная плакатами, отражает его собственный, индивидуальный мир, в отличие от наших благоустроенных квартир. Очень давно у меня был один знакомый — инженер-конструктор, который занимался таким делом: складывал ватман, капал в сгибы чернила или тушь, потом где-то подмазывал, где-то подрисовывал и получались очень забавные работы. Они висели у него без рамочек, просто на кнопках, и сразу же возникал свой, особый мир. Некоторые считали это, мягко говоря, странным, но мне очень нравилось. Можно, конечно сказать, что он «с приветом», но во всем этом виден ЧЕЛОВЕК. Человек может все! Конечно, у каждого есть свой «потолок» и у меня тоже… Но я думаю так — раз человек сделал, значит другой может повторить. Пергамский алтарь тоже кто-то резал — и когда!.. Ведь не было электричества, теперешних приспособлений. Все руками делается«.

— Был ли в вашей жизни человек, которого вы могли бы назвать своим учителем, который научил вас мастерству?

— Конечно. Таким человеком для меня стал Лев Яковлевич Кауфман — преподаватель в училище. Мы его за глаза звали Левой. Он был большой молодец. Нам не разрешалось работать ни на каких станках. Теперь-то я, конечно, умею работать на всех, а тогда Лева настаи вал, чтобы мы все делали вручную: нарезаешь, долбишь, собираешь. Естественно, если ты налетаешь на гвоздь, тебе надо поточить рубанок. Идешь на наждак, а Лев Яковлевич: «Вручную!» Думаешь: вот еще, целый день потратить, а он, видя на твоем лице сомнение, снимает галстук, надевает чистый передник, становится и делает дело. Таким образом он воспитывал в нас настоящий характер. Говорят: кто умеет — делает, кто не умеет — учит. Наверное, это не совсем верно. Благодаря ему я прошел настоящую школу, понял очень многое. Хотя теперь многие секреты мастерства утеряны. В 1955 году мне пришлось работать в бригаде плотников, телятники строить. И в этой большой бригаде не было своего отборщика леса. А ведь это важно видеть — какое бревно пойдет, а какое нет. Старики, когда строили дом, клали бревно северной стороной наружу, знали, где у окоренного дерева северная сторона.

— А как это определяется?

Работа В.Тюхтяева. Фото Б.Стукалова

— Очень просто: северная сторона ствола всегда крепче, потом известный способ — по кольцам. Тогда еще сохранялись старые традиции, и если при мастере нерадивый плотник втыкал в бревно топор — начинался скандал (до революции за такие дела могли и уволить): ведь в щель попадала вода и бревно начинало скорее портиться.

— Что для вас самое интересное в Вашей работе?

— Вспоминаю такой случай: когда я начинал работать, в моде были соцсоревнования, повышенные соцобязательства. Я трудился на производстве, и мы должны были взять какое-нибудь обязательство: либо ухаживать за станками, либо не нарушать технику бе зопасности, либо экономить древесину и электроэнергию — и все в таком духе. Мне этого не хотелось, и я предложил своему мастеру: «Мне хотелось бы чего-нибудь конкретного. Давай, например, я освою специфику производства в полгода!» Мастер только засмеялся. Потом я понял, что он был прав, говоря, что можно отработать десять лет и не освоить специфику производства. Конечно, что-то повторяется, на чем-то можно набить руку, но очень многое неповторимо, чем и интересна наша работа.

— А в чем, как Вы считаете, специфика Вашей работы?

— Владимир Павлович Куварин, наш завпост, когда меня принимал, сказал: «Чтобы работать в театре, надо уметь делать все, абсолютно все!» Так оно и оказалось. Когда я начинал, в театре не было бутафоров-мужчин. (Сейчас у нас есть Смирнов — замечательный мастер. А тогда не было). А ведь нужно сделать браслеты, какие-то безделушки. Например, в спектакле «Эмигрант из Брисбена» у всех персонажей были металлические нагрудные кресты, и я дома на кухне отливал из олова эти распятия, монтировал цепочки. К тому же существует чисто театральная специфика работы. Например, если из-за кулис торчит только угол шкафа, то только угол и делаешь. Если из десяти ящичков комода в спектакле работает один, то и существует только он один. Театральная мебель обязательно должна быть разъемной — ее же нужно хранить. Но не надо забывать и о том, что мебель надо делать в расчете на большие нагрузки, чем в жизни. Ведь стол, который у вас дома, годами стоит на одном месте, а на сцене его и перегружают, и возят. Например в «Дворянском гнезде» нужно было сделать столик. Мне дается всегда чертеж-картинка, и приходится додумывать самому необходимые хитрости. Но с первой репетиции этот столик приносят сломаный. Я его ремонтирую.

После второй — та же ситуация. В чем дело?

Пошел посмотреть. Оказывается, артист швыряет его — и столик летит кувырком, вверх ногами. И вот начинаешь его усиливать, усиливать. Он становится гораздо массивнее, зато не ломается… В «Коварстве и любви» стоит стол в два с половиной метра. Он, естественно, разъемный, чисто внешне массивный, но на самом деле сделан из тоненьких досочек и фальшивых толщинок. И когда семь человек влезают на этот стол, он естественно прогибается, и приходится усиливать, укреплять.

— У вас есть в театре самый любимый спектакль?

— В профессиональном смысле это «Амадеус» — было очень интересно делать мебель. А для души есть один любимый спектакль за все годы — «Мачеха Саманишвили». Меня в нем привлекает смысл. Из-за денег, достатка нельзя убить человека. Основная линия — добро всегда побеждает зло. В теперешних наших фильмах, спектаклях этого нет, даже в перспективе. Кстати, с этим спектаклем связан любопытный эпизод. По действию Андрей Толубеев размахивает топором, естественно деревянным, и рубит все вокруг себя. Разрубает стол (он был мною предварительно распилен зигзагом, а потом подклеен фанеркой), всю остальную мебель, а потом и дом (крыша поднималась, и сте¬ны опускались на тросах, которые тщательно проверялись). Но один раз узлы забыли проверить, стены рухнули, Толубеев еле-еле успел отскочить, а стены рухнули, едва не задев Ольгу Волкову, которая, по счастью, села чуть левее, чем обычно. Что называется — господь Бог уберег. Это была самая последняя сцена, так что зрители ничего не заметили: ну, обрушился дом — и обрушился.

Работа В.Тюхтяева. Фото Б.Стукалова

— Мне известно, что у вас есть много очень интересных не театральных работ. Вы не пробовали где-нибудь выставляться?

— Сейчас нет. Это очень сложно. А раньше… Был такой случай. На Рубинштейна, где сейчас театр «Зазеркалье», был Дом народного творчества. Там по средам работала комиссия, фактически худсовет, куда можно было принести свои работы для оценки. Прихожу: пустая комната, только за столами сидят семь человек и секретарша. Выставляю свои работы. Сидят, молчат, смотрят на мэтра. А он говорит замечательную фразу: «Это типичное „не то“». Как? Почему? «А нам техника не важна, мастерство не важно, хоть отверткой скреби. Вы по коридорам ходили? Видели, что у нас стоит?» А там — буденновец с горном, пионер, лыжница… Белинский говорил, я знаю эти слова с раннего детства: умеренность — роковое свойство, только крайность ведет к успеху. К сожалению, я не смог преодолеть свою умеренность. Не смог положить на алтарь семью. Только те, кто идет, превозмогая все трудности, переступая через очень многое, добивается своего. У меня была достаточно ровная жизнь.

— Вы говорили, что одно время работали в Публичной библиотеке, интересуетесь литературой. Каковы ваши пристрастия?

— Семнадцать лет я отработал в фондах Публички. В сверхзастойные времена я отработал месяц в спецхране: ты дело делаешь, а слева от тебя особист, справа — сотрудник, тоже особист, и оба следят, чтобы ты чего вредного не прочитал. В этих засекреченных отделах даже сотрудники, проработавшие по 20 лет, не были. У английского философа, моралиста 18 века, дарвиниста, естествоиспытателя, Джона Леббока в его книжке «Успехи и радости жизни», в главе о чтении, меня поразило одно высказывание: «Книг миллионы, а жизнь одна. Поэтому достаточно ста книг, чтобы человек, ставший на путь духовного самосовершенствованния, достиг определенных высот». Я сразу подумал: первой должна идти Библия. Оказалось — седьмая. Первыми шли Эпиктет и Марк Аврелий. Я пошел в фонд Публички, взял Эпиктета, Марка Аврелия и понял, что он прав…

Май 1997 г.