СХШ — средняя художественная школа при Институте им. Репина Академии художеств, в ту пору СССР.

А что такое СХШ начала 1950-х годов в тогдашнем Ленинграде, какие ее отличия от других школ системы роно-гороно? Об этом вы узнаете после посвящения вас в некоторые особенности, возникшие тогда в результате разных обстоятельств. В среде СХШовского народа существовали и создавались свои законы, свой устав, свой фольклор, свой язык, и уже этим мы были не похожи на всех школьных недорослей города.

Главная идея, объединявшая нас, — идея творчества, и потому считалось, что творить мы можем не только на предметах «изобразиловки», но и на всех других уроках. Главное — творить ежедневно, ежечасно, ежеминутно и подчинять все окружающее идее творения. Но, конечно, в СХШовском контексте. Отсюда все наши творческие акции всегда исполнялись дружно, искренне и от души или, на местном послевоенном наречии, «наихрабрейше» (то есть прекрасно, на высоком уровне). Созданный нами язык стороннему человеку понять было трудно, а иной раз даже невозможно. Посудите сами: что значит «стелиться к наволочке», а? Не знаете?! — Ухаживать за девочкой. Видите как! А если кто врал, да явно, тому вежливо, я бы сказал, даже ласково, задушевно, как бы намекая на что-то и почти шепотом произносили: «Не говори, подруга, об Уссурийском крае». Старых людей называли «морщинами», а вместо «сойти с ума» говорили «сойти с рельс» в честь действительно сошедшей с ума училки русского языка по прозвищу «Трамвай».

Коллективное творчество на уроках называли «контузиями». Исполняли их всегда на полном серьезе и без смеха. За смех не по делу наказывали виновных «лявой» -— очень неприятной «казнью», связанной с текущей батареей центрального отопления.

Надо еще вам сказать, что все мы — СХШатики — составляли братство в честь соседнего с нами моста Лейтенанта Шмидта и в серьезных случаях друг к другу обращались, естественно, с полным уважением: «О, брат мой… скажи на милость…» и так далее.

Да, у нас был даже свой гимн:
Колпак мой треугольный,
Треугольный мой колпак,
А вдруг он не треугольный?
Значит, он не мой колпак!

Исполнялся гимн преимущественно глухонемым образом — жестами. Представляете? Только четыре слова произносились вслух. Попробуйте!

Хорошие творческие идеи, принесенные на наш круг-вече любым СХШастиком, разрабатывались и репетировались предварительно, затем разыгрывались сразу в нескольких классах одновременно. Представляете, преподаватель, выйдя из одной «контузии» в нашем классе, в другом попадал точно в такую же. Естественно, что, кто был не в ладу с юмором и нервами, мог «поехать головою» или «сойти с рельс».

Для нашей школы учителей набирали художники, может быть чиноположенные, но все-таки художники — люди «с тараканами». Никакое роно таких учителей не пустило бы на свой порог. Прежде всего, они были личностями и хорошо образованными специалистами. Конечно, в старинные времена их бы обозвали чудаками, в наше теперешнее время — чокнутыми, а в 50-е мы их заслуженно причисляли к «антикам». Самые выдающиеся из них выделялись в отдельную «античную» «кучку- могучку». Про них-то я вам и расскажу.

Если по старшинству, то первым, то есть самым старым, а лучше сказать — просто древним «антиком» был, конечно, наш преподаватель черчения — Форматка. Это прозвище, извините, заслонило для меня его имя и отчество. Про него наши уже пожилые преподаватели говорили, что в их рисовальном отрочестве Форматка был абсолютно таким же, как сейчас перед нами. И еще рассказывали, что он якобы учился в Академии вместе с Федором Бруни и Карлом Брюлловым и подавал фантастические надежды как выдающийся рисовальщик, но жизнь из него сделала Форматку. И он, со своей старой худобою, небольшим ростом, в поношенной черной паре при обязательной белой рубашке с махрящимся воротничком и галстуком в ленинский горошек, ходил мелкими шажками между нашими досками, опустив голову в пол и держа руки за спиной. Не обращая на нас никакого внимания, ходил и пел своим ослабевше-древним голосом всегда одно и то же: «…Я могу построить дом… Я могу убить человека… Я все могу… Черчение — наш хлеб в старости…» Через некоторое время снова голосом засушенного человека повторял: «…Я все могу… Черчение — наш хлеб в старости…»

Говорили, что ему уже давно за сто лет и что даже некоторые старательные чудаки требовали для него в каких-то инстанциях персональной пенсии, посылая Форматку к врачам для исследования. Но как бы там ни было, он действительно, без всяких силовых усилий со своей стороны, научил нас профессионально чертить. Свое малое дело старик знал в совершенстве, а его метод «спичечного коробка», на примере которого мы учились всем видам проекций, усвоили на всю жизнь.

Следующим антиком по нашим спискам значился Борис Александрович Фишман, преподаватель географии, или сокращенно — Боришман. Наивнейшая и добрейшая личность, обожавшая все слова, заканчивающиеся на -ция: цивилизация, коммуникация, электрифи-кация и так далее. У нас в честь его слабости была изготовлена огромная «простынь-шпора» с самыми невероятными словами с обожаемым -ция. И если отвечающий мог ловко вставить в свой ответ несколько слов из этой «простыни», то получал всегда на балл выше. «Простынь» эту почему-то называли Талмудом.

Мой однокашник — хулиган «Андрюха» — Коля Андреев, который утонул в пруду, охотясь за гусем, на его урок приходил обязательно с рыжим тараканом в спичечном коробке. И ежели Боришман вызывал его отвечать, то Андрюха пускал своего рыжего заключенного по черной классной доске, а мы хором кричали в испуге: "Ой, кто там бежит?"—"Кто? Где?— вскрикивал, обернувшись, Боришман. — Опять тарахан, что ли? Откуда он взялся?« — «Да это не тарахан, просто рыжий побегун какой-то, враг, одним словом, прибежал на географию», — отвечал Андрюха. «Какой такой рыжий побегун, еще чего не хватало на мою старую голову?! Уберите врага!» Мы все бросались к доске и долго ловили рыжего, тем временем Андрюха осваивал учебник. Не в меру разбушевавшихся, впавших в темперамент СХШовцев Боришман обругивал фиглярами. «Все вы фигляры, даже нет — вы дети старого фигляра, вот вы кто! А вы, Кочергин, просто гаер, и я имел несчастье вас учить, Кочергин. Это я вам скажу через много лет и даже не поздороваюсь. Я же вам в прошлом году поставил пять, а в этом вы не знаете, где Мадагаскар… Это вот… Это вам вот… Это мне — вот… Это всем нам — вот…» И во время этих замечательных реплик он манипулировал своими тонкими руками над своей седой головой, как бы посыпая ее пеплом. «И вы, Кочергин, хотите, чтобы я вам сказал после этого нежное „ты“, нет, вам не выйдет этого… С вами всё, Кочергин, вас нет, да-да, нет и не будет! Пусто! Фу!» — И он дул на меня, и весь класс дул на меня, и меня действительно не стало в классе, я действительно исчез за дверью. Но географию мы все-таки у него познали основательно, а один из нас даже поступил на географический в университет, предав все рисовательское дело. Борис Александрович сильно гордился этим поступком.

Одним из самых популярных антиков в среде СХШовского народа был «Великий Шимоза». Личность его настолько знаменита, что по весне, когда высвечивались сырые стены питерских домов и между ними скорее начинали бегать в ту пору еще красные трамваи, на стенах и на трамваях можно было прочесть написанные, правда, мелом, но преданные слова: «Да здравствует Шимоза — великий потрошитель банзаев!»

Познакомился я с ним на физкультуре — моем первом уроке в СХШ: он-то ее и преподавал. Но прежде чем я попал в великолепный зал Академии художеств, местный «Баян» и одновременно главный комсомолец рассказал мне чудную былину про Шимозу. Повторяю ее вам, как слышал.

После падения Берлина и окончания немецкой войны нашего героя, как опытного физкультурного бойца и комсомольца, перебросили на японский фронт, где он окончательно и со всех сторон проявился.

Надо вам сказать, что СХШатики в ту пору японских агрессоров называли просто — банзай. Так вот наш физучитель очень скоро прославился на весь японский фронт как главный потрошитель банзаев. Талант этот рос в нем не по дням, а по часам и вскоре дорос до славы. Им заинтересовались японские генералы, адмиралы, маршалы и фельдмаршалы и, наконец, сам император банзаев — Микадо. Он-то и приказал своим самураям поймать русского потрошителя и живым и теплым поставить перед ним на ковер для ближайшего рассматривания. Но только в конце войны, и то после нечаянной контузии на всю жизнь, удалось им пленить нашего богатыря. Связав контуженого русского, самураи подводной лодкой через свое Японское море доставили его во дворец Микады прямо на ковер, как клялись и обещали. И тот вместо казни «убивца» подданных империи по своей японской непонятливости присвоил нашему физкультурному герою почетное звание самураев — Шимоза, что в переводе с древнеяпонского означало — наи-храбрейший. И после угощения рисовой водкой отпустил Шимозу на родину, чтобы он там дергал и шикал на всех своей контуженой головой.

Познакомившись с романтической легендой, я не без любопытства оказался в спортивном зале Академии художеств. В центре зала орущая куча тел моих одноклассников, перекатываясь в разные стороны, кого-то тузила или потрошила. Рассматривая эту кучу малу, я не заметил, как по периметру зала почти без звука бежит какое-то тощее, длинное существо, похожее на увеличенного паука «коси-сено», никакого внимания не обращая на происходящее хулиганство. Обежав полный круг и оказавшись против кучи-малы, коси-сено — Шимоза по собственной команде перешел на бег на месте, затем остановился и, дергая головой, шикая каждый 5–6 секунд, откомандовал своим скрипучим голосом: «Прекратить!!! Я кому говорю. Фить!!!» — дергая головой, — «Я с вас высчитаю… Фить! За мной!!!» — и из бега на месте перешел в спортивный бег. А через несколько секунд вдоль зала за дергающейся и шикающей коси-сеной бежала вся шеренга моих новых одноклассников, точно повторяя все его дерганья и шиканья. А по центру, где была куча мала, лежал разорванный волейбольный мяч.

Ничего подобного нигде и никогда я не видел. Куда я попал? Все-таки что здесь происходит? Что за кино, даже цирк какой-то? И причем здесь древнеяпонский? И только я пожалел себя, как передо мною остановилась в беге на месте шеренга пацанов во главе с Шимозой и он своим высоким голоском произнес: «Ты кто такой? Новенький? Беда-лебеда! Фить! Становись! Я кому говорю… Фить! Чудо-юдо-рыба-конь, фить! За мной! Делай так! Раз-два, фить! На счет „три“ руки вверх, фить!»

Пришлось «стать» в строй —- а куда деться? Поначалу я не решался участвовать в этой кутерьме, но со временем втянулся и стал дергаться и шикать, как все, а что, рыжий я, что ли? И пошло-поехало: «Делай раз, фить! Чудо-юдо-рыба-корюшка». И так все семь лет под-ряд. Правда, вначале только на физкультуре. Со временем же и на других уроках стали мы шимозить эту бан зайскую контузию, то есть шикать и дергаться ни с того ни с сего. Да и сейчас иногда она, то есть голова, дергается уже сама по себе, а вроде не участвовал ни в каких кампаниях. Может быть, в память о «наихрабрейшем», а может быть, уже и того — дорисовался. А? Чудо-юдо — морские товарищи… Я кому говорю, фить! За мной!

К членам «кучки-могучки» принадлежал и наш завуч по искусству Иван Иванович. Прозвища он почему-то не имел и звался у нас своим именем и отчеством. Ростом он был мал, чертами лица мелок, глазами сердит, поведением строг, а сердцем добр. Про него много всякого было, но главное, что осталось в памяти, — это его знаменитые своей неожиданностью выражения по разным поводам, вошедшие в СХШовский лексикон и ставшие нашим фольклором.

Говорил Иван Иванович с некоторой грустной напевностью и с южно-русским или украинским акцентом. «Что моно, то оно моно, да кому это нужно…» — отвечал он на предложение «свершить подвиг», ну, например, вымыть стекла в живописном классе. «Рефлекс должен быть мягким, как подушка… а от умытого стекла мягкость в рефлексе не получишь».

«А я сторонник за открытую шею…» — сказал он нашему преподавателю по живописи после долгого «рассмотрения» его новой учебной постановки — седой натурщик в военном кителе с замотанной красно-охристым шарфом шеей на серебристо-сером фоне.

Иван Иванович искреннейшим образом хотел покончить со всякими странными безобразиями, которыми была богата школа. Он знал, что в нашей среде бытуют разные клички и прозвища, и старался поймать и разоблачить озорников, скрывающихся под ними. Особенно ему досаждал некий Лакабарака, которого все СХШатики сильно чтили и уважали. Он даже имел титул — «Великий потрясователь рода человеческого в шапке земли греческой», а чтился как борец за свободу и защитник всех обездоленных детей моста Лейтенанта Шмидта. Легендарная личность Лакабарака скрывался от генералов-начальни ков в дымоходных трубах и ходах, которых в здании академии было предостаточно. И оттуда помогал и поддерживал всех преданных ему сторонников.

Надо вам сказать, что в коридорных стенах, если встать на цыпочки, на высоте наших подростковых голов рядом с входными дверьми находились круглые дымоходные отверстия, закрытые латунными вьюшками. По рассказам «морщин», то есть старых служителей и вообще всех, кто был в возрасте и еще что-то помнил, перед каждой входной дверью на лестнице до революции стоял стол, за столом сидел сиделец, который выдавал ключи от мастерских. При нем на столе стоял обязательный самовар, а в тумбе стола находились связки бубликов. Все оголодавшие студенты-художники могли у ключников за малую плату или в долг выпить чай с бубликами. Но произошла революция, и исчезли ключники-сидельцы, с ними — самовары да бублики, а дырки в стенах остались и дожили до наших дней. Так в эти дырки мы и кричали всякие слова по поводу Лакабараки.

Иван Иванович ненавидел Лакабараку как одного из главных врагов школы и дисциплины и по возможности старался ущучить СХШатика, орущего в трубу. Пойманного с поличным за шкварник он поворачивал к себе лицом и, блестя сердитыми своими глазками, го-ворил ему: «В трубу кричишь, буги-вуги танцуешь, а у самого — не у тоне и не у цвете… И думаешь, что ты гений! Да какой ты гений! Г… ты, а не гений!» Каждый из нас обруган был этой «мудростью» много раз и запомнил ее, естественно. А сейчас, спустя четыре с лишним десятилетия, находясь в преподавательском чине, иногда хочется некоторым студентам повторить эти его знаменательные слова.