Марина Солопченко — с последнего курса А. И. Кацмана, доведенного Мастером до выпуска. Само по себе это звучит как особый пароль — льготный пропуск на актерский Олимп. Но это и тяжелая ноша, своеобразный крест: оправдать, заявить о себе сразу и надолго.

Фамилия ее известна: она одна из тех, чьими именами представляют кацмановский выпуск 1987 года (Ирину в «Трех сестрах » многие еще помнят). Театралы ценят ее работы в «Романе в письмах» (Пушкинский центр) и в «Станционном смотрителе» («Особняк»). И вот уже почти десять лет в ТЮЗе. Марина Солопченко одна из самых занятых актрис. Выходы в массовках («Конек-горбунок», «Сказки Пушкина», «Пришло-прикатило Рождество Христово…», «Вредные советы»). Часто эти выходы бывают заметными и запоминающимися (например, «Мамин малиновый плащ и белое молоко» во «Вредных советах»). Есть у актрисы роли и покрупнее, обозначенные в театральной программке отдельной строчкой: … («Эквус»), Маша («Петрушка, или любовь дурака»), Берта («Ундина»), Роза («Маленький принц»), Лиза («Горе от ума»).

Играет Солопченко и главные роли. В 1994 году Григорий Козлов поставил «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. Марина Солопченко сыграла Соню Мармеладову. Недавно был выпущен новый спектакль Г. Козлова «Соната счастливого города» по сказкам О. Уайльда. М. Солопченко в нем — Ласточка.

…Она начинает танцевать, придерживая края занавеса, и его колыхания сродни взмахам крыльев большой белой птицы. Сама же Ласточка — беззащитная, крохотная хрупкая птичка в черной шапочке Пьеро и в расшитом серебром костюмчике, напоминающем фрак. Ее танец — вариация кабарешного канкана. Таким необычным образом появляется на сцене героиня спектакля «Соната счастливого города» в исполнении Марины Солопченко…

Александра Семенкова. Вы ученица А. И. Кацмана. И вот уже почти десятилетняя карьера …

Марина Солопченко. Десять уже, боже мой…

А. С. Чему главному, на ваш сегодняшний взгляд, вас научил институт?

М. С. Всему. Аркадий Иосифович научил всему. Каждый день, я не придумываю, я его вспоминаю. Я говорю его фразами, цитирую: «А вот Кацман говорил…». Я поступила с третьего раза. Сейчас я думаю, что судьба берегла меня для него. Всему научил.

А. С. Сразу после института вы попали в ТЮЗ или были и другие театры?

М. С. Малый драматический был. Год.

А. С. А почему ушли?

М. С. Не смогла. Не мое. Если бы я была знакома с Львом Абрамовичем еще с театрального детства, если бы он у нас преподавал, то, возможно, и получилось бы… Ну а так…не стыковались мы с ним. А в ТЮЗе был Андреев. Он преподавал на нашем курсе, у нас был общий язык. Мне нравилось и нравится, что в его спектаклях есть некая романтика, это всегда театр, всегда красиво. Когда я пришла из Малого драматического, смешно говорить, но мне было приятно ходить по сцене в красивом платье. Как я в детстве играла в принцесс, так и тут у меня было некое ощущение детства. Сейчас уже привыкла.

А. С. ТЮЗ для вас был осознанным выбором. Имело ли значение, что это детский театр?

М. С. Когда я переходила в ТЮЗ, я, честно скажу, об этом не думала. У меня нет пристрастия к детскому зрителю. Для самых маленьких приятно играть только один спектакль -«Петрушка, или любовь дурака» Васильева. У меня есть реальная девочка, с которой я «слизала» героиню, которую я играю. Сейчас у меня дочка, с которой я тоже «слизываю». Дети воспринимают все очень непосредственно, и когда я на них похожа, они реагируют. На «Сонате счастливого города» я очень боялась, что во время длинных монологов, культпоходный зал будет кидаться банками из-под джина, а они молчали. Тишина…Хочется их понять, быть с ними в ногу, я даже на кислотной дискотеке была, чтобы лучше понимать, чем дышат…

Но есть возможность играть и для взрослого зрителя. У меня два спектакля от Пушкинского центра. В. Н. Галендеев сделал еще в институте со мной и Машей Лавровой номер на Пушкинский конкурс. Потом вырос спектакль, потом он удлинился, оделся в костюмы, декорации. На «Роман в письмах» приходит взрослый зритель, умный, элитарный. А второй спектакль — «Станционный смотритель» в «Особняке» с Игорем Лариным — он режиссер и сам играет. Нас трое: Заблудовский, я и Игорь. Вот там тишина, они ловят каждый вздох.

А. С. Вам со многими режиссерами пришлось работать…

М. С. К счастью.

А. С. С кем было интереснее всего?

М. С. С теми, которые сами меня выбирают. Когда ты нравишься — это раскрепощает, дает возможность легко репетировать. Мне сейчас очень интересно не самоутверждаться, а подчиняться.

А. С. Кому приятнее подчиняться?

М. С. Тому, кому ты нравишься.

А. С. А кому хотелось бы понравиться?

М. С. Чхеидзе.

А. С. Почему?

М. С. Нравится его театр, кажется, что он очень тонкий режиссер. А мне интересно сейчас заниматься уже нюансами.

А. С. А кого бы хотелось сыграть, в чьих нюансах разобраться?

М. С. У меня есть безумная мечта — сыграть Настасью Филипповну. Еще со студенчества. Когда я делала отрывки. Кацман удивлялся: я, по его мнению, никак не подходила. Я раскрывала ему «Идиота» — описание Настасьи Филипповны, убеждала, говорила: «Это же я».

А. С. А Соня была когда-нибудь мечтой?

М. С. Нет. И даже когда Гриша Козлов предложил мне эту роль, я безумно испугалась. Я говорила, что выросла уже из этого, что не могу играть такую молоденькую, такую… В результате мы ушли от возраста, от наива. Мне нравится играть нашего Достоевского, но до сих пор я думаю, что это немножко не мое.

А. С. Ваша Соня — не падший ангел, в ней много от профессии, от пережитого…

М. С. Мы рылись в дневниках Достоевского. И там не намеками, а прямым текстом сказано, для чего и куда она пришла. Потом действительно трудно в наше время произносить все, что касается долга, добродетели так, чтобы верила я сама и все верили мне. В этой роли я боюсь быть ханжой.

А. С. Складывается ли, на ваш взгляд, в ТЮЗе круг актеров Г. Козлова?

М. С. Да. Это еще со студенческой скамьи. Мы с Бульбой в институте играли у Гриши в «Доме на Набережной».

А. С. А Настасью Филипповну он не собирается вам подарить?

М. С. Сыграешь, говорит, когда-нибудь. Обязательно… А лет через десять хотела бы сыграть Раневскую.

А. С. А существует балетный подход к ролям?

М. С. Почти ко всем. Мне важна походка и плечи… Это возникает вдруг, я не головой думаю, могу просто как-то неожиданно встать… Что-то, конечно, выстраивается сознательно, а что-то получается спонтанно. В какой-то момент тело само застраивается по кусочкам в структуру… За ласточками я наблюдала, честно скажу. Мне вообще нравятся ломаные линии. Нравится, когда в роли на сцене соединяется натуральное психофизическое переживание «по Станиславскому» с пластическим, танцевальным внешним рисунком. Мне интересно, чтобы при человеческом проживании был явно театральный жест. Потом я бы хотела быть все время в тренинге: чтобы я пела, танцевала, драматически совершенствовалась. Первые попытки сделаны в «Сонате».

А. С. Есть ли у вас какая-то танцевальная школа?

М. С. Да. Я серьезно занималась десять лет танцем в ДК им. Горького. А потом решила, что мне танца мало, что он не выражает до конца мою душу, что мне не хватает слова, а говорить хочется. Сейчас заговорила — танцевать хочется. Бросив балет, сейчас я смотрю его и плачу, хотя и понимаю, что это не совсем мое, и не хотела бы, не могла.

А. С. В Ласточке вы играете легкомысленное существо, в котором на протяжении спектакля раскрывается прекрасная глубокая душа. Насколько это близко вам?

М. С. Я думаю, что это я на сегодняшний день, потому что во мне много противоречий, многое я не могу сама в себе соединить. И Соня… Она тоже такая двойная. Гриша как-то в шутку сказал, что у меня амплуа — святая проститутка. Наверное, во всех нас бродит одно, а проявляется другое. А, может, это самолечение такое …

А. С. Личные взаимоотношения сказываются на работе? Если вы с кем-то поругались, например, все забывается?

М. С. Нет, я не могу забыть. Хотя?.. Вот если бы я поругалась с кем-нибудь в «Преступлении и наказании», то я бы не забыла. Или с Лешей Девотченко в «Сонате». А есть спектакли, где все равно. Но, вообще, если я играю с партнером, даже не из «своих», а из посторонних, то (не знаю, подсознательно ли или сознательно я это делаю) мне выгоднее влюбиться в партнера. И я влюбляюсь. Получилось, я не играла с ненавистными. Может быть, наоборот: сценические ощущения отражаются на жизни… Вот мы с Заблудовским играем папу с дочкой, так я его вспоминаю — сердце такой нежностью обливается. Я думаю, это взаимообратные процессы — сцена помогает любить в жизни.

А. С. А есть актеры, с которыми хотелось бы сыграть?

М. С. С «монстрами». С такими, от которых я бы набиралась и училась. Сейчас я играю с молодыми, некоторым по восемнадцать — двадцать лет, а мы играем ровесников. Я мучаюсь от этого страшно. Чувствую себя «шефом», а мне это не нравится. Мне нравится подчиняться и зависеть. Но это редко получается.

А. С. А когда вы почувствовали, что вы актриса?

М. С. Свободу? Да вот только на «Сонате», сейчас. Наверное это не от ролей зависит, а от возраста, от времени пребывания на сцене. Когда после родов я полтора года просидела дома, я очень боялась, что все потеряла, и вдруг ощутила, что могу. Вот, наверное, так я поняла, что актриса. Вдруг в какой-то момент начинаешь позволять себе паузы, которые я раньше не могла себе позволить. Я суетливая, неуверенная. В школе нам тоже вначале говорили, что нельзя быть на сцене скучной, нельзя, чтобы ничего не происходило. Есть боязнь, что будет скучно, пусто. Я понимаю, что имею право себе позволить паузу, когда ощущаю, что я наполнена.

А. С. Любите ли вы своих героинь?

М. С. Я бы не смогла играть, если бы не любила. Честно говоря, Соню меньше, Ласточку больше. Она так … брызгается. Мне приятнее, свободнее, меня мало что сдерживает в ней. Соню я боюсь. У нее очень узкий коридорчик, по которому я могу идти. А Ласточка мне ближе. Судьба у нее — при легкости формы — такая тоскливая. Мне нравится, когда смех и слезы смешиваются. А потом она с сильным характером дамочка. Ласточку я могу играть чаще. От Сони я устаю.

А. С. А Оскар Уайльд в списке любимых авторов?

М. С. Нет, не был никогда. Когда мы начали работать над ним, я, как пионерка, перечитала все. И о нем, и о его жизни. Он мне не очень нравится, но любопытен. Хотелось бы с ним пообщаться.

А. С. А с кем еще?

М. С. С Паганини, например. Есть и среди наших — Алла Борисовна Пугачева. Хочется с ней просто посидеть, поболтать… Еще в этом списке — Нижинский. И вот Уайльд там, ближе к Паганини. Мотивы его героев — и Ласточки, и Принца, и Дориана Грея — мне понятны: ломка человека каким-то событием. Интересен момент, когда вселяются бесы, и человек неадекватно ведет себя. У него все время — грань психопатии, а с другой стороны — все безумно красиво.

А. С. Вы говорили, что читали много Уайльда, когда готовили «Сонату». А свойственно вообще создание культурного контекста при работе над ролью?

М. С. Да. Особенно когда в репетициях вдруг какой-то затык: я себя не удовлетворяю, и никто мне не нравится, и всех я ненавижу, тут я начинаю черпать положительную энергию. Нас так учили. Мы даже ходили в музей, где был старинный телеграф, чтобы понять, как Ирина там работала. Чтение Уайльда помогло мне понять его эстетику.

А. С. А современные роли были?

М. С. Да нет. Я даже не стригусь, хотя очень хочется, но понимаю, что косы надо вплетать. Ласточка — самая «современная» героиня. А вот так, чтобы костюм, прическа… «Эквус». Вот там загорелая, в шортах — мне нравится, но больше люблю в другом.

А. С. Девочка в вас еще живет, по всей видимости?

М. С. Просто ужас. Я очень хорошо помню это ощущение принцессы.

А. С. Приходится от жизни прятаться в профессии?

М. С. Да, безусловно. На сцене еще и все болезни проходят. Профессия-то «обалденная». Очень люблю поклоны, когда не стыдно за себя и за других. И еще артистов люблю. Иногда разговариваешь с кем-то или просто кучкой сидишь: такие все полудети, полубольные, но зато сколько энергии, желания хохотать. Воображение живет в независимости от того, что происходит вокруг. Всегда можно туда удрать. От этого получаешь… здоровье.

А. С. Сейчас приходит новый главный режиссер. А вам лично, кого бы хотелось видеть главным?

М. С. Я не знаю. Мне нравится ситуация в БДТ: худрук приглашает много режиссеров, потому что артисту обязательно надо работать с разными режиссерами. И мне не нравится, когда начинаются забастовки изнутри. А они как-то по инерции пошли: в одном театре, в другом. Но ни один театр от этого не выиграл. Я не понимаю, зачем это надо: во всех режиссерах есть свои минусы и свои плюсы, и ничего нельзя точно знать…

А. С. У вас уже была возможность узнать нового главного, Анатолия Праудина?

М. С. Я его знаю давно. Когда я училась, Гриша Дитятковский ставил выпускной спектакль " Вий«, и мы с Праудиным играли одну роль: он — Старуху, а я — Панночку. Но после этого мы не виделись и не работали.

А. С. А хотелось бы сменить город, страну?

М. С. Я не смогу. Выехать на гастроли за границу с маленькими спектаклями хотелось бы. Мы были с Машей в Германии: они плакали, когда смотрели «Роман в письмах». Такого приема здесь у нас не было. Они соскучились по России, по русскому языку. Там появляется такой заряд энергии: рано встаю, поздно ложусь, бегаю везде. И не только за границей. Когда мы приезжаем в Псков или в Пушкинские горы — то же самое… В Москву бы не хотела. Я понимаю, что там проще сделать карьеру, хотя не для меня. Наверное, я страшная патриотка города. Я не люблю Москву. Петербург — это стильный город, а Москва — нет.

А. С. Существуют ли для вас образцы стильности: актеры, спектакли?

М. С. Мне кажется, «Преступление и наказание» — стильный спектакль. Там все выдержано (может, я и зазнаюсь, конечно). «Соната» пока нет. Но со следующего сезона мы над ней еще поработаем, и думаю, что она должна стать стильной.

А. С. Стиль — это критерий оценки?

М. С. Наверное. Сейчас нелегко себе позволить быть стильным в творчестве. Стиль — это что-то индивидуальное. То, что не нужно прятать, что можно позволить себе не скрывать. Самой мне бы тоже очень хотелось быть стильной. Стиль — это результат возраста, когда человек уже состоялся, и все в нем не разбросано, а воспринимается как единое целое.