И. Штраус. «Летучая мышь». Малый театр оперы и балета им. М. Мусоргского.
Режиссер С. Гаудасинский

ОТЧЕГО ЛЮДИ НЕ ЛЕТАЮТ, КАК МЫШИ?..

Оперетта, с ее насмешливыми сюжетами, выходными ариями и обязательным канканом, — младшая сестра оперы, опера-мутант, опера, доведенная до абсурда. Оперетта — часто пародия, а хорошая оперетта, соответственно, — хорошая пародия. Даже игривый суффикс на это указывает: оперетта, этакая Иветта, Лизетта, Жоржетта, субретка при важных господах. «Летучая мышь» в МАЛЕГОТе тщится оказаться большим искусством. Ее поют, танцуют, оформляют и ставят без тени юмора, и это губит бедную «мышку».

На сцене — абстрактная оперная декорация. Ламбрекены в стиле ампир, лестница в стиле модерн, картина в стиле барокко, меблировка вне стиля и чахлые букеты увядших цветов, вероятно, камелий… Колонны не доходят до потолка, стены шатаются от прикосновения, а звонок у двери справа раздается из левой кулисы. Привычная оперная условность. По сцене ходят люди в одеждах неведомой эпохи. Летучая мышь вообще появляется в костюме ссыльного Наполеона, на ней «треугольная шляпа и серый походный сюртук», и все это украшено блестками. То, что высшее общество не носит перчаток, это Бог с ним (сейчас, кажется, перчатки в театре надевает только Ленский, и то потому, что одну из них надо швырнуть в лицо Онегину.) То, что они не умеют красиво пить, сидеть, ходить и обмахиваться веером, тоже не страшно, этого уже почти никто не умеет. Но когда на бале-маскараде в маске одна Летучая мышь, что же это за маскарад?!

Впрочем, своеобразный маскарад здесь есть. Словно собрались разные спектакли и прикинулись одним новым. Русские слуги русского князя притопали в атласных кафтанах из «Бориса Годунова». Гости на бал прибыли частично из имения Лариных, частично из Петербурга, и все время ищешь среди аляповатых дам какую-нибудь в малиновом берете, чтоб поговорила с испанским послом. Эпизодический адвокат проездом из «Севильского цирюльника», а сюрпризы князя в третьем акте подозрительно напоминают подарки Дроссельмайера из «Щелкунчика»: вышли, исполнили номер, ушли. Могли другое станцевать и спеть. Могли надеть другие платья. Между прочим, очень удобный способ постановки: костюмы, актеры и мизансцены из подбора. Если знакомое играть, исполнителям при такой работе жить станет много легче. Влюбиться, как в «Пиковой даме», рыдать, как в «Аиде», и страдать, как в «Травиате». И поют они стоя, потому что так удобнее. И гоняются друг за другом плавно и элегантно, в ритме, заданном оркестром. И с пространством, и с реквизитом обращаются весьма вольно: не это их главная задача.

Разговаривать на сцене они тоже не умеют. Несмешные репризы и тяжеловесные каламбуры до зрителя не доходят. А то, что они не умеют танцевать, совсем не беда. На этот случай есть в той же труппе артисты балета. Они в нужный момент выбегут, потрясут юбками, сделают ручкой, ножкой и произведут желаемый эффект. Еще и хор с мимансом помогут, тоже покрутят коленками. Прекрасное получается разделение труда и мрачный вывод.

Беда, если хор танцует канкан, певец декламирует монолог, а танцор прогуливается вдоль стены. Делать надо то, что умеешь. В противном же случае, ни одна мышь не полетит.

АРИСТОКРАТ
(Записки театроведа в опере)

Мне друзья билет в Малый оперный дали. «Пойди, — говорят, — послушай, отдохни. Не век же при драматическом театре жить, нервы свои и чужие пожалей. Опять же — билет на премьеру пропадает. „Летучая мышь“. Оперетта — дело веселое. И самое главное — это не твой профиль. На то есть свои специалисты. Поэтому сиди и наслаждайся. Сходи хоть раз в театр как человек».

И стало мне себя как-то жалко. Что я в самом деле хуже всех, уж и удовольствия от соприкосновения с прекрасным получить не могу? В общем, пошел.

Сразу признаюсь: в оперном театре бываю редко, а что такое оперетта и вовсе забыл. Однако я почему-то верил, что ожидает меня спектакль с отличной музыкой и хорошим концом. А что еще нужно уставшему театральному критику для отдыха?

В опере с самого начала радует и волнует многое: дамы в красивых платьях, кавалеры в «тройках», чопорные контролерши, очередь у окошечка администратора, ан-шла-ги! Но самое приятное… Вот на кого похож критик драматического театра в опере? — На простого, неискушенного зрителя. Замечательное, однако, это ощущение: будто заново родился, будто в театр пришел впервые. Никто на тебя пальцем не показывает, за спиной кулак не держит, в глаза заискивающе не смотрит. Потому как ты — самый что ни на есть обыкновенный, праздношатающийся зритель.

Хожу по театру, и только одна забота омрачает праздник. Боюсь, не сработала бы привычка критика: не потянулась бы непроизвольно в темноте зала рука за карандашом и бумагой, не появилась бы профессиональная зловещая улыбка, не испугались бы соседи. Только бы не, только бы не…

Но вот и он — священный и восхитительный миг, принадлежность только оперного театра: скользнули по ярусам гигантские тени — взметнулись руки дирижера. Я хочу вас спросить: что может быть лучше музыки Штрауса? По крайней мере в оперетте. Пять минут сижу — настроение прекрасное. После увертюры — канкан. Юбки шуршат, каблуки стучат. На душе от всего этого великолепия праздник. Ничего, где наша не пропадала! Может быть, и нам еще удастся отдохнуть как положено?

Юбки и цилиндры скрылись за кулисами. И на сцене обнаружились ОНИ. Знаменитые, из анекдота в анекдот переходящие, оперные штампы. Диванчик, естественно, в центре гостиной дома семьи Айзенштайн. Все герои — мужчины (Альфред, Фальк, Айзенштайн), находясь в каком-либо затруднительном положении, кидаются на него и ножку на ножку этак закидывают, и на ручку головку опускают, выражая тем самым (в зависимости от случая): тоску, горе, раздумье, радость, любовное переживание и прочие сильные чувства… Сижу и дружелюбно улыбаюсь, принимая все это за пародию на самих себя. Какая прелесть, никто ничего не скрывает, какая самоирония, самоотречение. Потрясающее чувство юмора! Одно лишь меня немного смущает: почему я смеюсь в одних местах, а весь зал в других? Но настроение от такого странного факта пока не портится. Хочется петь и танцевать. Огромный цилиндр, подвешенный над сценой, на балу Орловского начинает медленно раскачиваться. Голова кружится, в глазах рябит. Делаю вывод: привыкший смотреть по большей части на унылые, голые подмостки драматических спектаклей, глаз критика не в силах вынести пышность и богатство спектакля оперного. Зажмуривая глаза, смутно понимаю, что где-то уже и костюмы и декорации эти уже видел. Музыка мешает сосредоточиться… Да что я в самом деле! Долой «культурный багаж»! Главное надо заставить себя открыть глаза, а то соседи решат, что я уснул. Открываю. На сцену выходят Иваны в… Вене! Закрываю глаза. Надо же как действует искусство на уставшие умы! Надо успокоиться и взять себя в руки. Беру. Открываю глаза. Рука начинает тянуться к сумке, где лежат блокнот и карандаш, губы растягиваются в ехидную усмешку. На сцене — балет. Танцуют «маленькие лебеди». Внезапно меня осенило. Я, наверное, действительно уснул, а проснулся позже, когда оперетта закончилась и начался балет Чайковского. Это же Малый театр не только оперы, но и балета. Я помню, меня предупреждали. Но почему тогда звучит «За что, за что, о, Боже мой»? Действительно, за что?

Решаюсь сидеть до конца с закрытыми глазами. Сижу. Слышу «Коробейников» затянули. Чувствую, схожу с ума. Но тут со сцены закричали, что это была милая шутка князя Орловского. Спасибо, князь, очень мило. Смею Вас просить не шутить так больше. Только вдруг выбегает Фальк да как заверещит: «А теперь самый главный сюрприз князя Орловского!» Не стал я дожидаться, не выдержал: «Граждане, соседи, — кричу, — выпустите меня отсюда, не то сойду с ума прямо у вас на глазах». Ну, публика в театре культурная, сочувствующая, — выпустила. Бегу по проходу, вижу, в зале несколько коллег сидят (я их по улыбкам вычислил). Ну, ничего, — думаю, — помру отомщенным…

Позже я узнал, что главный сюрприз князя был не страшный. Он просто женщиной оказался. Даже жаль, что до конца не досидел. Говорят, в финале спектакля большую бутылку шампанского откупорили…

Я вот как решил: немного поправлюсь, подготовлюсь и снова пойду в оперный театр. Беда моя в том была, что хотелось мне на дармовщинку удовольствие получить. А оказалось, для того, чтобы культурно отдохнуть, тоже необходимо быть специалистом.

«Я СНИК И РАСТЕРЯЛ ДУШУ…»

…На потолке МАЛЕГОТа сонм небесных жителей провожал куда-то летящих муз. Очевидно, они давно провожали их на сцену, но так же очевидно, что до сцены эти музы никак не могли добраться, потому что смотреть на нее было положительно невозможно…

Невозможно, впрочем, было и слушать. Я блуждал глазами по живописному плафону с амурами, пока немолодая, густо загримированная, тучная Розалинда «удавленным» вокальным голосом возражала Фальку:"Это было давно!«

Я удалялся в заоблачные выси с зефирами, пока кордебалет и хор ветеранов искусства деланно ликовали на балу у князя Орловского. Движения кордебалета не могли скрыть повседневной физической усталости наших современников, измученные лица хора были раскрашены сочным гримом, сквозь который просвечивали тяжелые будни наших современниц. Трезвые глаза мужского состава не мигая смотрели в зал, и, видимо, потому кавалеры то и дело неловко задевали дам полусвета локтями…

Когда спектакль начался (то есть поднялся занавес и в «черной коробочке» возникла цветная картинка) — оркестр, с большим напряжением одолевший блистательную увертюру И. Штрауса, видимо, расслабился и заиграл еще хуже (дирижер А. Аниханов — замечу для истории). Тут я заткнул уши и… увидел «Травиату». Да, да, это была она: в такой же бессмысленно и безвкусно пышной декорации такие же женщины так же драматически прикрывали глаза тыльной стороной кисти, а мужчины так же отставляли полусогнутую левую ногу по линии дивана, трагически опускали напомаженные кудрявые головы и так же стремительно вбегали и выбегали. Скорбные впечатления от «Травиаты» С. Гаудасинского были еще свежи в моей памяти, повторения не хотелось…

Но это была не «Травиата». В Театре оперетты и балетты им. Модестты Мусоргского уже не в первый раз шла «Летучая мышь». То есть сказать, что она шла, было бы преувеличением. Она ползла, испытывая мое терпение, навязчиво предлагая переименовать себя в «мышь ползучую» и наводя на размышления: в какую бы именно российскую глубинку (туда, где никогда до этого не знали искусства) переместить этот театр? Чтобы на площади Искусств остался только фасад…

Впрочем, не все ли равно, где разглядывать плафон?

Когда солисты пели под оркестр, их было совершенно не слышно. Когда говорили — их было трудно понять (это простительно актерам, ведь они никогда не говорили: долгие годы этот театр считался оперным). Пели здесь, впрочем, всегда неважно. Может быть, это и натолкнуло С. Гаудасинского на мысль поставить спектакль, где они пели бы меньше, а больше говорили и танцевал кордебалет. А чтобы и говорить было не затруднительно, знаменитый эрдмановский текст (с которым «Летучая мышь» последние полвека живет в нашей памяти), Г. Горин переработал в более краткий, плоский и несмешной.

Так или иначе, Гаудасинский поступил мудро. Но теперь, лишенные опереточного легкомыслия, вызывали сострадание не привычные этому чувству серьезные оперные партии, а блистательные штраусовские фиоритуры. Нет, нет, я помнил, что партитура «Летучей мыши» сложна, что ее исполняют на прославленных оперных сценах Европы, но сам жанр оперетты, право, дает мне право не сострадать профессиональным трудностям наших вокалистов! Даже если я сижу в опере!

Но не тут-то было: на сцене царил непреодолимый серьез, и певцы мучились над вокальными «брызгами» Штрауса так же, как обычно мучительно выпевают на сцене этого театра ранящие душу партии в истерзанной ими же самими оперной классике.

Можете представить себе, как они теперь еще и говорили! Им как будто все время не хватало воздуха. Бедные!. На потолке МАЛЕГОТА плыли облака, голубая атмосфера дарила озон, и музы, похоже, никак не страдали кислородным голоданием…

Я вспомнил слова одного знаменитого литератора, любившего шампанское не меньше Генриха Айзенштайна: «Я сник и растерял душу». Оперетта, которая должна и может струиться легким газом шампанского и шифона, мелькать юбками и рюшами, оседала к полу тяжелым оперным плюшем, траченным молью.

В зале вокруг меня мирно спали иностранцы. Шесть таких же пожилых, как и гости на бале, дам и джентльменов — сухоньких, напудренных и завитых — дремали, набегавшись по городу и, в сущности, до конца не осознавали, как старательно их обслуживают: танцуют «Танец маленьких лебедей» в виде канкана, поют «Коробейников» на итальянском языке…

Устав от бессмысленного и бессюжетного визга, доносившегося со сцены то под музыку, то без нее, я стал предаваться воспоминаниям о блистательной венгерской оперетте с ее хрупкими, подвижными и звонкими примадоннами, точеной массовкой и абсолютным чувством юмора и стиля…

Разглядывать заднюю сторону плафона было трудно: шея не выворачивалась настолько. К тому же я боялся потревожить резкими движениями спящих пожилых иностранцев: в конце концов, они заплатили свою валюту и имели право на покой…

В антракте я отправился в буфет.

Буфет МАЛЕГОТа в точности напоминал бал у кн. Орловского. Мне даже встретился американец с прищуренными глазами, которого совсем недавно Орловский принял за японского посла…

МАЛЕГОТ, собственно, давно уже представляет из себя кн. Орловского, на балу у которого служанки выдают себя за русских княгинь… Так же, как четверка лебедей притворяется в «Летучей мыши» «русским балетом», а княгиня Орловская — мужчиной, так и театр этот выдает себя за оперный, а С. Гаудасинский — за режиссера по профессии. Слава Богу, что в финале все разъясняется (в этом смысле, видимо, «Летучая мышь» — сугубо авторский спектакль).

— Во всем виновато шампанское! — восклицает в финале Генрих Айзенштайн.

Если бы оно!

— И вообще, лучше петь, чем пить, — вторит ему Альфред.

Нет, господа. Лучше пить, но не петь так, не играть так и не ставить такие спектакли. Я точно знаю: хуже «Травиаты» здесь только «Летучая мышь», а хуже «Летучей мыши» — только «Травиата».