Цветы умирали. В банке с водопроводной водой были видны их корни, как кости, еще представляющие живого, но уже проступающие под желтой кожей, которая висит и не может скрыть их скорбную наготу.

Отари сменил еще раз воду и, накинув плащ, вышел, закрыв дверь на два ключа.

Перед домом в каменной ограде уже убрали лапы елей и чернела земля. Апрель в его представлении всегда был черный и обнаженный. Ему казалось, что в эту пору нет листвы ни на деревьях, ни на душе, и нечем прикрыться, и как бы нет будущего. Это только в Новый год все помышляют о лучшем, а в апреле — только о сегодняшнем.

Сегодня надо было зайти к мужу сестры. Войти в больницу. Муж ее, Игнатий, был неподвижен и «умер» раньше, чем его тело. Однако тело валялось, дышало, еще вытягивало что-то из окружающего мира, что-то иногда сознательно булькало в нем, но вот-вот должно было захрипеть и замолчать. Сейчас он еще мычал под нос, как стонало и его тело… под себя.

С утра у него день рождения.

Сестра была принаряжена и всем видом давала знать, что день особый.

— Игнатушка, сейчас придет наш доктор, и надо будет хоть закорючку поставить. Ты уж соберись с силами, любимушка… Помнишь, мы говорили про дачу…

У них была дача, даже дачка, небольшая, но «утешительная», как не раз говаривал Игнатий. Он ушел на пенсию рано, по возрасту, и, будучи врачом- венерологом, мог, как говорили в старину, еще пользовать и пользовать. Но, видно, одурев от гениталий и осознав вселенскую бесперспективность оздоровления людей, еще года два лечил бродячих собак, потому как в детстве хотел быть собачьим доктором, а потом и вовсе отступился от всего живого. Месяцами торчал на дачке у телевизора, много ел и спать ложился, даже не испив чаю, — сразу после программы «Время». Правда, вставал рано и шел на скамейку под сосну. Слушал открытыми глазами птичек и радио и — все. Все!

На остальное, в том числе и на рюмку водки, говаривал: «Куда мне?!» Так и доотнекивался до молчания. Сестра как-то на днях молвила, почти себе: «Знаю, за что это нам — за спокойную жизнь… для себя».

Детей у них не было. Вначале не хотели — потом не могли. Могли путешествовать — и путешествовали, не привозя никому, никогда, ничего — ни пустяков, ни сувениров. Но иной раз в кругу гостей ворошили память и доставали оттуда то, что запало глубже всего: они вспоминали испанскую Андалусию, город Гранаду, и, если случалось дома, вынималась коробка из-под зимних сапог, и из нее извлекалась засушенная ветка кипариса с неизменным комментарием, что «кипарис у мавров — символ молчания».

Месяцев семь назад Отари спросил его, уже не встававшего с постели: «Игнатий, Гранаду помнишь?» — и тот тихо и отчетливо повторил привезенную из-за границы, почти с того света, мысль: «О! Гранада — часть неба, упавшая на землю, — добавив через тишину:

—…Альгамбра…» — и заплакал одним глазом.

— Игнатьюшка, Гнатенька, вот — держи пальчиками… Вот, Роберт Васильевич, видишь, кивает, считает — ты вполне можешь все подписать. Ты в этом смысле — здоров…

— Эмм-м…

— Я поддержу твои пальчики… Отари, придержи листик. Сейчас подложим ровненько книжечку… Вот — повыше… Подними лапку… Я тебе после ужина опять почитаю…

— Мумм… мм

— Что? Что?? Игнатушка?! Бумага?.. Отари, прочти ему вслух.

Бумага была короткая. Слов мало. Отари читал долго, навязчиво внятно, будто дураку, выговаривая каждую букву, как бы вкладывая в них отдельный смысл.

—Да, да… Надо продавать, миленький. К осени поправишься, а там, дай Бог!, и новую купим. А через минутку твое рождение отметим. Братик коньячку принес. Рыбка есть. А тебе — апельсинку, хочешь? Сама искала, говорят — испанские…

Игнатий мучительно повел рукой.

— Ну, вот ты уже и писать скоро сможешь!

— Мм!

— Что, мусенька моя? Писать? Сейчас… Роберт Васильевич, выпейте с нами чуть-чуть.

— Не, не, не!..

— Ну, хоть пригубьте на здоровье… За Альгамбру! — как Игнатушка любил… Ой — что я? Сегодня — не грех! У нас сегодня веселье. Смотрите, он уже пишет…

На подпись и праздник ушел час.

Только выйдя на улицу и добравшись почти до вокзала, Отари понял, почему читал долго — написано было придурковато:

«…Игнатий Васильевич имеет паралич одной ноги, а также блокадное удостоверение, серия № 348521».

Дурь какая-то?!

Купив в киоске «Родопи», он, разрывая пачку, наткнулся взглядом на старуху. Старуха шла в ушанке и в руке держала длинный, обвислый, использованный презерватив…

— Хочешь подарю, милок? — голос шел от нее. Улыбаясь, она смотрела на него в упор.

«Вот тебе и Альгамбра… на землю!» — подумал Отари. Сигарета выпала из пальцев и забелела в луже.

Из-за дверки ларька выступил милиционер с длинной резиновой палкой…

— Мать, ты опять пристаешь?! Давай-давай домой… Она у нас какие сутки празднует, то день рождения Ленина, то именины Гитлера… Ты давай, мать, без глупостей — выбрось ты эту гадость!

— Это подарочек, подарочек… — почти откашляла она.

Мимо елок шел гондон —
Кожаная шапочка.
Мой миленок невысок —
Маленькая лапочка, —

— басом прохрипела старуха и, пританцовывая под похабную частушку, пошла прочь…

>…Разлюли тебя малина,
Разнеси тебя елдак,
Выпей, доченька, стрихнина,
Твой миленочек мудак…

— А вы в кино не снимались? — милиционер зачем-то ткнул палкой в небо.

— Да.

— А не дадите автограф?

— Дам.

— Сейчас-сейчас… Во! Нормально… На «тысяче» можете?.. Распишитесь… Ага, вот тут, сбоку от Кремля. Я ее в рамочку и повешу…

Отари достал шариковую и чирканул на купюре, что пришло в голову: «Остаться живым и любимым!» — с подписью.

— А число?

Отари дописал слово: «О с е н ь». И через секунду: «Апрель». Постовой не заметил.

— Я тут торчу — за ларьками приглядываю, а то бьют их… Один сожгли! А тут вижу — лицо?! Лица помню… Спасибо — мои рады будут! Новых ролей вам!

Купив на вокзале дорожный набор с куском колбасы, яйцом, вафлями и черствыми ломтями черного хлеба, сел в троллейбус и поехал на квартиру. Ехал минут девять. Дверь открыл неохотно.

Свет зажегся со второго щелчка.

Сняв плащ и чирканув ботинком о порожек, шагнул в комнату.

Цветы еще были живы.

— Альгамбра! — произнес в тишину Отари. Никто не услышал.

Прошел на кухню и открыл кран с водой. Постоял и двинулся в ванну. Открыл и там.

Вернулся в комнату. Приоткрыл дверь и прислонился к ней затылком. Через минуту повернул голову, прижался ухом и, закрыв глаза, услышал… шум водопада — «… часть неба, упавшая на землю…». Промелькнувшая мысль споткнулась о какую-то новую, конец которой еле уловил, почти догадался — «…и разбили сердце и не тронули душу».

И потянуло в сон.

Минут через сорок, перед тем как проснуться, он заглянул на кухню и увидел… сидящих за столом Игнатия и старуху от ларьков с вокзала… Она разливала по двум серебряным стопкам… воду из банки, где он держал цветы, купленные там же, на привокзальном толчке, неделю назад и привезенные сюда же, к окну, вместе с запиской, переданной проводником, — с тремя словами и без подписи: «Не буду никогда». Записку ту, без всякой мысли, сходу, как только ткнул туда букет, утопил в банке; где она и исчезла — незаметно когда.

Старуха басила:

— Ну, по последней! На ход ноги…

— Да, пора-пора, а то скоро кормить придут, — проворковал Игнатий и глянул сквозь Отари… А потом участливо спросил: — Чего тебе?

— Цветы, — промычал Отари и, вытянув руки перед собой, попытался открыть глаза.

19 июня 1995 г.
Закончено 11 июля 1996 г. Поселок Красное. Дача.

ОБЫЧНЫЙ ГЛАЗ

Кот мурлыкал, как старый холодильник. Женщина сосредоточенно читала газету и жевала. Жевание было слышно. Сейчас четыре с четвертью. Он сидел уже около часа. Не надо было заниматься правкой. Чем больше читал, тем суше становились руки. От букв исходила ненужность. Мысль царапала, как перо ворона. Осенью он подобрал такое перо — крупное… заточил и попробовал писать при свечах, но… надоело быстро — как карканье.

— Люба! Я вам рукописи не отдам сегодня… Глаз — не тот. Не успеваю. Не понимаю. Вот…

Женщина оторвалась от газеты. Он встал и вышел из кухни. Дверь в ванную была открыта. Она теперь всегда была открыта. Там поставили ванночку для кота. В этой ванночке когда- то проявлялись фотографии. Первая, которая поднялась оттуда и проявилась, была его первая жена. Он снимал ее голой, как теперь говорят — ню. Просто хотел взглянуть на нее как бы чужими глазами. И правда — взглянул… Снимал друг, но проявлял сам. Тогда она была похожа на Жаклин Кеннеди — сейчас они давно уже разошлись… она измучилась жизнью и похожа на самое себя. Видел он ее редко. Жила она большей частью в Чапаевске. Далеко. Там жила мама. Отец умер. Брат недавно удавился. Пришел домой и без видимых причин удавился в ванной комнате на батарее, которая никогда не грела… Мать не сразу поняла, а когда поняла, стала болеть и «первая» уехала к ней. Неделю назад написала письмо — в нем стихи, с припиской: «Со мною этим летом в деревне было НЕЧТО…»

Хризопраза молодого цвет особенный
Зелёно-бледно-блёкло-голубой
И капустною листвой юною слегка примешанный
Вот каким его я вижу
Но не желтым уж никак.
Ах какое наваждение было на преображенье
Когда желтая пшеница превратилась в хризопраз
Желтое большое поле видела я цвета моря
Хризопразовое поле видел мой обычный глаз!

…Скоро 30 лет, как мы знакомы, как быстро летит время; мама говорит — и вся жизнь так. Как многое не сбылось, не сделалось, не сумелось… у тебя не так, и слава Богу!

Она никогда не писала стихов. Письмо — понятно, но… стихи — не писала! Как с этим быть — «…видел мой обычный глаз»?

Он посмотрел в зеркало и увидел сквозь зубные щетки…

На красных колготках, перекинутых через бельевую веревку, висела «Барби», вздернутая за ноги… и голова в бигудях.

Март 1995 г.
P. S. Стихи Н. В.