«Семейное счастье». Л. Н. Толстой.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Татьяна Павловец, художник Мария Брянцева.

Мы продолжаем серию публикаций «Студенты — о студентах». Дарья Макухина рассказывает об учебном спектакле, поставленном на курсе Анны Алексахиной и вошедшем в репертуар Камерной сцены Театра им. Ленсовета.

Юная брюнетка медленно раздвигает прозрачные белые завесы, отделяющие сцену от зрительного зала, как бы приглашая в свой богатый внутренний мир. Так начинается спектакль «Семейное счастье» Татьяны Павловец в Театре им. Ленсовета. Если учесть, что и в повести, и в инсценировке повествование ведется от лица главной героини — Маши, то вполне можно считать, что на сцене мы видим именно ее внутренний мир. Правда, мир оказывается изрядно захламленным: черные, пыльные, со множеством предметов столы, криво повешенная на стену рама без картины… Прочесть сценическое пространство как-то иначе мне не по уму, и уж тем более — связать его с повестью Толстого.

«Зачем что-нибудь делать, когда так даром пропадает мое лучшее время? Зачем?» — вопрошает Юстына Вонщик, одна из исполнительниц роли Маши (а их в спектакле целых восемь), и почему-то в шапке-ушанке читает первый монолог о жизни в деревне в ожидании приезда опекуна. Наверное, шапка-ушанка призвана дать понять, что действие происходит зимой. Только вот барышня, согласно повести (да и по инсценировке), безвыходно сидит дома. В общем, Маша сидит дома в шапке-ушанке и страдает от бессмысленности собственного существования. Так и тянет спросить прямо с места: барышня, милая, зачем, зачем вам шапка-ушанка? Чтобы, взяв в руки связку книг, выглядеть как деревенское дитя, идущее в школу где-то в начале прошлого века?

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Павловский.

Долгожданный опекун в исполнении Марка Овчинникова появляется на сцене с пристегнутым животом и накладными усами, от которых избавляется, проговорив несколько фраз. Зачем нужны были эти элементы костюма, мне неясно. Может быть, они просто валялись рядом с шапкой-ушанкой, и их решили задействовать в спектакле, чтобы добро зря не пропадало?

Из следующего монолога следующей Маши (Тоня Сонина) становится ясно, что героиня, знаете, влюблена. Влюбленность — чувство возвышенное, чистое. Поэтому Маша появляется под звуки флейты и кружится в бирюзовом сарафане. И в луче света читает следующий монолог. Хотя монологи в луче света все Маши читают независимо от эмоционального состояния. Они просто весь спектакль читают монологи. Такая уж инсценировка: повесть, рассказанная от первого лица, просто нарезана на несколько монологов.

Лидия Шевченко свой монолог о счастливой семейной жизни предваряет фуэте. Но почему-то чистого сияющего счастья первых дней семейной жизни у актрисы не получается: то тут, то там прорываются специфические интонации, окрашивающие произносимый текст комизмом. Рассказывая о чаепитии, Шевченко изображает эту процедуру почти как клоунесса. Тот же самый монолог повторяется еще раз, но уже другой актрисой — Софьей Никифоровой — и с другими интонациями. Скука, усталость, тоска и даже озлобленность. «Утром мы бывали веселы, в обед почтительны, вечером нежны», — повторяет Маша. А между тем, «нужна была борьба, мне нужно было, чтобы чувство руководило нами в жизни, а не жизнь руководила чувством». Но это уже следующий монолог. Галина Кочеткова в попытке сыграть томление безысходной страсти напоминает Домну Евстигнеевну Белотелову в исполнении Нонны Мордюковой, которой, как известно, «скучно одной-то ничего не делать». И еще усиливая пародийность, Галина Кочеткова начинает поедать варенье.

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Павловский.

Монологи разбавлены небольшими, как бы вмонтированными сценками: героиня, как в замедленной съемке, падает в объятия опекуна. Забавно. Маши, собравшись вместе, едят яблоки. Как же не почавкать в камерном зале, где слышен каждый шорох! На сцену выходит Дмитрий Караневский (лицо покрыто белой краской, приклеены витиеватые усы) и поет романс.

В повести Толстого — балы, приемы, воды. Пестрая суета светской жизни. В спектакле Павловец — монолог в танце, монолог на балконе, монолог на авансцене.

Для последней главы режиссер приберег оригинальный ход: монолог Маши разбит на несколько реплик, и все Маши вместе читают его со сцены, как бы подсказывая друг другу слова. Обобщенная до «каждой девушки» Маша приходит к простому человеческому счастью — дом, семья, ребенок. Собственно, как и в повести. Ни инсценировкой, ни постановкой создатели спектакля к Толстому ничего не прибавили. Пространные рассуждения, выдернутые из повести, соединены только одной скрепой — сюжетом. Но этот сюжет настолько прост и знаком (не зря ведь все счастливые семьи похожи друг на друга), что сам по себе не представляет особой художественной ценности. Тем более — в кратком содержании. Поэтому я задаю вопрос: зачем, зачем все это было?