«Чайки». По одноименной комедии А. П. Чехова.
Специальный показ спектакля мастерской Р. Р. Кудашова (РГИСИ) в рамках VI Международного фестиваля «БТК-фест».
Художественный руководитель постановки Иван Латышев, кураторы Руслан Кудашов и Денис Казачук, художник Марина Завьялова.

Спектакль 4-го режиссерского курса Р. Р. Кудашова соткан из этюдов, из удивительных маленьких находок, которые вырастают в большие метафоры и связывают все три акта в единое целое. Подойдя к Чехову без придыхания, создатели спектакля уводят повествование от лирики — в пространство инфернальное, порой — мистическое. Не лишая чеховский текст иронии, грустной улыбки.
Сценическая площадка почти пуста — только стулья и несколько белых ширм, которые служат то декорациями к спектаклю Кости Треплева, то абрисом дома, подобием хоть каких-то стен. Роли не закреплены за актерами, они меняют облик, берут поносить образ «с чужого плеча». «А сейчас я сыграю Тригорина!» — говорит Треплев в одной из сцен и надевает шляпу.

Владислав Тутак (Треплев).
Фото Андрея Сухинина.

…Метнувшись вдоль белого занавеса к правому краю сцены, Костя достает вырезанные из картона фигуры, будто готовится показать нам кукольный спектакль. Сторонний наблюдатель в лице вполне современного нам героя с камерой, который проходит сквозь весь спектакль и даже успевает застрелиться в одной из сцен, приближает крохотный картонный мир к нашим глазам. Камера, подрагивая, отбрасывает на занавес увеличенную проекцию. Мы видим две стены дома и маленькие фигурки людей, которые заглядывают в пустые окна. Герои этого спектакля — Нина, Тригорин, Маша, учитель Медведенко, Аркадина. И он сам, Треплев. Костя чиркает спичкой, кукольный мир заволакивает дымом, и белый занавес спадает, как пелена с глаз. Темно. Пусто, пусто, пусто. Все они — Борис Алексеевич, мама, Медведенко, Маша — в Костиной голове; картонные фигурки, пришпиленные к тонким длинным спицам, которые воткнуты в застывшую маску, снятую с лица. Спицы вытягиваются — длиннее, длиннее. Борис Алексеевич, мама, Медведенко, Маша. Но — где Нина?..

Ирина Криворукова (Маша Шамраева),
Елизавета Гордеева (Медведенко).
Фото Андрея Сухинина.

Та, кукольная, что с крыльями, — движется по дощечке к неотвратимой гибели. И не может этого знать. Чайка летит к рукам, клюет с ладоней Тригорина. А затем он ловит ее, словно бабочку, и, насадив на булавку, прикалывает к отвороту пальто завороженной Нины.

Из темноты в траурной рамке возникает Маша. Едва убаюканная колыбельной, она встревожена внезапным криком ребенка. Вечным рефреном вокруг нее вьются слова «ребеночек плачет!» и зовущий ее возглас Медведенко: «Маша!»
Маша, которая в вечном трауре по своей жизни. Маша, которая зачастую оттеснена на периферию сюжета, проходящая тенью, сквозь, мимо, — в этом спектакле становится главной героиней. Про нее, едва ли не единственную — всерьез. Передернув плечами, по-птичьи, она пытается выпростать крылья. Мучительно и — тщетно.

Диалогов в спектакле почти нет, как и хоть каких-нибудь ощутимых связей между героями. Все они существуют в монологе. Аркадина прячет глаза за темными стеклами очков и смотрит в зеркало. Костя — в зал. «Я замуж выхожу», — Маша говорит. В пустоту. Тригорин статично и безучастно позвякивает столовыми приборами. «Я замуж выхожу!» — кричит. Поверх платья на груди у нее натянуты струны. Она водит по ним смычком, издавая скрежещущий, невыносимо тянущий, тоскливый звук. Еще раз. И еще. С ожесточением. Жалко! Всех жалко! Я замуж выхожу! За Медведенко. Улыбается и плачет. Кому это интересно? Кто понимает? Она оборачивается. Тригорина и след простыл, а струны — порваны. Ее страшный помешанный смех тает в темноте.
Она ускользает. Она убегает. В сцене венчания, танцуя с зажженными свечами, Маша выскальзывает из рук Медведенко, норовит упасть, обмякает. Но обманом надевает ему бумажный пакет на голову и, хлопнув в ладоши, — исчезает, оставив его в дураках. «А сейчас, — она говорит, — я надсмеюсь над своей жизнью!» И из-за пазухи вынимает — сердце, тут же принимаясь натирать его на терке. Смазав свекольный сок с губ, — достает многочисленные бутылки. В одной из которых, на самом дне, ее и находит — опять опоздав, не догнав, — Медведенко. Он вытягивает ее крохотную фигурку из узкого горлышка и уносит в своих ладонях.

Елизавета Гордеева (Заречная).
Фото Андрея Сухинина.

Но все не то. Не то. Скучно. Медведенко утрачивает в глазах Маши человеческие черты и обретает кукольные приметы. На его плечах появляется огромная соломенная голова, из нее сыплются опилки. К финалу Медведенко превращается в небольшую тряпичную куклу, которую держит Маша. Он, сидя у нее на плече, выкрикивает слова о том, что «никто не имеет основания отделять дух от материи…», но сквозь его голос прорывается Машин, сначала едва-едва, а потом — в полную силу, забирая у него эти слова. А он — лишь кукла. Над которой все смеются в финале. «Поедем, Маша, домой!» Эти его последние слова, как и тему оставленности, подхватывают строчки из песни группы «Кино»: «Меня ждет на улице дождь, их ждет дома обед. Закрой за мной дверь. Я ухожу».

Монолог Мировой души о «людях, львах, орлах и куропатках» звучит в спектакле не единожды. В финале первого акта его читает сам Костя, но выходит комедия: на его плечи медленно опускаются красные птичьи лапы, а на лицо белой кляксой — под общий смех — падает подтаявшее мороженое из вафельного стаканчика.

Лидия Клирикова (Заречная).
Фото Андрея Сухинина.

Но — где же Нина?
Второй акт начинается двумя абсурдными и комичными эпизодами. В первом — возникает Нина в свадебном платье. Она пропевает слова о «людях, львах, орлах и куропатках» в бардовском стиле, подыгрывая себе на гитаре. А следом — снова Нина, но перед нами уже более «попсовый» номер, в духе эстрадных звезд, с подтанцовкой. От этих комедийных красок ее образ, предельно «земной», движется к той Нине, которая в третьем акте танцует со своим тряпичным воплощением — большой безголовой куклой — и демонстрирует, как она играла роли «грубо, безвкусно и с завываниями». Ничего от нее не остается к финалу — только безвольное кукольное существо, которое будет выкидывать из своего сундука-гроба Тригорин, повторяя, как заведенный, что все девушки в его рассказах — фальшивые. А Треплев — со слезами прижимать к себе, театрально размахивая ее безжизненной рукой, произнося ее слова — как свои. «Неси свой крест и веруй».
Костя чиркает спичкой. Убитая им чайка вспыхивает и, пролетев над сценой, сгорает дотла.

Три, два, один.
Мотор.
(Проваливается).

«Люди, львы, орлы и куропатки…» — произносит Аркадина тихо, считывая эти слова с окровавленных своих ладоней.
Маша взбирается на стул. Над ее головой летает белое перо. Она снова повторяет этот птичий жест, пытаясь высвободить руки-крылья, которые скованы длинными рукавами, замотанными, как смирительная рубашка. Но на сей раз ей удается. «Я — чайка, я — чайка», — повторяет она, ловя ускользающее. Я, я, я! Черные ее крылья опадают.
Под вечно черным — никто не заметил! — у Маши ослепительно белое платье, и подрагивает на подоле проекция чайки, но она быстро запахивает кофту и уходит.
Я — Чайка. Я — Нина. Нет, не то. Я — Маша.
Ключи позвякивают на ветру. От всех — потерянные ключи.
Закройте все двери!
Но — здесь нет никого…