Сегодня проректору РГИСИ, известному театроведу Николаю Викторовичу Песочинскому 60, и он явно не рад и переживает.

Одновременно, когда редакция стала выяснять, кто знает Колю дольше всех, выяснилось, что я. И я тоже не рада и тоже переживаю. Потому что я вдобавок на два курса старше…

Но когда-то мы получили как соавторы одну на двоих премию конкурса «Молодость. Мастерство. Современность» за рецензию на спектакль «Снежная королева» театра Ленсовета, и это обязывает вот теперь поздравлять его на правах давнего коллеги и соавтора…

Юбиляр не всегда был юбиляром, проректором, жюристом «Маски» и всякое такое. Мы очень весело проводили студенческие дни в одной и той же компании, разъезжая с Львом Иосифовичем Гительманом и нашим любимым СНО по Прибалтике, отдыхали в Геленджике, где еще раз подтвердилось очевидное: Песочинский — гедонист. Он всегда был гедонистом, любил всевозможные радости жизни, особенно поесть (в частности, торты, которыми моя мама обожала кормить его как лучшего едока), и однажды записал в нашем коллективном дневнике отдыха, что, наевшись приготовленных мною тушеных кабачков, лежит и размышляет, бывает ли слово «беременный» мужского рода… Помню это всю жизнь, как и бессмертный Колин юмор того времени: «Людина спина, сгорев, стала облезать. Контуры облезания напоминают СССР. К вечеру начала облезать братская Монгольская республика…» Помнит ли он это, читая лекции в Монголии?..

1980 г. С версткой совместной статьи.
Фото — архив автора.

Он, юбиляр, вообще всегда умел получать удовольствие от всего. Колечка, как звали мы его в институте, с юных лет обладает прекрасным нравом (и тут надо поблагодарить родителей — Нонну Львовну и Виктора Николаевича), легкомыслием и азартом. Ему нравится, например, смотреть спектакли, что само по себе не может не поражать. Он обожает театроведение как науку — и это впечатляет нормального человека еще больше.

Собственно, вот тут и возникает конфликт. Драматический. И, в общем, надо признаться, что мы с Песочинским Н. В. — почти враги. Его вечно радует, когда «нежизнеподобно», а мне вот все равно, лишь бы было хорошо. Ему — лишь бы композиция была не линейная, а мне и она порой подходит… Примиряет меня с ним много десятилетий не только серия фотографий из нашей молодости, где мы изображаем индейцев, раскрашенные зубной пастой, а также где он меня уродски стрижет, — но гораздо более ценное. Н. Песочинский как никто умеет поставить каждый спектакль в эстетический ряд, в линейку, найти его генезис, определить ему место, понять формальные связи с контекстом прошлого и настоящего. Словом, он серьезно наследует ленинградской театроведческой школе, увлекается ею (хотя ну вот чем тут можно увлечься?!), пишет про нее.

1976 г. Крым
Фото — архив автора.

Всю свою жизнь мы прослужили на одной кафедре. Ругались, обучая совершенно по-разному параллельные группы. Мирились, потому что долго быть в ссоре невозможно, к тому же у нас не кафедра, а сущая Швейцария, и так много лет, войн тут не было никогда, даже эстетических, у нас неимоверная терпимость друг к другу. И потому редакция «ПТЖ» страшно радуется, когда Песочинский Н. В. соизволяет что-то нам написать… И, безо всяких шуток, его статьи в качестве образца мы все часто даем своим студентам, и такое письмо, как у него — замечательная краска в общей палитре питерской театральной критики.

Юбиляр покладист в отношениях с литредактором и часто сам удивляется, что такое написал…

С Колей ужасно увлекательно спорить и хорошо смеяться. Я поражаюсь его любопытству к жизни, к людям, терпению, когда, по должности, он вынужден, например, заниматься пришедшими в общежитие клопами, пожирающими китайских студентов… И ему точно помогают переносить все нетворческие тяготы тот же самый гедонизм, легкомыслие и дача с огурцами.

Вот возникла осенью АТК, и, принимая в ней участие, мы много говорили о профессионализме, необходимости общих (не вкусовых и не идеологических) критериев и, надеюсь, как-то на что-то миротворчески повлияли. Потому что Песочинский — несомненный авторитет: совмещая в себе историка и критика, он многоуважаем в разных отделах нашего нелегкого многокабинетного ведомства.

Когда-то Резо Габриадзе говорил мне: «Не делайся профессором. Когда ты станешь профессором — все поймут, сколько тебе лет». Песочинский не профессор, в смысле — не доктор, ему (как и мне) недосуг защитить докторскую. И юбилей этот надо проехать, потому что на самом деле никто до сегодняшнего дня не предполагал, сколько Коле лет. И дальше надо это забыть. И загорать на солнышке, как он любит…

Самому юному из моих учителей — 60! Не верю. Как и 20 лет назад, придя на 1 курс театроведческого, не верила, что 40.

Принимаясь писать о человеке, которого любим и уважаем, мы обычно неизменно скатываемся в рассказывание о себе. Потому что — это неизбежно — начинаем думать о том, что дал нам этот человек.

Благодаря ему я оказалась в профессии.

Решение поступать на театроведение было достаточно спонтанным. До этого был курс на сценографию. Но и к консультации я готовилась честно. «Шпаргалкой» стал сборник «Русское актерское искусство XX века», зеленый его выпуск со статьей «Актер театра Мейерхольда» внутри. Ее я прочитала честно, не понимая половины слов и исполняясь благоговейного ужаса к автору. Но соединил нас на консультации, куда я пришла с челкой и в платье с горохами, не Мейерхольд, а «Городской романс» Александра Галибина, спектакль-эпоха, из которого все было понятно про современный сценический текст, условность и поэтическую режиссуру. После того, как мы поговорили о нем, Николай Викторович сказал мне: «Вы все про театр, а ведете себя будто какая-то анжеликаварум». И велел больше не ходить на консультации.

1990-е гг. С Андреем Могучим.
Фото — архив ПТЖ.

Эта самая анжеликаварум, кажется, осталась навеки со мной. И сейчас, когда я внезапно начинаю трястись и забывать слова на лекции или во время публичного обсуждения спектакля, я сразу вспоминаю «анжеликуарум» и беру себя в руки.

Благодаря ему вышла моя первая публикация — в фантастической газете 90-х «На дне», где публиковались лучшие петербургские умы эпохи.

От него мы узнали про формальную школу и благодаря ему прочитали Гвоздева. У Песочинского нет учеников — мне кажется, что нет. Потому что втайне (мне кажется) Песочинский не верит в прямое наследование традиций, в воспроизводство метода из поколения в поколение в непосредственном семинарском или еще каком общении. Поэтому если говорить про генетическую общность, преемственность, то она у Песочинского — с Гвоздевым, с которым тот, разумеется, не видался.

Он никогда не пытался нам что-то внушить или заставить во что-то верить. Он верит в диалог. Не исключено, что прямые ученики Песочинского обнаружатся уже в другом столетии.

Мне кажется, именно от Песочинского (и если я ошибаюсь, то все равно — это в его духе) я усвоила раз и навсегда: не писать, «о чем спектакль», не загонять своего читателя в прокрустово ложе герменевтики.

Я нагло «тырю» у него и не стесняюсь, рассказывая где-нибудь в Омске или Краснодаре про «ризоматическую композицию» или «постструктуру» его словами.

Художественный текст, прочитанный Песочинским, это всегда очень богатый текст. В нем всегда сам Песочинский, такой острый, ироничный, ядовитый, он не позволяет себе ни высокомерия, ни оценочных суждений. В одной из статей Ролана Барта, которая, если не ошибаюсь, так и называется — «Театральный критик», говорится, что если критик говорит «я ничего не понял», то тем самым не критик признается в своей беспомощности, тем самым он пытается уличить в беспомощности режиссера, что есть верх критического воинствующего высокомерия. Сколько себя помню, Песочинский ни разу не позволил себе такого. Даже в неформальном общении. Для него есть только профессиональное суждение, не допускающее в частном общении «нравится — не нравится», «фигня — не фигня».

Когда я внезапно сталкиваюсь с Песочинским на улице, он то и дело огорошивает меня внезапным вопросом — из личной или профессиональной жизни, который ставит меня в тупик. Это эффектно. Как биомеханический черт из табакерки. И это внушает робкую надежду, что он со мной в закадровом диалоге.

У меня на полке тот самый зеленый сборник «Актерское искусство» — обложка оторвана, листы вываливаются. Все, что мы читали тогда, в конце 90-х, зачитывалось до дыр. Рядом другой, коричневый, там мой «Актер в театральной концепции Евреинова». Это приятно.

С Днем рождения, дорогой Николай Викторович!