«Башлачев. Свердловск — Ленинград и назад». Ярослава Пулинович и Полина Бородина.
Центр современной драматургии (Екатеринбург).
Режиссер Семен Серзин.

Деревянный особнячок на улице Тургенева, где прошли славные годы «Коляда-театра», теперь отдан Центру современной драматургии, который начинает строить собственную репертуарную политику, базируя ее, прежде всего, на феномене уральской драматургии. Ученики Николая Коляды разных лет выпуска составляют сегодня, наверное, более половины драматургического цеха российского театра, причем, что важно, их пьесы действительно театрами востребованы, ставятся активно в самых разных точках страны. Документальную историю о рок-поэте Александре Башлачеве написали ученицы Коляды — Ярослава Пулинович и Полина Бородина. И тут важно само это рукопожатие, подношение, венок памяти — от уральской драматургии, ставшей культурным феноменом Екатеринбурга 2000-х, уральской рок-музыке, бывшей культурным феноменом Свердловска 1980-х.

Полуторачасовой стремительный спектакль Семена Серзина вскользь касается всей биографии Башлачева, но особое место тут — его свердловский след. В названии спектакля — строчка из песни «Поезд № 193», где топонимика советского Свердловска навсегда вписана в историю рок-музыки, а значит, и культуры. Башлачев учится на факультете журналистики Уральского университета, становится свидетелем уральского рок-феномена и даже вносит вклад в сохранение старой застройки — вместе со студенческой ордой живет в деревянном доме на улице Сакко и Ванцетти, чтобы дома не снесли. И это тоже отражается в поэтической строке.

О. Ягодин в сцене из спектакля.
Фото — пресс-служба ЦСД.

Эта связь, от современных молодых — к молодым 80-х, сегодня крайне важна. Не только потому, что сейчас чаще всего сталкиваешься с феноменом недоверия к молодым, неверия в их силу и их особый путь. Так, с уверенностью можно сказать, было и в 1980-х. Но важнее другое: как бы мы ни были раздражены доминирующей политической идеей ренессанса советской государственности с ее родовыми признаками, у культуры — свои задачи, не запараллеленные с политикой. Сегодня пришло время для реабилитации не только советской культуры, которая была отчасти задвинута в дальний угол после распада СССР, но и для реабилитации советского протеста, протестной музыки, различных форм диссидентства. Интерес к кумирам прошлого дает возможность сегодня выживать, дарует навыки этого выживания, модели поведения во внутренней эмиграции. Сегодня молодым очень важно почувствовать опору в том протесте, который когда-то смог состояться и стать заметным, влиятельным.

Одна из тем Башлачева — поиск себя внутри себя же, самораскапывание, попытка найти потаенный ресурс и живое русское слово, не обезображенное ни идеологией, ни пропагандой, в котором слились равным образом как христианская светская культура, так и задушенное язычество. Происходит восстановление линии культуры и вторая волна интереса к феномену русского рока.

Сцена замусорена. На сцене намеренно грязно. Грязный звук электрогитар (спектакль начинается и кончается, как концерт группы «Курара», проекта ведущего артиста «Коляда-театра» Олега Ягодина, который играет здесь роль Поэта), грязная операторская работа на видеовключениях. Поэт, которого играет Ягодин, — это он сам, живущий здесь и сейчас рок-фронтмен, к которому приходят исторические видения. Блистательная, соблазнительная, чувственная Тамара Зимина — это все женские образы вокруг Башлачева, но тоже словно бы из нашего времени. Рядом с Ягодиным — кривляющийся клоун, парасит, гротесковый двойник (гуттаперчевый Константин Итунин).

Эффект неопрятного антуража нужен режиссеру Семену Серзину для того, чтобы показать, из какого сора вырастает гений, которому суждено воспеть эпоху. На видео — современные артисты и драматурги из артистической богемы Екатеринбурга, произносящие документальные диалоги людей башлачевской эпохи. Жизнь пролетает мимо пиров, сигаретного дыма, болтовни, информационного шума, соблазнений и пьяных откровений. Свердловск — начало жизни Башлачева, родина его таланта: здесь, в шуме студенческой бесшабашности, рождаются первые строки и первые песни. Спектакль движется от застольной безалаберной юности («Вспоминая Свердловск, я смахиваю с ресниц капли сухого вина», пишет в письме Башлачев) — к преждевременной старости, опустошенности, за которой открылись двери в суицид. Шаг из беззаботной юности в легенду — очень короток. И это вопрос нашего доверия: можем ли мы теперь в точно таком же грязном, нищем, полуподвальном, еще не оформившемся «гадком утенке» современного искусства разглядеть то, что в будущем станет великим и почитаемым, неприкосновенным и священным.

Сцена из спектакля.
Фото — пресс-служба ЦСД.

Олег Ягодин не играет Башлачева, тут вообще нет «прямых» ролей — да и странно было бы в этой ситуации кого бы то ни было «сыграть». В документальном спектакле присвоение роли, полное перевоплощение вряд ли допустимы с эстетической и даже с этической точек зрения. Тут важно это концептуальное остранение, которое заставляет современного рок-музыканта и представителя екатеринбургской богемы внезапно ощутить парадоксальное родство с гением из прошлого — родство и по артистической крови, и по географическому принципу. Собственно о том же поет почти в каждой своей строке Башлачев: «…в исповеди быть с любовью на равных и дар русской речи сберечь», «время ловит нас в воде губами жадными», «из глубины твоей души стучит копытом сердце Петербурга». Об этом он говорит в интервью, которые воспроизведены в спектакле: вот живет — не тужит современный парень, выпивает, веселится — и вдруг внезапно, ни с того ни с сего — моментальное осознание принадлежности к чему-то космическому, национальному, историческому, к тому, что больше тебя, что не дает тебе опуститься, оскотиниться, колокольчиком взывает к идеалу. Наверное, про это в сухом остатке и спектакль: про традицию, которая тебе не навязывается, а внезапно пробуждается, восстает — словно на выходе из страшного сна. Вот встал слабый человечек однажды утром внезапно трезвым, и «как холодом подуло». Внезапно ощутил историю за спиной, а не одномерность здесь и сейчас.

Спектакль и движется в таком дерганом ритме: сцены актерской вольности, буйство красок — и внезапная остановка, момент пробуждения. Художник — ведь что он такое, в особенности сегодня, в бешеном урбанистическом ритме: момент остановки, охлаждения, внезапного прозрения, самоконцентрации. Ягодин садится у стены, к нам спиной, и читает в ритме самовозбуждения стихотворение Башлачева «Все от винта». И там, где у Башлачева — сорванный голос, синкопа, пафос, там у Ягодина — холод, раздумье, блуждающая еле теплая улыбка. Работает этот типичный ягодинский стиль чтения — призрачно-циничный, бесстрастно-ножевой, заговорный. Звучит тема предназначения поэта, долга поэта перед своим — опять же внезапным — даром. Поэт разбирается со своим призванием: зачем оно ему, и каков может быть размер жертвы, которую можно принести ради пары секунд озарения, растворенных в годах депрессии? Годы, дни, километры мути, бессмыслицы, пьяного угара — и мгновения, секунды полной ясности, внезапного понимания, прозрения, когда пишешь так, словно тебе диктуют. Ради них поэт живет. И когда они заканчиваются — помирает.

Точно так же, спиной к зрителю, Башлачев Олега Ягодина принимает известие о самоубийстве друга: тоже как остановку, замирание. В рок-среде до сих пор ходит легенда о том, что Башлачев выбросился из окна, потому что существовал студенческий заговор о коллективном самоубийстве двух друзей. Тут, в этой сцене, Поэт так же хладнокровно принимает решение о том, чтобы покориться судьбе. Самая сокровенная часть спектакля — рассказ об угасании Башлачева, о нескольких неделях перед суицидом — неделях томительного аутизма, тления, бессилия поэта перед неизбежностью. Екатеринбургский спектакль рассказывает об интимных отношениях поэта с его даром. «Он взял роль шамана, который вещает не от себя», — говорили о Башлачеве современники.

О. Ягодин в сцене из спектакля.
Фото — пресс-служба ЦСД.

Спектакль ценен еще и тем, что он отвечает на вызовы современности. В воспроизведенных в нем словах Башлачева возникает тема «правильного», настоящего патриотизма, почвенничества. Башлачев говорит самые простые слова: «Искусство связано с любовью. Честно получается только тогда, когда ты поешь о том, что ты любишь. Ты не можешь врать в любви. Весь вопрос в том, что кровь льется либо напрасно, либо нет. Когда душа болит, значит, она работает», «…корень рок-музыки — это корень человеческой души. И мы в свое время не поняли, что запутались в рукавах чужой формы. Мы живем на русской земле, и мы должны искать корень свой, русский. И он даст ствол, а ствол даст ветви, а к ветвям подойдет музыкант. Он ветвь срежет, из коры сделает дудочку и будет на ней играть, а саму ветвь использует в качестве розги, скажем так, вицы. И вот будет он этой вицей сечь, а люди боятся, когда их секут, им больно. Они понимают, что секут не для того чтобы сечь, а для того чтобы высечь».

Из своих 1980-х Башлачев взывает к идеалу, к идеалистическому мировоззрению, которого сегодня, в эпоху прагматики, очень не хватает. При этом идеализм этот не агрессивного пропагандистского свойства, а почвеннический, очень мудрый и подвижнический. Искусство Башлачева находит силу в этом питательном сочетании христианской и языческой культур, на котором выросла культура прошлой и современной России. Так живет и традиция — если ее насильственно насаждать, ничего не выйдет, традиция должна в тебе сама прорасти, как прорастает дар в поэте, как прорастает в Ягодине дух Башлачева. Художник может прийти только сам к идее творчества, его невозможно туда привести за руку или под присягой. В финале спектакля режиссер Семен Серзин показывает нам видео: полуобнаженный пожилой рокер, хрипя и постанывая, поет «Время колокольчиков». И хоть потрепанная гитара не строит, а голос простужен и пропит, — есть в этой яростной самоубийственной энергии невероятный бросок живой жизни. Сквозь хрипоту человеческой немощи проступает звон живых колокольчиков, которые все еще звучат, все еще озаряют нас энергией, хотя и снова наступило время, когда «ходим круг да около на своем поле, как подпольщики».

Артисты встают на авансцену, берут в руки бобины с магнитофонной лентой и раскручивают ее. Пленка лениво, изящно опадает на пол, как кожура, — этот процесс длителен и завораживающ. Эта музыка будет вечной.