Переписка Марины Дмитревской и Елены Строгалевой

«Идиот». Семен Саксеев & Ко по мотивам романа Достоевского.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Петр Шерешевский, художник Анвар Гумаров.

Елена Строгалева — Марине Дмитревской

Марина Юрьевна, давайте поделим переписку на:

Акт первый: сюжет, время, пьеса, Достоевский.

Акт второй: пространство (черный куб как внутреннее пространство героев Достоевского).

Акт третий: герои и актеры. Мышкин — поэт.

А начать хочу, знаете, с какого вопроса, который мы и не обсуждали вовсе? А сошел ли с ума Мышкин после всего? Этот Мышкин? Помните, что одной из главных идей в решении Козловым «Преступления» было то, что Раскольников никого не убивал. Что все это — бред его воспаленного сознания. А здесь? Здесь Мышкин «Идиот?»

Марина Дмитревская — Елене Строгалевой

Ой, Лена, это лично мне тогда казалось, что Раскольников-Латышев у Козлова не убивал, а только бредил убийством в тяжелой инфлюэнции, а режиссер на меня сто лет за это «видение» обижался… Так что все — версия, а не очевидная трактовка. А тут, думаю, Мышкин, каким его играет Илья Дель (о том, насколько прекрасно и по-новому для себя, мы поговорим в «третьем акте»), очевидно с ума не сойдет. Ему некуда сходить. Он от начала до конца — в пограничном состоянии, как многие вокруг, без точного диагноза, он говорит то о тревожности, то о биполярке, то о шизофрении, но и то, и другое, и третье — хронь, которой страдает каждый второй наш с вами знакомый и мы сами, это обычный недуг современного человека, а уж если он поэт… И еще он себя, в общем, щадит и не забывает принимать таблетки.

Его сумасшествие, а точнее аномальность, в том, что да, Лева Мышкин поэт, как и Настя, бывшая Настасья Филипповна (их инаковость — в этом даре, они — двое в черных худи). Приступы Мышкина (или предвестники приступа, которые он купирует поэзией) — истошные, до спазма связок, вопли стихами. Его ими почти рвет, а стихи хорошие (Александр Дельфинов)! С ума он не сойдет, но будет ли после гибели Насти поэтом, не потерял ли дар этих поэтических приступов? В сцене с Рогожиным глаза его тусклы, вся эта питерская история его пригасила… Сейчас подумала. Предвестник эпилептического приступа — эйфория сродни наркотической (потому многие и не принимают препараты, чтобы испытать…). Поэтический крик Мышкина — та же словесная эйфория и одновременно препарат.

И да, надо объяснить читателям, что Петр Шерешевский делает спектакль «по мотивам», пересочиняя реальность Достоевского так же, как недавно пересочинял реальность Тургенева в «Месяце в деревне» в Каменск-Уральске. Там Верочка была больной ДЦП, приемным ребенком Ислаевых. Тут мотив продолжен. Настя — приемная дочка Епанчиных (Аглая — своя), детдомовка, и играет ее та же Татьяна Ишматова, что играла Верочку.

Елена Строгалева — Марине Дмитревской

Вы остановились, чтобы я все рассказала про пересочинение Достоевского? Извольте. Сначала про время и эпоху. Мне кажется, для этого спектакля это очень важно проговорить.

Первое. Шерешевский погружает героев «Идиота» не просто в условное настоящее Питера образца 2020-х. Нет. Он надстраивает над этой историей еще одну сверхсильную эмоцию: в первый день, когда все сходятся на утреннем завтраке в доме Епанчиных, Аглая, узнав о том, что Ганя женится на Насте (за цементный заводик), ерничая, пишет на своей худенькой руке маркером дату сватовства: 22.02.2022. Сделано это не то чтобы впроброс — зрителя задерживают на этой дате рассказом про нумерологию: подобный порядок цифр, мол, встречается, шесть что ли раз за столетие, и больше в этой жизни его уже не будет. Но для режиссера, очевидно, это очень значимый ракурс, модус восприятия: через три дня случится Катастрофа, конец прежнего мира. Более Шерешевский не возвращается к вопросам дат и дней — и это правильно, но ты внутри себя сразу отсчитываешь и располагаешь себя на этой временной шкале, мы с героями дышим одним воздухом, переживаем одни эмоции, видим одни и те же краски.

При этом (и слава богу) драматург не дает никаких социальных и политических обобщений, монологов, никакого обличительного плакатного пафоса. Политика и социальное вынесено за рамки. Пафос, нерв, внутренняя история поколения, которая отзывается болью, — в стихах, в этих сумасшедших выплесках, корчах Льва, в психотическом танце-стихе Насти. Но в то же время так получается, что Мышкин и Настя не то чтобы утрачивают инаковость, о которой Вы пишете, — но у Шерешевского водораздел между героями проходит не по границе дара, а по границе отцов и детей, при этом самым очевидным маркером становится искусство.

Мышкин — Дель — исчерпывающий объект для самоидентификации молодого богемного, гуманитарно ориентированного молодого человека. Он и Настя из исключения стали «типикал». Тут, конечно, и легкая ирония над психиатрическими диагнозами — все эти модные биполярочка, тревожное расстройство, депрессия, — и идентификация себя через современный кинематограф, и современная поэзия (Лева «сочиняет» Дельфинова, Настя — Динару Расулеву). Но вот вопрос: это сюжет про поколение (при этом достаточно юное)? Все-таки про Ромео и Джульетту?

Меня вообще очень, говоря современным языком, «триггернул» сюжет отцов и детей. Старшие — и отсутствующие, как отец Рогожина, и Епанчины — это люди 90-х. Тяжелые, искалеченные люди, которые искалечили своих детей — Парфена и Настю. Наши герои молоды — но молоды не столько по дате рождения, сколько по тому, что в них очень много этой неизжитой детской боли (неслучайно изнасилование Насти приемным отцом для нее — то, что ломает ее; а эти детские глаза Парфена, когда он рассказывает о своем отце?). Епанчина Геннадий Алимпиев потрясающе играет одновременно мерзким и сильным в своей угасающей плоти стариком, танцующим под Аллегрову после обвинений в изнасиловании Насти. Резкий монтаж, усиливающий это чувство повседневной российской хтони (один из любимых приемов Шерешевского-режиссера). И все же, чей здесь сюжет? Шекспира или Достоевского?

Марина Дмитревская — Елене Строгалевой

Сюжет про людей на фоне Достоевского, который в нынешних реалиях является только брендом доставки еды «Достаевский» (на дне рождения Насти все едят из «достаевских» коробочек), и писатель, которого они при случае цитируют: «Лева, дайте книжку», — просит Настя… Мышкин и сам читает Рогожину из «Идиота» — про казнь…
Здесь многое иронично переложено на сегодня (важно и хорошо, что — иронично): Рогожин предлагает Насте лететь в сказочный Дубай и дарит ей BMW, Лева, поедая питерскую шаверму, объясняет Гане, что ему больше нравится, когда говорят «с особенностями», а не «идиот», а на месте Тоцкого тут оказывается сам Епанчин, приемный папа.

И Мышкин здесь, надо заметить, никакой не князь света и не Христос. Христос в нашем мире — это был бы совсем зашквар, и интеллектуал Шерешевский (так творчески рванувший в последние сезоны, что просто нет слов!) это понимает. Нет, Мышкин не сойдет с ума, но послезавтра наступит 24.02.2022. Дата, нависшая с самого начала над головами этих людей, создает поле настоящего, невыдуманного драматического и социального напряжения, и мы можем представить, как 25.02 уезжает обратно в Швейцарию Лева (чтоб не сойти с ума в Питере…). Или как в начале марта-22 едет добровольцем на Донбасс Парфен — и к сентябрю, когда мы смотрим спектакль, уже приходит назад «двухсотым»… Ганя дотянет до мобилизации, но вот как он сейчас, в дни премьеры? Наверное, уже в Казахстане. В центре спектакля прекрасно разработаны три этих русских типажа: интеллигент, гопник с Просвета и офисный планктон — они отлично запортретированы и… все обречены. У этого поколения жизни больше нет. Родители еще как-то доживут среди пыльных ковров и полной бессмыслицы, а детей нет.

Но нет, не Христос, и не Ромео и Джульетта… Мышкин и Настя — такие черные нервные птицы несчастья, а не любви, недаром зарифмованы их синкопированные, дерганые танцы.

Дель — как боль. Он никогда так не играл, и это видно на крупных планах видео (Шерешевский почти всегда использует параллельно видеоряд, не новость, и здесь эксцентрик Илья Дель родился как глубокий психологический артист).
Вы сама написали: черный куб как пространство героев… Про куб?

Елена Строгалева — Марине Дмитревской

Куб. Видеоряд. Морг. Зал ожидания. Электричка. На самом деле, впервые, кажется, художник Анвар Гумаров настолько плотно и полно использовал небольшое пространство театра «Приют комедианта», сумев выстроить не просто функциональное, трансформирующееся пространство, но создав полароидные снимки нашей с вами жизни: с холодным белым интерьером общественных пространств — будь то морг, зал прибытия аэропорта или вокзала — белые стены, белые железные стулья, каталка с телом Насти (эти каталки потом станут столом на дне рождения Насти). Затем герои попадают в пространство современной квартиры с бабушкиным ковром и штучками из Икеи, здесь же — однообразный пейзаж за окном «Ласточки», в которой едет из Пскова Рогожин (Антон Падерин). Постоянный видеоряд на стене как символ нашего сознания, в котором живет своей жизнью бесконечная онлайн-трансляция новостей и сюжетов из соцсетей. И черный куб. Черный куб как внутреннее пространство сознания героев.

Первая сцена — ключевая для всего спектакля. Собственно, история здесь разворачивается как ретроспектива. Убийство совершено. Мы видим тело Насти в морге, куда заходят ее родители, чтобы попрощаться с дочерью. А на экране — видеотрансляция: в реальном времени Мышкин и Парфен разговаривают в питерской квартире Рогожина. Выключен свет, они сидят в темноте, и все наше внимание — на бледных, высвеченных крупных планах Парфена и Левы, от которых не отвести взгляд. И Мышкин, уже понимая неизбежное, говорит Парфену: «Парфен, где Настя?» — и смотрит одним, расширяющимся от ужаса, глазом в комнату, где лежит девушка. И этот страх, это присутствие смерти, которая входит в пространство комнаты и в сознание Мышкина, — ужасает. «Середина черного» — так когда-то назывался спектакль АХЕ. Мышкин и Рогожин периодически будут оказываться внутри черного куба. В середине черного. И этот прием — вынесенные за скобки действия диалоги и монологи героев о самом важном — является смыслообразующим и ключевым для спектакля. Это — пятое измерение.

Лишенные всякой подвязки к внешней жизни, которая отвлекает, развлекает, дает надежду, желания, обещает будущее, герои оказываются внутри куба — внутри себя, внутри застывшего черного ничто, из которого не выбраться, в котором ты наедине — со своим страхом, со своим прошлым, со всем тем неизбежным, что предчувствуют герои.

Трансляция идет онлайн, и надо сказать, это чуть ли не первый опыт для меня, где актерская игра не теряет от видеотрансляции: от Мышкина и Рогожина не отвести взгляд, их укрупненные лица на двух экранах — на одном Падерин, на другом Дель — притягивают. Видео дает возможность увидеть каждую эмоцию, каждую реакцию — и то, что происходит с лицом Мышкина, который осознает, что совершил Рогожин… да, Вы правы, Дель никогда так не играл — так глубоко, так подробно, так страшно. И Рогожин, обнаруживающий сложные эмоции — дрожащий, страдающий молодой Рогожин, — прекрасный дебют актера Падерина. Это одни из самых мощных моментов в спектакле — их встречи в кубе.

А помните, помните, как Мышкин — Дель ел пирожное? Когда уже все свершилось, когда на его глазах Настя совершает неизбежное — уезжает с Рогожиным, возвращая Гане деньги, — сидит Лев, поедает тортик, а губы дрожат, рот кривится, и глаза, глаза — абсолютно детские, наполненные слезами. У Цветаевой строчка есть: «были слезы больше глаз». Вот здесь у Деля слезы — больше глаз. Черт, и это так больно.

Ну и удивительный дебют Татьяны Ишматовой. Всегда смущало то, как режиссеры разбиваются именно о женские персонажи в «Идиоте», классически отталкиваясь от внешности Настасьи. Здесь же Настя, которая весь третий акт ходит с биркой из морга на ухе (сама надела — как серьгу), — не сексапильная красотка, в ней есть тонкость и манкость. Актриса весь спектакль держит внутреннюю «поломанность», эту обреченность, и в последнем акте, когда она уже тенью появляется в воспоминаниях Парфена и Льва, — она проигрывает молча все состояния любви и предсмертного отчаяния, веселья. Посмертная душа…

Марина Дмитревская — Елене Строгалевой

Конечно, помню пирожное…

Отцы и дети очень отличаются по способу актерского существования. Сто лет не видела на сцене Татьяну Самарину, а тут она так подробно и обаятельно играет добрую клушу, генеральшу Епанчину — со всем ее улыбчивым долготерпением (известие о сексуальных утехах мужа с приемной дочерью она переживает сильно, но коротко, и вот уже вносит именинный торт: так положено, и куда ж деться…).

А вот эти трое — Дель, Падерин и Александр Худяков (пиарщик Ганя, который спит одновременно с Настей и Аглаей) — притом что вошли «с улицы», играют не типажи, а разные типы драматической рефлексии. Да и Ганя тоже, хотя в черный куб ему хода нет. Там только Лева, Парфен и Настя как воспоминание.

Черный куб и «Черный квадрат» Малевича, висящий в квартире современного Рогожина в «красном углу», зарифмованы. Красное и черное, короче, и вообще — черная дыра. Герои рассуждают на темы этой черной бездны, и, хочу сказать, драматургия Семена Саксеева & Ко (Шерешевский вообще-то давно пишет…) ничуть не уступает многим трендовым драматургам: диалоги умны и упруги, фирменный набор тем — от пересказа Настей фильма «Титан» и ссылок на «Торжество» Томаса Виттенберга до рассуждений Аглаи о культуре отмены — отработан в точных предлагаемых, а не просто так болтается на ветках… Они и о боге говорят, и Мышкин признается, что в такого бога, который мертвых оживлял и воду в вино превращал, не верит, да и не может быть не порочного (отдельно «не») зачатия… А ежели бога нет — то и с ума он не сойдет…

Лена, я, честно, не помню, какие именно стихи выкрикивает Лева, но мне кажется, что вот эти стихи Дельфинова, еще из 2015 года, передают ритм и смысл спектакля. Может, ими и закончим?

Пахло гарью. От удушия мутило.
Ты да я — мы были будто боги,
Жаль, что наше время уходило,
Наше время уходило по дороге.
Плыл туман, и все под черепом дрожало,
И снаружи становился мир нерезким.
Это наше время уезжало,
С тряской уезжало по железке.
Ты звонила, или я звонил по скайпу,
Или громыхал обрывок крыши.
Личность опознать нельзя по скальпу.
Тень чернела и взмывала выше, выше —
Над кусками проржавевшего металла,
Над родимым и беспечным Ахеронтом.
Это наше время улетало,
Исчезая за свинцовым горизонтом…