«Король Лир». По мотивам пьесы У. Шекспира.
Небольшой драматический театр.
Режиссер Лев Эренбург, художник-постановщик Валерий Полуновский.

Сегодня «Лира» лучше не читать. Гадкие придворные интриганы, испорченные дети, бездарные слуги. Кровавый мир. Ничто не удивляет, кроме странного чувства, иезуитски подсказывающего, что мир этот, в общем-то, никуда не продвинулся, с места не сошел, и чудовищная «пра-жизнь» Британии ничуть не иная в сравнении с сегодняшним днем.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Филиппов.

НДТ готовил премьеру почти пять лет. В эти самые годы зрители, может быть, окончательно теряли зрение и рассудок, а «мировая интрига» набила оскомину, превратившись в привычную условность и утратив способность к былой «шекспировской страсти».

Сцена открыта, и петли виселиц свисают с колосников, в них муляжи изуродованных тел. Часть истлела вовсе. Но есть свежие — посреди культяпок и веревок (вместо конечностей) виднеются чьи-то белые туфельки на черных колготках. Здесь бы кружить воронью, но нет. На виселицах-колосниках — голуби. Птицы-куклы порой кидаются пометом, похожим на театральные белила. Голубь мира — повод для иронии. Как и все, впрочем, или почти все.

Спектакль получился не столько про Лира (Евгений Карпов), больше вызывающего жалость, чем сочувствие, сколько про ужасы, которые уже не пронимают до мозга костей, про «ужастики», про «циркизацию» иллюзий в пору последней мировой чумы…

Глостер (Кирилл Семин) в плюшевом плаще-разлетайке и сандалиях, смахивающих на обувь отставного пенсионера, в шекспировской шапочке — чепце с прорезями для ушей — безнадежно отстал от жизни. Его сыновья в «кришнаитских» штанах — глупы и, похоже, одинаково незадачливы. Эдгар (Андрей Бодренков) простодушен вроде городского сумасшедшего, Эдмонд (Даниил Шигапов) — коварный инвалид. Оба — «клоуны» в заложниках злой потехи.

Перед Лиром на коленях дочери: Гонерилья, Регана и Корделия — все невесты, в подвенечных нарядах с фатой. Деланная непорочность в диковатом контрасте с раскраской лиц, одновременно напоминающих в этом «косметическом» гриме о дешевых услугах уличных девок и о нелепой «пэтэушности» королевского потомства. Перед признанием в любви — сумасбродная проба на прочность. Лир предлагает дочерям выбить табурет под телом, уготовленным к повешению. Эпизод — зачин про любовь ненароком превращается в «ку-клус-клановский» тренинг. На руках Реганы отвратительно тявкает муфточка-собачка.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Филиппов.

Театр Лировых дочерей уравнял. Каждая жалка и ненасытна.

Гонерилья (Татьяна Колганова) слишком глупа, мысль о власти ей внушает «лакей» (Дмитрий Честнов), одетый в нарядный костюмчик со стразами и нелепым перышком дешевого карминового цвета (нищенский ширпотреб уподобляется роскоши). Тренинг «Я — королева» — урок подавления страха, и вот уже Гонерилья готова к роли если не гордой правительницы, то хотя бы истеричной эстрадной дивы.

Регана (Ольга Альбанова) — истинный палач, размашистый, но с привкусом «бытовухи» — смачно ест и пьет, имеет навык к убогой кухонной изнанке всякого королевства, между делом рюмкой выдавливает глаза несчастному Глостеру и заправски откусывает язык несчастного лакея.

Обе «сексуальные» сцены сестер даны в картинно-режиссерском решении и на грани фола.

Платье Гонерильи с поднятым подолом превращается в черную ширму, за которой ее одинаково пользуют сначала желанный любовник, а потом — опостылевший супруг. Она слегка раскачивается и «страшно» таращит глаза на зал, будто мир, как кукольный театр, потерял равновесие из-за дурацкой оплошности создателя.

Регана принимает величаво-любовные «позы», играя в экстаз с Эдмондом в ногах мертвого мужа. Карминовое лакейское перышко колышется в такт — над тазиком с откушенным языком.

Зал смеется над глупой Гонерильей и аплодирует Регане. В обоих случаях театр играет со зрителем не самую добрую «шутку».

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Филиппов.

НДТ давно располагается за рамками общественных условностей. Тут своя психофизика. Категория времени, тем более исторического, поставлена под сомнение. Этот мир един — для племени туземцев, древних рыцарей и смутно примерещившихся на темной сцене бомжей. Костюмы «на подборе» из старой, полузабытой, и новой реальности. Диковатый род людской побирается. Немного дыма, лошадиного ржанья, хлопанья голубиных крыльев — это все, что у нас есть, и это навсегда?

«Лир» — игра в узнавание жалких остатков человеческого бытия. Тема «дна» и «донышка», исконно российская, с зависанием и надрывом, всегда проглядывает у Льва Эренбурга. Он угадал ее остроту еще тогда, когда многим казалось, что «чернуха» — лишь временное повреждение сознания.

В этом спектакле по мотивам шекспировской трагедии разыгран сюжет на все времена про то, как в зеркале сцены прорастает живой, хоть и чахлый, и кривенький, корешок вечного древа.

Король и шут — центральный дуэт трагедии — дан с вызовом и гомерически смешно. Власть сошлась с оголтелой «свалкой» — тема короля с темой задворок. Шута, одетого словно из мусорного бака (честно «стырены», наверное, только новенькие ярко-красные кеды-конверсы), играет узнаваемая и неузнаваемая в этой роли Татьяна Рябоконь. Играет совсем без грима и в целом так подчеркнуто натурально, так экспрессивно, с такой почти вульгарной уличной отсебятиной и с такой парадоксально прямой, почти забытой на современной сцене актерской мимикой, что шут становится едва ли не самой громкой, даже нагловато сенсационной ролью спектакля.

Шут — Рябоконь с медицинским саквояжиком энергично и по-деловому следует за Лиром — Карповым. На первом же выходе пускает кровь королю, облегчая страдания. Король болен, случаются провалы в памяти и внезапные обмороки. Как обойтись без… шута? Да и что есть у короля, кроме этого шутовского почитания и дурацких восторгов? Впрочем, искренняя преданность крикливого шута не лишена оттенка великой жертвенности. Она-Шут заматывает раненую руку уснувшего короля белой фатой и качает эту руку, словно дитя, закутанное в мягкий платок.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Филиппов.

Друзья короля в этом спектакле — заложники банкротства, вымирания королевства. Шут — глупая баба; Кент (Сергей Уманов) — дабы не покинуть Лира в нищете и беде, играет безнадежно донкихотствующего оборванца с перекошенной рожей, в шляпе с полями и в черных колготках на тонких кривеньких ножках. Свитшот с рок-н-рольной надписью выдает его причастность к знакомому типажу, который сам по себе — всего лишь издержка вечно нищенствующего андеграунда. Глаза мозолят еще и носочки Эдгара с изображением Моны Лизы, и черная майка Лира с надписью «fashion king». Поиздержались — забомжевались шекспировские бедолаги…

Труппа НДТ — все вместе и каждый в отдельности — свою силу знает. Актерские пристройки и режиссерские посылы-решения здесь давно и прочно прилажены. Это не мешает создавать порой ощущения внезапной и опасной самоигральности выходящего из-под контроля сюжета.

Первый акт пролетает на редкость легко и быстро. Второй — с купюрами и перестановками, пожалуй, чересчур спешит к развязке. Война и чума, гора «трупов» — свалка театральных кукол… и пустые петли виселиц наготове.

Те, кто ждет сантиментов на линии Лир — Корделия, дико разочарованы. В Корделии (Вера Тран) ангела нет изначально. Младшая дочь с глазами-пуговками в черной подводке и с зеленоватой помадой на губах ничего хорошего в этой истории не обещает. Бутафорскому французскому королю (Вадим Сквирский) — в немыслимых толстинках, обозначивших до колен обвисший живот, — она отдается с известной целью. По итогу поцелуя-соития прилаживает корону к нелепо закрученной в виде задранного хвоста прическе. Ее появление ближе к финалу — в нарочито приличном «прикиде» и с деланно сдержанной речевой риторикой — не оставляет сомнений в безнадежном положении Лира.

Парадокс заключается в том, что Лир равно трогательно любит всех дочерей. Невзирая ни на что. Убогие, недобрые, недалекие — они мертвы и валяются в мусорной куче тел. Тут хриплое «вставайте!» должно бы ужаснуть по-настоящему…

В этом спектакле нет знаменитой шекспировской бури. Или почти нет. Есть чума, поразившая весь белый свет, и запоздалая тоска, неспособная излечить и спасти.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Филиппов.

Эпилог — что-то вроде отдельного финала, воистину способного заставить зрителя содрогнуться… Герцог Альбанский (Вадим Сквирский) в костюме оловянного солдатика вдруг выдает окончательно беспощадную обработку интеллигентной «окуджавской» темы. В легком трансе, неспешно он добивает тех, кто еще жив. Добивает от брезгливой неприязни к крови. И лезет в петлю. А что остается? Герцог немного тянет, испытывая нервы зрителей, и… решается. Соскользнувшие с табурета ноги болтаются в воздухе. А из «мертвого» рта вылезает птичья — голубиная головка…

И вот что думается: этому спектаклю лучше бы жилось на большой сцене. Сценография, музыка, артисты — всему тут прописан простор. Наш! Наш простор — негуманный, неумный, гадкий, омерзительный… Но все-таки — простор, пространство, тоскующее по любви…