ЗАПИСКИ МАНИ ОШИБКИНОЙ¹

1 Мы начали публиковать записки Мани еще в № 16.

ГУДБАЙ, АМЕРИКА!

В детстве я собиралась бежать в Америку. Эта идея пришла мне в голову потому, что однажды меня послали в магазин за сахаром и кассирша мне дала сдачи с трех рублей как с пятерки. Вернуть деньги в магазин мне было жалко. Став обладательницей двух таким противоправным образом приобретенных рублей, я решила, что теперь я существо вне закона и мне прямой путь в Америку. Дело происходило в Зеленогорске, на даче, которую снимал дедушка-генерал. Деньги — один бумажный мятый рубль, три монеты по двадцать, одну в десять и две по пятнадцать копеек — я рассовала за шершавые занозистые доски в деревянном сортире, посетителями которого были все обитатели дачи — и мы, и дедушкин друг генерал дядя Кузя со своей женой тетей Клавой, снимавшие вторую половину дома, а также хозяева дачи, жившие в летнем флигельке рядом, и вообще все, кому не лень было дойти до нужника: дача находилась на территории военного санатория, и по тропинке мимо нашего деревянного гальюна то и дело шастала обслуга санатория. Надо ли говорить, как я нервничала, стоило только кому-нибудь зайти в туалет!

Любое богатство — это страшная обуза и ответственность. Я сразу же бежала в нужник проверять свое сокровище, когда кто-нибудь выходил оттуда. Я выковыривала из-за досок волшебные монетки, пересчитывала их и засовывала обратно. Все руки у меня были в занозах, по ночам я прислушивалась к хлопанью деревянной дверки и вся извелась — в темноте из своей кровати за взрослыми не уследишь как следует. И тут еще, как нарочно, через два дня я обнаружила в кармане папиной мягкой зеленой куртки, в которой он ходил в лес, еще один рубль! Видимо, он заначил на пиво и забыл — он редко приезжал на дачу. Всё, всё толкало меня в Америку! Я не поверила своим рукам, когда вытащила из холодка шелковой норки карманчика сложенную вчетверо, потертую по сгибам бумажку. Собственность отягощает. Но мало-помалу я попривыкла к своему положению, вынуждающему меня готовиться к побегу, подуспокоилась по поводу стыбзенных денег, и уже не вздрагивала от каждого деревянного стука дверки дачного клозета, и уже не каждый раз мчалась проверять целостность моего капитала в его вонючем хранилище.

И зря. Уж не знаю, какие действия необходимо было произвести в туалете, чтобы обнаружить мой тайник за досками, но только мама мои деньги нашла. Будь она поромантичнее воспитана, она бы тихо и радостно забрала бы их и купила бы своим детям — то есть мне и брату Юрочке — мороженого и конфет. Ну, или там себе губной помады. Но скучная логика советского воспитания не позволила ей этого сделать.

Она решила искать правды и справедливости. Она позвала в туалет элегантную лояльную тетю Клаву в шифоновом шарфике, и они стали вместе обсуждать всевозможные варианты происхождения подобной находки. Почувствовав, что их женский ум не справляется с проблемой генезиса, они призвали в помощь тети Клавиного мужа генерала дядю Кузю.

Генерал дядя Кузя, который по своей удивительной доброте всегда и всех выручал из неприятностей, тут же высказал предположение, которое и было принято как разумное и единственно проясняющее ситуацию, а именно — что это заначка пьющего мужа хозяйки и самое правильное и гуманное, что можно совершить, — это оставить все на своих местах. Однако женщины не сочли возможным запихивать деньги обратно между досок и решили позвать предполагаемого хозяина с твердым намерением поскорее завершить инцидент, восстановив его попранную анонимность и быстро устроив таким образом хеппи-энд. Но не тут-то было. Никакой хеппи-энд не устроился. Попробуй устрой у русских хеппи-энд! Кто пробовал, тот знает, что без обязательной порции достоевщинки или, на худой конец, гоголевщинки этот интернациональный фокус не проходит.

Во-первых, добыть мужа хозяйки оказалось не так-то просто. Он спал. И сама хозяйка Антонина Ивановна свято охраняла его сон, потому что ведь каждому известно, каково это бывает, если внезапно разбудить мужа хозяйки. Во-вторых, хозяйка Антонина Ивановна очень насторожилась, услышав от моей мамы и лояльной тети Клавы в шифоновом шарфике просьбу об аудиенции у недоступного им спящего мужа. Само собой разумеется, приличия требовали объяснить внезапный интерес двух дам к чужому, а именно хозяйкиному мужу. Заметьте, одна ведь из дам была в шифоновом шарфике, а уж про маму и говорить нечего — она и всегда-то была красавицей, а в те годы у нее была коротенькая стрижечка, просто глаз не оторвать. Короче, хозяйка занервничала, рывком взяла своего мужа из кровати и, не дожидаясь объяснений, поставила его на попа перед дверью сарайчика. Довольно сбивчиво женщины попытались предложить некогда задуманный хеппи-энд. Они стали объяснять, как случилось, что деньги, припасенные дядей Федей на опохмелку, дрожат в руке моей мамы. Хозяйка своего мужа, Антонина Ивановна впилась глазами в лицо своего супруга, алчно ища признаков хоть чего-нибудь. Ну не раскаяния, конечно, ну хоть чего-нибудь.

Дядя Федя, взятый из кровати, долго и пристально смотрел красными глазами в сторону женщин. Чувствовалось, что его ментальное тело где-то заплутало и явно не поспело вернуться в физическую оболочку своего владельца к моменту пробуждения. Наконец ментальное тело проторкалось в дядю Федю и он смог перевести глаза с шифонового шарфика на зажатые в горстку и потому нечетко видные деньги. Но когда протянули горстку к самой его персоне, дядя Федя медленно поднял руку с воздетым указательным пальцем и замер. Это простое действие, видимо, истощило его не накопленные еще во время прерванного сна силы, и он дожидался новых сил, чтобы продолжить. Силы прибыли, и он улыбнулся широкой улыбкой Фантомаса. Вновь убывшие силы повесили значительную шикарную паузу. Наконец в голове у него что-то повернулось. Скрип его шестеренок долетал даже до канавки, в которой я окопалась, с тоской наблюдая этот спектакль и дожидаясь удобного момента, чтобы выйти и признаться. Интуитивно я чуяла, что в этой ситуации нужно как-нибудь так умело нарушить композицию происходящего действия, чтобы мне не попало, а, наоборот, чтобы на меня смотрели как на избавительницу от этого кошмара. В канавке меня также удерживала слабая надежда, что дядя Федя по плохости соображения признает богатство своим и я буду избавлена от тягостных объяснений.

«Нет!» — наконец крикнул дядя Федя, и тут толпа взрослых, которая уже давно пополнилась дядей Кузей, дедушкой, бабушкой, кастеляншей санатория, не смогшей пройти мимо, стайкой местных детишек, — вся эта шумная ватага закипела недоумением и вопросами:

— Как нет?

— Как так нет?

— Нет?

— Это не его деньги?

— Да он не понимает!

— Что он говорит?

«Нет!» — еще раз выкрикнул дядя Федя, опять страшно улыбнулся и покачал наконец рукой с воздетым указательным пальцем. После чего его ментальное тело опять куда-то урыло, а физическое осело на ступеньки.

Честность дяди Феди повергла меня в уныние. Что такое! Что ж все такие честные! Я хуже всех, что ли, получается? Значит, все равно придется бежать в Америку! Явно не вписываюсь я со своими дурными наклонностями в это общество честных и прямых людей. Не выживу я здесь. Вот какое несоответствие меня всему остальному! И это ведь сейчас я еще маленькая! А дальше что будет! Вырасту я, вырастут и мои наклонности, явно! Бежать, бежать! Карету мне, карету!

Ну, в общем, со своими размышлениями я пропустила тот момент, когда могла выступить с наименьшими потерями и даже сорвать аплодисменты. А может, такого момента и вовсе не было. Может, просто игра моего воображения гасила панику нравственного чувства. Просто мое воображение было на моей стороне. И не признавало никакого категорического императива. И советский моральный кодекс тоже был моему воображению как-то чужд. Чего-то мне не хватало, чтобы почувствовать себя виноватой. Чего-то не хватало.

Прозой, прозой закончилась эта история. Такой унылой советской прозой, которая не могла соперничать с моим воображением в деле расстановки нравственных ценностей по своим местам.

Мне пришлось зачем-то публично извиняться перед дядей Федей. (Хотя я-то про него ничего плохого не подумала! Это они думали, что он прятал деньги!)

Папин рубль был возвращен в зеленую куртку. (А потом они сразу вытащили его оттуда!)

Меня заставили идти относить два рубля обратно в магазин. (Кассирша нехорошо усмехнулась, когда я ей объясняла, что она дала мне неправильную сдачу больше месяца назад.)

Обещанного мамой облегчения мук совести не наступило. Потому что, собственно, муксовести никаких и не было. Была досада, что побег сорвался. Ясно было, что уж больше так в жизни никогда не подфартит. Упустила свой шанс! Надо было получше прятать деньги. Да разве от них спрячешь!

Гудбай, Америка! Придется приспосабливаться жить здесь!

ЗОЛОТЫЕ САПОГИ

На выпуске спектакля в Красноярске потерялась где-то на железной дороге ткань, на которой надо писать кулисы. Заказали в Костроме (там комбинат по изготовлению тканей), вроде бы отправили, но тряпка не пришла. Планы увидеть декорацию целиком и успокоиться рушатся — мне надо уезжать, я хотела, чтобы все сделали при мне или хотя бы начали писать. Я, расстроенная, сижу в темном зале, на сцене вялая монтировка того, что есть, — к утренней репетиции. Ко мне подсаживается дядя Коля, старший монтировщик, почти непьющий, толковый, соображающий, что я переживаю, и сочувствующий. В каждом театре такой есть — безотказный, крепкий, помнит все спектакли наизусть, без него сыпется вся постановочная часть. Вечно он хочет уходить, потому что «надоело, вот раньше было… денег не платят, монтировщики пьют, работать за гроши не хотят, две недели поработают, уходят» — ну и так далее. У него плохая дикция, его не все понимают, но в критической ситуации его мат все ставит на место. Вечно его директор уговаривает поработать еще, потому что он один знает репертуар, один знает все проведения, и так он работает годами. Дядя Коля подсаживается ко мне, сидит сперва молча, потом издалека начинает утешать: «Это что… Найдется тряпка… Поездит по железной дороге недели две и найдется. Это что — тряпка… У нас вот на гастролях потеряли целый вагон с декорациями… Где-то между Иркутском и Красноярском. Пропал вагон и все. С гастролей вернулись, спектакли играть надо, а декораций нет, и костюмы там были, и обувь — всё. Долго искали, не могли найти. А потом в одной деревне участковый смотрит — вся деревня ходит в золотых сапогах. Стал выяснять — они у путей вагон вскрыли, ящик вытащили, там — золотые сапоги. Они все понадевали балетные сапоги и в них по грязи ходят. Вся деревня в золотых сапогах, довольные. Кто в серебряных. Потом ходили по дворам, собирали. Они не хотели отдавать.

Понравилось в золотых сапогах ходить».

АНГЕЛЫ

На репетициях Кармины Бураны я объясняла очень красивой, но скромной Верочке, исполняющей партию Флоры, что надо накрасить губы на сцену, надо сделать яркий чувственный рот.

А как, спрашивала Верочка, и вправду никогда не красившаяся сценически. Ну, очень просто, объяснила я, — карандашом и помадой. Карандашом рисуешь себе большой рот красивой формы, а помадой закрашиваешь его. Нашу беседу внимательно выслушали ангелы с марлевыми крылышками, дети с ангельскими голосами и внешностью, ученики притеатральной студии. На следующий день все как один ангелы явились со страшно, по-блядски накрашенными губами.