К. Добротворская. Фото из архива автора

С театром у меня случилась любовь с первого взгляда — настоящий coup de foudre. Мне было 13 лет — самое время для первой любви. Меня, конечно, водили в театр и до этого, но все, что я видела на сцене, казалось нелепым, глупым, искусственным. Мои детские театральные впечатления напоминают толстовские описания балета и оперы, увиденных глазами Наташи Ростовой. Какой-то толстый человек с ушами на голове поет, тараща глаза (опера «Фердинанд Великолепный»), серую куклу-поросенка окунают в таз и достают совсем розовую («Поросенок Чок»), на тюзовскую сцену выходят взрослые дяди и тети, изображая школьный диспут (не помню названия), в балеринах интересны только пачки всех цветов карамели («Фея кукол»). Театр был унылой повинностью, единственной радостью которой были пирожные в буфете (буше, эклеры или меренги). А в Большом концертном зале Октябрьский, где меня изводили концертами абонемента «От А до Я», давали еще и кофе-гляссе.

А потом случилась любовь. Была осень, сентябрь, в один из выходных дней мы с отцом отправились за грибами. Куда-то долго ехали на поезде, бродили по сырому лесу чуть не до темноты, кое-как заполнили сыроежками и подберезовиками плетеные корзины. Вернулись в Ленинград, вышли на платформе «Владимирская». На перроне отец посмотрел на часы и сказал, что сейчас в театре Ленсовета, который прямо рядом с метро, начнется вечерний спектакль, можно попробовать стрельнуть билеты. «Как? Мы же в резиновых сапогах и с корзинами! Нас разве пустят?» Но отец уже завелся: «Бежим! Чего нам терять!»

А. Фрейндлих (Екатерина Александровна Ёлочкина). «Пятый десяток». Фото из архива театра им. Ленсовета

Нам повезло — и добежали вовремя, и лишние билеты стрельнули в последний момент (правда, в разных местах — мне достался отличный, в партере, а отцу где-то далеко, на балконе), и в театр нас впустили. Гардеробщица вздохнула и упрятала куда-то наши корзины. Я села в свое кресло, стараясь запихать под него ноги в резиновых сапогах, помню, что было очень стыдно — люди вокруг яркие, нарядные, многие женщины — на каблуках. А я в старых байковых штанах с дыркой на коленке… Но свет погас, занавес раскрылся — и я мгновенно забыла и про сапоги, и про грибы, и про дырку, и про то, что с утра ничего не ела, кроме брусники в лесу. На сцене была Алиса Фрейндлих, которая стояла на стремянке и оттирала пыль с книг. Я не знаю, что это было, но я отчетливо увидела сноп света, который от нее исходил. Я бы зажмурилась, но я боялась что-то пропустить, боялась даже дышать. Из кулис появился человек с бородой, которая казалась наклеенной (потом я прочла в программке, что это был Леонид Дьячков), они заговорили, но магия не исчезала, я все еще не могла оторвать от Фрейндлих глаз. Много позже я прочла у Стриндберга, что «тайна великого актера заключается в прирожденной способности его души испускать лучи и тем самым вступать в связь с публикой».

Мне кажется, никто лучше и не сказал. Лучи, исходящие тогда от Алисы Фрейндлих, сразили меня наповал, не хуже светового меча из «Звездных войн». Я оказалась облучена. Похоже, навсегда. До того момента я никогда не сталкивалась с более чистым явлением волшебства. Если это и есть театр, то как я вообще без этого жила? И зачем жила? В этот момент я уже знала, что моя жизнь будет связана с театром. Этот момент все переломил. Спустя три с лишним года я подала документы на театроведческий факультет, хотя родители пожимали плечами и говорили: «Тебя все равно не возьмут». Я не слушала, для меня другого пути не было. Факультет был особо не важен, важно было оставаться в поле волшебных лучей.

О. Борисов в спектакле «Кроткая». БДТ им. Г. А. Товстоногова. Фото Б. Стукалова

Не так давно я наткнулась на тот самый спектакль в сети, его сняли для телевидения в 1983 году. Незатейливая «жизненная» пьеса Александра Белинского «Пятый десяток». С той же светоносной Фрейндлих. Пересматривать не стала, боялась разрушить сияющие воспоминания, быстро захлопнула компьютер. Может быть когда-нибудь, но, скорее всего, — никогда. Зачем? Свет ведь наверняка погаснет, так часто бывает, когда возвращаешься в прошлое.

Начался антракт, я вышла в залитое уже другим, искусственным, светом фойе. Какая-то дама с высокой прической сказала что-то брезгливое и резкое по поводу моих резиновых сапог («какое неуважение!»), но мне было уже все равно. Увидела отца, который стоял в очереди за мороженым. И это было еще одно чудо — мороженое накладывали в жестяные креманки, и оно было — черносмородиновое! Такого мороженого сиреневого цвета я не пробовала никогда, в обычных ленинградских магазинах продавались только сливочное, пломбир или крем-брюле… Я положила холодную ложечку в рот, закрыла глаза — мне казалось, что я в раю. Сначала эти лучи, исходящие от Алисы, теперь вот эта ледяная амброзия. Сколько счастья может вынести тринадцатилетний человек?

А. Петренко (Кока). «Серсо». Театр на Таганке. Фото В. Плотникова

Т. Догилева (Неля), А. Абдулов (Никита). «Жестокие игры». Театр им. Ленинского комсомола. 1979 г. Фото из архива театра

После того вечера я стала ходить в театр как на работу. Начала с проторенной дороги, с театра Ленсовета, пересмотрела все спектакли с Фрейндлих, потом — все оставшиеся. Без нее было, конечно, не то, но черносмородиновое мороженое оставалось неизменным. Билеты я стреляла на деньги, сэкономленные на школьных обедах. Мне везло. Видимо, у меня были такие жадные и ждущие глаза, что обладатели лишних билетов всегда выбирали меня из толпы искателей, подходили сами…

Когда я пересмотрела весь репертуар театра Ленсовета, я переключилась на БДТ и на Кировский театр, потом на другие ленинградские театры и на московских гастролеров. Я ждала солнечного удара — такого же, какой я получила от Фрейндлих в мой грибной день. Оказалось, что подобная магия случается редко. Так редко, что я могла по пальцам эти моменты пересчитать. Олег Борисов, взлетающий сначала на стул, потом на стол, потом на шкаф в спектакле БДТ «Кроткая». Клянусь, что он летал, нарушая все законы гравитации, как актеры в фильмах про летающих китайцев, вроде «Крадущегося тигра, летающего дракона». И летал без всяких спецэффектов. Меня так поразил этот полет, что я пошла и на следующий спектакль — но, к моему изумлению, Борисов в тот раз не взлетел на шкаф, остановившись на столе. И я каким-то образом знала, что он не взлетит, потому что что-то в его монологе пошло не так. Он не летел внутренне… Я тогда многое поняла и про актерскую профессию, и про актерское волшебство.

Какие еще вспышки помню? Балерина Галина Мезенцева, выходящая на сцену в декорации бутафорской Индии в «Баядерке» и вдруг оживляющая всю бутафорию каким-то почти болезненным изломом рук. Владислав Стржельчик, который в «Цене» Артура Миллера так чистил и ел яйцо, что на меня накатывали слезы. Француженка Гилен Тесмар, которая показала такое совершенство балетной формы, что форма стала содержанием, — и тоже тронула меня до слез, до нее я не знала, что можно рыдать от абстрактного классического балетного номера. Реплика Татьяны Догилевой в «Жестоких играх» («Он мне такие слова говорил»), которая вдруг оказалась почему-то про меня. Алексей Петренко, который пел «Севастопольский вальс» в «Серсо» так, будто читал поминальную молитву и оплакивал нас всех.

У меня есть целая коллекция таких драгоценных моментов. Именно ради них, ради этих волшебных лучей, я до сих пор хожу в театр. Лучи обжигают меня все реже. Но бывает, все равно бывает… и оно того стоит. Джеймс МакЭвой в «Сирано», Тоби Джонс в «Дяде Ване», Богдан Волков в «Салтане» — это за последний год. Не так уж и много. Но как много просветлений бывает в жизни? Иногда я думаю, что в эти лучезарные мгновения я ближе всего подхожу к тому, что называют верой. И мне страшно подумать, что было бы, если бы мы с папой не вышли с грибными корзинами на платформу «Владимирская» и он не посмотрел бы на часы.

Май 2020 г.

В. Стржельчик (Соломон Грегори). «Цена». БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Фото предоставлено творческо-исследовательской частью БДТ им. Г. А. Товстоногова

Т. Джонс (Войницкий). «Дядя Ваня». Театр «Harold Pinter Theatre». Фото J. Persson

Д. МакЭвой (Сирано). «Сирано де Бержерак». Театр «Playhouse». Фото M. Brenner