В возрасте 100 лет ушла из жизни Элеонора Матвеевна Красновская (24 октября 1919 — 4 июня 2020), старейший член ВТО, сотрудник кабинета драматических театров с 1944 по 1990 год. Она уволилась после страшного пожара 4 февраля, уничтожившего весь бесценный архив ее кабинета — машинописные переводы зарубежных пьес, исследовательские статьи о зарубежном театре, огромный фонд с негативами фотографий спектаклей. Сгорело дело всей ее жизни… Элеонора Матвеевна формально занимала довольно скромную должность, не обладала никакими «административными ресурсами». Но вся ее жизнь и работа — яркое доказательство известной максимы, что не место красит человека. Свое место она украсила так, что ее помнят и всегда с благодарностью и любовью будут вспоминать сотни людей, которым она дала путевку в профессию, помогла в работе, устраивала их жизнь, утешала и согревала своим человеческим теплом. Она была замечательным профессионалом, но ее главный дар — это дар любви, спонтанной и нерассуждающей помощи и участия, распространявшийся на всех без разбору, кто ей встречался в жизни. Именно благодаря этому уникальному дару ее уход сейчас оплакивают сотни людей в разных городах и странах.

О КРАСНОВСКОЙ С ШЕСТОГО ЭТАЖА, ВТОРОЙ КАБИНЕТ ПО ПРАВОЙ СТОРОНЕ

Бесконечно долго продолжаем проводы нашего старшего поколения, более старшего, чем мы, семидесятники. Уж сколько их упало в эту бездну… Войнович писал в одном из своих романов: вот впереди их множество, и вдруг обнаруживаешь, что ты стоишь один впереди, в первом ряду и смотреть можно только назад. Радует лишь то, как мужает и крепчает общее древо жизни и культуры, нанизывая изумрудное кольцо закольцом.

Со смертью Элеоноры Матвеевны Красновской осыпался, наверное, последний слой этого поколения, ведь она была самой старшей из них.

Как крепко они держались друг за друга, как умели дорожить друг другом и дружить. Разорвать их, разобщить, как сегодня, было бы совершенно невозможно. Они не знали, что такое мироразрезание, фланирование между лагерями, они жили единым миропониманием, дарованным глубинным семейным воспитанием. Эрудиция была самим дорогим украшением. Их культурный поток был неостановим, соблазнить их властью или купюрами в конвертах было невозможно. Ведущему типу женщин 20–30-х годов, «валькирий революции», это гендерное поколение противопоставило тип красавицы-интеллигентки, полагающейся исключительно на внутреннюю красоту.

Я вспоминаю свои разговоры последних лет с Туровской, Фреймане, Красновской и их немногими подругами — все они начинались с информации о делах у подруг и друзей, и лишь в последнюю очередь говорилось о себе как о самом крепком, о ком печалиться не стоит. Когда я сообщил Майе Туровской о смерти Валентины Фреймане, наступила пауза… и по интонации последующего разговора стало ясно: рушилось последнее, жизнь остановилась. Так бесшумно их отрезало друг от друга, а нас, свидетелей, живой хваткой присоединяло к ним, как вагон к вагону.

Когда я слышу имя «Красновская», перед моими глазами тотчас, словно станция какого-то духовного космометрополитена, встает тонкая фарфоровая фигурка женщины из ряда классических статуй или предводительниц артистических салонов серебряного века в шуршащих карминных шелках. Не писаная красавица, она была прекрасна. Приватную сторону ее жизни я не знаю, помню ее только на юру и на работе. Играя то, что необходимо было играть в обществе, она никогда не лицемерила — прямота ее известна. Красновская, быстро проходящая в свой кабинет на шестом этаже ВТО, части оазисной культуры канувшей в прошлое советской системы. Стол с зеленой лампой, забитый книгами и документами, архивные коробочки с карточками, шкафы с пьесами, папками, пленками, сотни маленьких конвертов с вложенными негативами, на которых запечатлены зарубежные постановки в различных театрах необъятной родины, числом не счесть. Шкафы, шкафы по обе стороны кабинета, факультет ненужных вещей, канувший, по иронии судьбы, в небытие (все помнят это знаковое историческое несчастье, пожар ВТО, унесший вместе с угарным газом и дымом драгоценные архивы). Не помню, были ли там какие-либо портреты и фотографии деятелей, высоко ценимых буржуазной культурой, хоть убей меня, но не помню.

Красновская вместе с Ходуновой создали в своем крохотном кабинете анналы истории зарубежной драмы и театра по зарубежной пьесе на пространстве всего Советского Союза. Это была энциклопедическая работа, которая непременно — существуй бы империя вечно, как она планировала существовать, — непременно бы превратилась в тома бесценных иллюстрированных энциклопедий.

Перед глазами тотчас встают фигуры посетителей, бродивших по коридору шестого этажа и следовавших в кабинет зарубежного театра, — Копелев, Клюев, Любимов, Товстоногов, Шварц, Гинзбург, Бачелис, Аникст, Башинджагян, Якубовский, Шамович, Рогачевский, Силин, Якушкина… вся российская провинциальная режиссура, приезжавшая сюда напитываться запрещенными знаниями и запрещенными пьесами — но не только запрещенными, приличными, высокохудожественными. Все связанное с именем Красновской — высший класс. В километре от этого кабинета на задворках площади Маяковского и домика с квартирой Булгакова располагался Главлит, в последнем пьесы запрещали и уничтожали, в кабинете Красновской собирали переводы подцензурных пьес и берегли их как зеницу ока. Неужели и каталог этот сгорел? Режиссеры читали. Я читал здесь Дюрренматта, Фриша, Вайса, фрагменты Гротовского… Здесь подкармливали литературоведов и театроведов-диссидентов, давая им возможность написать обзоры современной зарубежной драмы (как Красновской удавалось это проводить через бухгалтерию, одному Богу известно; Элеоноре Матвеевне отлично были знакомы пять брехтовских способов говорить правду).

Она ни под кем не ходила и никого не боялась, завербовать эту женщину в то время, когда, мелко пугая, вербовали легко, спокойно и просто на лестницах того же Дома актера, было невозможно.

В телефонных и записных книжках Красновской (помню ее озабоченно листающей эти книжки во время наших разговоров о новинках зарубежной сцены, в то время как раздавался звонок с другого конца страны и звучал голос человека, требовавший контакты переводчика) хранились адреса и контакты всей гвардии толмачей. Нет, филиалом Библиотеки иностранной литературы или Всесоюзного авторского общества кабинет Красновской назвать было бы абсурдом, это был самый что ни на есть самостоятельный концерн, агентство, первый отдел международных связей, свободный от идеологии и цензуры.

О русской интеллигенции часто говорят — «мы ленивы и нелюбопытны». Красновская составляла костяк той части легкоатлетов культуры, которые были страсть как любопытны и трудолюбивы. Как мало мы, молодые, брали у них.

Красно было ее слово. Не знаю, оставила ли Элеонора Матвеевна дневники или мемуары, так или иначе в них, как в «Траве забвения», должны были быть отражены факты и открытой, и подпольной истории зарубежного сектора русского театра, ткань связей канувшей в прошлое культуры, которую правдиво и целиком по официальным источникам восстановить будет невозможно.

Призвание, которому беззаветно служишь. Это было главное качество, свойственное этому поколению историков-библиографов-искусствоведов.

После развала СССР Элеонора уезжала в Америку — миссия искусствоведа-просветителя закончилась. И снова вернулась. Не прижилась. Осталось одно — наслаждение искусством.

Элеонора — так возвышенно ее звали друзья. Ее характер, ее темперамент, скепсис и чувство юмора, ее щедрый человеческий дар, точнее, изобилие даров вызывали и вызывают одно восхищение. У нее были очень умные и красивые глаза, спокойный ровный голос, ее отношение к человеку было изумительно ровным на протяжении множества лет. Где вы еще видели это? А вот и эти бесконечные дары — чистота, ясность, прямота, цельность натуры, одарявшей своей дружбой всякого, кто способен был эту дружбу применить с пользой для дела, и не требующей ничего взамен… Она была человеком своего внутреннего Ренессанса в эпоху, отнюдь не способствующую возрождению и процветанию открытых чувств и свободных воззрений. Говорят, дальше тишина… нет, дальше вечная память и благодарная улыбка на устах.

Владимир КОЛЯЗИН

 

Мы познакомились с Элеонорой Матвеевной, страшно сказать, полвека назад, когда я 18-летней девчонкой поступила на работу в фотолабораторию ВТО. Элеонора Матвеевна работала в кабинете зарубежных театров ВТО, занималась английским и американским театром.

Дальше позволю себе процитировать фрагмент из моего эссе «Благословенный провал» («Экран и сцена», май, 2016): «…главным центром притяжения, душой ВТО являлась Элеонора Матвеевна Красновская. Это была (и, к счастью, остается) удивительная женщина! (Она давно живет в Америке, но периодически приезжает в Москву и ходит по театрам, несмотря на очень преклонный возраст.) В ней было какое-то неброское, необъяснимое обаяние, притягивавшее к ней всех людей, независимо от статуса, возраста и пола. Спокойная, ироничная, с трезвым ясным умом и легким характером, она совмещала в себе практицизм с редким бескорыстием, житейскую мудрость и жизненную хватку с ежесекундной готовностью кому-то помогать. Количество ее друзей могло соперничать лишь с количеством ее полезных связей и облагодетельствованных ею людей, но часто одно оказывалось неотделимым от другого. Елена Михайловна (коллега и подруга Э. М.) шутила: „Когда у меня случается что-то плохое, я просто лежу в обмороке, а когда что-то случается у Норы, она тоже лежит в обмороке, но при этом, приоткрыв один глаз, успевает сделать несколько полезных звонков“».

Сразу оговорюсь: этот текст был написан без малого три года назад, и в нем содержится фактическая неточность. К тому времени Элеонора Матвеевна уже снова постоянно жила в Москве. Я этого не знала, т. к., уволившись из ВТО, потеряла ее из виду и за все эти годы лишь изредка встречала в театре, когда она бывала в Москве. Так получилось, что это эссе дошло до Элеоноры Матвеевны, она была тронута, что о ней вспомнили и что она «прославилась», и через знакомых попросила меня ей позвонить. Мы созвонились и встретились. Я узнала, что, оказывается, Элеонора Матвеевна никогда не жила в Америке постоянно, не захотела получить гринкарту, несмотря на то, что там жил и сейчас живет ее сын, внуки, любимая невестка. Она приезжала к ним регулярно, воспитывала одного родного внука и двух приемных внучек, пока родители работали, а когда дети выросли и перестали нуждаться в ее опеке, вернулась в Москву.

У нее была куча друзей в Америке, она хорошо знала английский, была прекрасно материально обеспечена, постоянно путешествовала и все равно вернулась. Несмотря на все презрение и отвращение к здешней власти.

— Я тупой патриот, — сказала она мне. — Не могу без русской культуры, среды, языка.

В свои 99 она жила примерно так же, как всегда, разве что по миру колесить перестала. Ненавидела разговоры о болезнях. На предложение пройти обследование ответила решительным отказом.

«Как, неужели вы не хотите узнать, что у вас c печенью, поджелудочной, желчным пузырем?» — удивилась медсестра из поликлиники. «Что я, сумасшедшая?! — еще больше изумилась Э. М. — Ну узнаю я в 100 лет, что у меня с ними что-то не так, и что дальше?»

Когда кто-то начинал ей рассказывать про свои болячки, прерывала на полуслове вопросом: «Я могу чем-нибудь помочь?» И при отрицательном ответе сразу обрезала: «Тогда зачем вы мне это рассказываете? Зачем мне знать, какие у вас анализы?» Зато, если требовалась помощь, в голове у нее сразу включался маленький, но безотказный компьютер, запускалась программа, которая через некоторое количество операций выдавала единственно верный ответ — кому звонить, куда ехать, что делать. И все спокойно, по-деловому, без пафоса и сантиментов.

Вообще интенция помощи — спонтанной, нерефлексирующей — кажется, была вмонтирована в нее на генном уровне. Когда возобновилось наше знакомство, я впервые в жизни планировала поездку в Америку. Ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне, куда я собиралась, у меня не было друзей, цены на гостиницы кусались. Элеонора Матвеевна мгновенно созвонилась с друзьями в Вашингтоне, и меня там приняли по-царски. Иначе и быть не могло, ведь я была от Норы. Моей бурной благодарности она искренне не понимала: «Оля, ну ведь это же естественно, неужели, если бы в Москву летел кто-то из друзей ваших друзей, вы бы его не приняли?» Я в ответ промычала что-то невнятное, мысленно покраснела и вспомнила реплику одной нашей общей знакомой: «Мне всегда стыдно в присутствии Элеоноры Матвеевны». В ответ на мое недоумение она уточнила: «Стыдно, что я не такая».

Элеонора Матвеевна никогда не была диссиденткой (хотя со многими из них дружила, в частности с Львом Копелевым и Раисой Орловой), не лезла на баррикады, ничего не подписывала, но всегда поступала согласно чувству справедливости и правды, столь же имманентных ей, как и способность помогать. Она рассказывала, как в начале 70-х, когда начался исход советских евреев в Израиль, в ВТО устроили собрание, где прорабатывали одну то ли гардеробщицу, то ли уборщицу, собравшуюся уезжать. В те времена — не поверите — для отъезда нужна была характеристика с места работы, и проводившиеся перед ее выдачей собрания были рутиной. Элеонора Матвеевна поначалу молча слушала, как выступавшие по очереди клеймили предательницу родины, а потом встала и сказала: «Слушайте, зачем вы унижаетесь? Ну не хочет человек с вами жить! Оставьте ее в покое, пусть едет!» И все как-то скукожились, заткнулись и быстренько свернули собрание.

А Алексей Бартошевич рассказывал мне, что, когда Копелева отовсюду выгнали и лишили возможности любого заработка, она заказывала ему статьи и просила Алексея Вадимовича подписывать их своим именем, а деньги, естественно, шли Льву Зиновьевичу. И таким образом она помогала выживать многим диссидентам. И еще регулярно отправляла посылки Алику Гинзбургу в мордовские лагеря.

У Элеоноры Матвеевны была куча друзей среди самых разных социальных слоев, но преимущественно из театрального мира, среди которых было много селебрити. И она со всеми ними чувствовала и держала себя абсолютно равноправно и неискательно. При этом была столь же уважительна с уборщицей, как, скажем, с Максом Фришем или Генрихом Бёллем.

Самым близким ее другом был Георгий Александрович Товстоногов. С ним, ревнивым, обидчивым и болезненно, как большинство режиссеров, реагировавшим на малейшую критику, ей единственной разрешалась полная откровенность, не влиявшая на их отношения. Только она могла сказать ему: «Мэтр (она его так полушутливо называла), идите в задницу!» — и услышать в ответ: «Не пойду, там темно и сыро».

То, что ей 100 лет, Элеонора Матвеевна говорила давно: «Старше меня все равно никого нет, так что мне надоело высчитывать возраст — 100 лет и все!»

Блистательная память (хотя каждый раз, забыв, к примеру, в каком из музеев мира висит та или иная картина, жаловалась на маразм), изумительный юмор, самоирония (во время разговоров с ней я хохотала как ни с кем) и острое любопытство к жизни.

Она читала столько, что мне и не снилось, от нее я узнавала обо всех новинках. И это при том, что видела неважно, бумажных книг читать не могла, читала на компьютере, увеличивая шрифт до нужных размеров. Новую газету она прочитывала еженедельно от корки до корки. Оттуда узнавала о разных несправедливостях, о бедствующих, нуждающихся в помощи людях и посылала им деньги.

В театр Элеонора Матвеевна последнее время ходила редко из-за проблем со зрением, и тем не менее, будучи поклонницей СТИ, посетила «Один день в Макондо», не испугавшись десятичасовой продолжительности спектакля.

Будучи страстной меломанкой, еженедельно, а то и чаще ходила на концерты. Постоянно принимала гостей, причем готовила сама.

Застать ее дома было нелегко. В очередной раз, дозвонившись не с первой попытки, я шутливо попеняла ей: «Ну вы и шлендра!» А она в ответ: «Хочется побольше успеть напоследок».

Праздновать свое столетие Элеонора Матвеевна отказалась. Больше всего она боялась всяких помпезных чествований, и ей удалось от них отбиться. Американским друзьям, собиравшимся приехать на юбилей, она категорически заявила, что они упрутся в запертую дверь: «Нет ничего глупее, чем сидеть памятником самой себе и выслушивать речи, как на поминках». Мы просто, как обычно, поздравили ее с днем рождения, тем более она уже давно говорит, что ей 100 лет, мы привыкли.

Каждая встреча с ней была праздником. Ее можно было слушать до бесконечности и цитировать километрами. Вот кое-что из последнего:

— Я больше всего ненавижу, когда старики рассуждают о том, какая еда полезная, а какая вредная. Мне вот говорят: «Элеонора Матвеевна, вы пьете слишком много кофе!» — Да я 100 лет его пью! «Жареное вредно!» — Да я 100 лет ем жареное!

— У нас в доме живет один старик. Он мой ровесник, и даже число и месяц рождения у нас совпадают. Только он живет с семьей и очень обижается, если ему вовремя не дают какую-нибудь таблетку. Делает такое оскорбленное лицо. А я говорю его дочери: «А вы отвернитесь и не смотрите на его рожу!»

— У меня была одна приятельница, американская журналистка, так она была помешана на правильном питании. И уже 10 лет как умерла (безвременно скончалась в 90 лет. — О. В.).

— Одно время была теория, что сахар полезен для работы мозга, моя близкая подруга стала на него налегать и начала пухнуть на глазах. Я на нее посмотрела и решила: если выбирать между толстой задницей и неработающим мозгом, пусть у меня лучше мозг не работает. И с тех пор я всю жизнь почти не ем сладкого.

Как у Элеоноры Матвеевны не работает мозг, я убедилась в очередной раз, когда она мне наизусть продиктовала новый номер мобильного телефона нашей общей приятельницы, который узнала несколько дней назад и по которому еще ни разу не звонила.

Был единственный случай, когда Элеонора Матвеевна выказала консерватизм взглядов. Мы с мужем от нее ехали в театр. Провожая нас в прихожей, она взглянула на мои ноги в ультрамодных кроссовках на высоченной платформеи, вздохнув, сказала: «В театр в кроссовках? Раньше мы ходили со сменной обувью». «Но это же не простые кроссовки, а очень красивые и модные», — пыталась оправдаться я. «Но все равно это кроссовки», — Элеонора Матвеевна была непреклонна. Для нее театр всегда оставался праздником, требовавшим нарядной одежды.

А еще она варила вкуснейший кофе, мне так в жизни не сварить…

Когда Элеонора Матвеевна заболела этим треклятым ковидом, мы, ее друзья, а их очень много в разных городах и странах, надеялись до последнего, ежедневно переписывались, перезванивались, делились новостями. Из первой больницы ее выписали, казалось, что она пошла на поправку, с каждым днем становилось чуть лучше, и все надеялись на резервы ее могучего организма и неиссякаемую жажду жизни. Но в какой-то момент все изменилось, произошел перелом, как у Андрея Болконского, помните? Она, которая никогда в жизни ни на что не жаловалась и лютой ненавистью ненавидела разговоры о болезнях, говорила друзьям: я очень плоха, похоже, это конец. Но мы все равно не верили, продолжали молиться и надеяться.

Через несколько дней, проведенных дома, когда казалось, что кризис миновал, ей стало хуже, резко упало давление, ее увезли в реанимацию другой больницы, откуда она уже не вернулась.

В тот единственный раз, когда мне удалось поговорить с ней между двумя больницами, я взывала, кричала, умоляла ее жить. Она ответила: «Хорошо». Первый и последний раз не сдержала слова. А последними ее словами, обращенными ко мне, были: «Я вас люблю». Такой вот королевский подарок она, сдержанная на словесные выражения эмоций и всегда между словом и делом выбиравшая последнее, сделала мне на прощание. Впрочем, думаю, она могла бы сказать то же самое всем своим друзьям и людям в целом. Потому что она любила людей и яростно ненавидела власть, вытирающую о них ноги.

На днях одна моя подруга между делом спросила: «Ну как там твоя старушка?» В первый момент я даже не поняла, о ком речь, а когда догадалась, меня это сильно покоробило. Потому что никогда в жизни я не связывала Элеонору Матвеевну с этим словом. Возраст не имел к ней никакого отношения. Скажу больше, она была одной из самых молодых из всех моих друзей — живая, веселая, остроумная, деятельная, с молодым звонким голосом, все читавшая, не вылезавшая из консерватории, всем помогавшая до последнего.

Когда Элеонора Матвеевна заболела, ей впервые в жизни наняли сиделку (до этого она жила одна, сама готовила и бесконечно принимала и кормила гостей). Я несколько раз разговаривала с этой сиделкой. Это глубоко верующая женщина-мусульманка. Она сказала мне: «Когда я ее увидела, я сразу поняла, что это ангел. И я благодарила Аллаха за то, что он послал мне встречу с ангелом».

Ольга ВАЙСБЕЙН