В последнее время мы почти не общались, встречались от случая к случаю, и я забыл, какую роль Гительман сыграл в моей жизни. Но вот стал вспоминать, и оказалось, что роль эта велика и значительна. Не меньшую роль сыграл он и в жизни многих других своих студентов.

Впервые я слушал лекции Гительмана в 1975 году как студент драматического факультета, учась на актерском. Гительман лекции не читал, не проговаривал — он декламировал. Это было необычно, не как у других, не как в жизни. Он понимал и чувствовал природу того искусства, о котором рассказывал, конечно, он играл. Гительман рассказывал о театре театрально.

Л. И. Гительман на заседании СНО по зарубежному театру. 1974 г. Фото М. Дмитревской

Он пел: «Ранним утром 15 сентября 1607 года каравелла „Святая Мария“ отошла от пристани в Лиссабоне и направилась…». Куда-то она направлялась. Куда — было неважно. Но и само пленительное слово «каравелла», и купцы, одетые в бархат и торгующие китайским шелком, — все было чудесно. Было ясно, что если Гительман так хорошо знает о каравелле, помнит точную дату и время ее отплытия, то уж о театре он знает все и все в нем понимает.

Набравшись смелости, в перерыве я поведал Гительману свою тайну. Я искал его поддержки и совета. «Я хотел бы сыграть Митю Карамазова. В фильме Михаил Ульянов играет его недостаточно страстно, недостаточно темпераментно. Я могу и хочу сыграть еще эмоциональнее. Что Вы мне посоветуете? Может быть что-то почитать?» Гительман ласково улыбнулся и сказал: «Да, есть такая книга Бахтина „Проблемы поэтики Достоевского“. Почитайте». Я достал книгу и стал читать. В то время я мало что понял, но Гительман приоткрыл мне новый, неведомый взгляд на искусство — не только от собственных переживаний и эмоций.

Потом я уходил с драмфака и пытался перевестись на театроведческий. Деканат театроведческого переводить меня отказывался, не желая осквернять ряды прошедших строгий экзаменационный профессиональный отбор производственными отходами факультета драматического. Гительман ловил меня в коридорах и поручал написать о спектакле или кинофильме. Я писал и приносил ему. Он читал, хвалил чрезвычайно и незаслуженно, делал деликатные замечания и просил написать еще — о другом спектакле. Наивные мои писания он показывал кому-то из коллег, носил в деканат и убеждал, что у юноши есть способности. Меня перевели с испытательным сроком.

Л. И. Гительман. Фото из архива редакции

Теперь я слушал лекции Гительмана снова, уже на театроведческом, читал пьесы и исправлял в прошлогоднем конспекте «Пернель» на «Корнель». Конечно, я сразу оказался вовлеченным в Гительманово СНО по изучению актуальных проблем зарубежного театра. В ту пору, когда «окно в Европу» было уже давно и наглухо заколочено, Гительман учил нас лазить в форточку. В реальности нашей Европой была Прибалтика, куда Гительман возил нас регулярно. Он доказывал, что непонятно зачем преподаваемые нам иностранные языки не так уж и бесполезны. Мы переводили пьесы абсурдистов, читали и обсуждали их за чаем. Я перевел с английского две одноактные пьесы Беккета. Восторгу моему не было предела. У меня было ощущение, что я их сам написал. Может быть, так оно и было, потому что с английским у меня тогда еще было совсем плохо.

Куратором нашего курса и руководителем семинара по критике была Рабинянц. Она ко мне тоже благоволила, и я стал бывать у них дома.

На каникулы Гительман ездил в Дом творчества в Комарово. Как настоящий ученый, он ездил с большим скарбом, и ему необходима была помощь. Сережа Михайлов нес сумку с книгами, а я — пишущую машинку. После переезда Гительман вез нас в привокзальный ресторан в Зеленогорске и заказывал роскошный обед. Кажется, было даже какое-то вино. Мы с Михайловым курили, а Гительман нет, и мы стеснялись курить, сидя с ним за одним столом. «Курите, курите, — махал руками Гительман. — Я всю жизнь очень хотел начать курить. Ведь так много людей курят, значит, это должно быть приятно. Я несколько раз пробовал, но, к сожалению, мой организм не переносит табачного дыма. Как жалко. Это удовольствие для меня недоступно. А вы курите, курите». Гительман был истинным гедонистом. Кстати, и смысл этого слова тоже впервые на лекции объяснил нам именно он. С тех пор, когда я употребляю слово «гедонист», то неизменно вспоминаю о Гительмане.

На третьем курсе я сказал Гительману, что собираюсь в дальнейшем заниматься западным театром. Тогда я был увлечен Генри Ирвингом, о котором писал работу в семинаре Левбарг. Рядом с Ирвингом были Эллен Терри и Гордон Крэг. Компания намечалась роскошная. Гительман, однако, идею не одобрил. «Зарубежную кафедру все время зажимают. Нам не дают аспирантских мест. А вам нужно будет поступать в аспирантуру. Лучше выберите себе тему из истории русского театра».

На четвертом курсе начался семинар Титовой и драманализ Костелянца. Ирвинга заместил Михаил Чехов, и я окончательно изменил Гительману и Рабинянц с Титовой, Чеховым и Костелянцем. Рабинянц откровенно ревновала, хотя и сдерживалась, а Гительман по-прежнему радостно улыбался и охотно согласился быть оппонентом на защите моего диплома.

Когда я получил его замечания, то испытал недоумение и ужас. Замечаний было семь или восемь, а я-то был уверен, что написал отличный диплом. Еще неожиданнее было то, что замечания были какие-то дурацкие. Ответы на них были очевидны, и на защите мне удалось произвести отличный эффект. Гительман слушал и радостно улыбался. Ему было весело наблюдать, как лихо я гарцую в «научной» полемике. Ведь это он подвел мне не лихого необъезженного мустанга, а ветхого и послушного Росинанта, сознательно «подставившись» ради моего эффекта.

Когда я учился в аспирантуре и мне потребовались публикации, Гительман предложил напечатать мою статью в его «зарубежном» сборнике. Редактор Молодцова твердой рукой внесла в мой текст о Гамлете Михаила Чехова несколько цитат из книги Бачелис о Крэге. Гительман эту «зарубежную» статью одобрил и принял. «Андрюша, — окликал он меня в коридоре, — мне звонили из Москвы, спрашивали о вас, хвалили вашу статью». Гительман радостно улыбался.

В жизни возникали все новые встречи и обстоятельства, отодвигая наши отношения с Гительманом в прошлое, на задний план. Изредка встречаясь, я порой позволял себе в разговоре с ним даже некие покровительственные нотки, снисходительно относясь к его инфантилизму и наивности. Гительман ласково и радостно улыбался.

Мы почти не виделись, но я не особенно переживал по этому поводу. Я знал, что Гительман где-то рядом и к нему всегда можно обратиться. Я не сомневался, что он все так же прям и молод, открыт общению и доброжелателен. Ведь Гительман вечен.

15 сентября 2008 г.