«Дважды порывался я к вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок…» Конечно, сейчас не осень, и не болдинская, и никто из нас не Пушкин, и вряд ли коронавирусу суждено родить «Маленькие трагедии». Но есть подозрение, что нам, людям театральным, привыкшим к движухе, общению, работе на людях… ну, вы понимаете, — карантин непривычен более, чем кабинетным ученым или фармацевтам. Новый формат каждый переносит по-своему. Мы продолжаем серию публикаций — опрос людей разных театральных профессий о том, как они переносят самоизоляцию, как на их жизни отразился режим карантина, чем они занимаются или не занимаются, и что думают о ситуации, в которой все мы оказались…

Борис Павлович, режиссер

В первую очередь на карантине интересно наблюдать за трансформацией пирамиды потребностей.

Конечно, я и прежде замечал на собственном опыте, как амбициозные планы «прочитать/посмотреть в отпуске» трещат по швам. Но раньше все можно было списать на то, что отпуск пошел как-то не так. Или просто активного досуга оказалось больше, чем пассивного, что вообще-то хорошо. Но теперь время расстилается перед тобой скатертью-самобранкой — а потребность в новой информации съеживается на глазах. Ты понимаешь, что вне основной деятельности тебе не нужно ни читать, ни смотреть, ни слушать. Все это имело смысл лишь как комментарий или топливо для основной деятельности.

Я вспоминаю все то, что привык рассказывать в рамках курса театральной педагогики: дети в первую очередь авторы, только потом — потребители культуры. Вначале каждый человек — композитор, драматург, артист, художник. Если младенец смотрит, открыв рот, на чужое творчество, это не должно вводить нас в заблуждение: он вовсе не благодарная аудитория, он ремесленник, который в данную секунду вооружается инструментарием, он распоряжается миром и самим собой, властвует, творит, а не «потребляет». Как ребенок может погрузить весь мир во тьму, закрыв глаза, так он воспринимает собственным достижением и зажегшийся после его крика свет или зазвучавшее родительское пение. Вырастая, мы, безусловно, утрачиваем подобную слитность с миром. Именно искусство в редкие моменты возвращает ее, во всяком случае — как эмоциональную память о таком царственном состоянии.

Можно с уверенностью сказать, что и мы, взрослые, в первую очередь — авторы, вне зависимости от того, в какой области применяем наше авторство. Дело не только в том, что режиссер, актер или театровед иначе смотрит чужие спектакли. Это даже помеха главному выводу, нежели подмога. Дело в том, что каждое полученное нами художественное впечатление состоятельно ровно настолько, насколько оно есть кирпичик в постройке собственного здания. Что это за здание? Уж точно не «образованность» и не «эрудиция».

Можно вспомнить детскую радость от того, как ты впервые в жизни самостоятельно дочитал толстую книжку — это, безусловно, поступок, и ты радуешься вовсе не «мастерству автора». Уверен, что большинство детей и не заморачиваются на такие детали, как «кто это написал», — я точно стал запоминать имена авторов лет в 9–10, не раньше. Я совершил это путешествие вместе с героями, и это мое путешествие, я его прошел, я проделал эту работу. Подобное присвоение можно увидеть в народном творчестве, где общее не только авторство, но и исполнение: с одиноким голосом профессиональной плакальщицы плачет вся деревня. Или, как раньше говорили, «весь мир». «Всем миром» мы давно уже умеем только паниковать или ненавидеть, с творчеством дела обстоят туго. В лучшем случае мы поем свою песню, а чужим творчеством восхищаемся, разучившись его «присваивать», то есть знать, как свое.

Поход в театр зрителя — это во многом ритуал присвоения. Все сопутствующие телодвижения — очередь в гардероб и туалет, поиск своего места меж кресел по ногам, разглядывание незнакомых дам, даже сон ближе к концу первого акта — не менее важны, чем само зрелище. Они так же связаны, как чувственная толкотня крестного хода с вестью о том, что Христос воскрес. Безусловно, иерархически эти составляющие далеко не равны, но контекст одного составляет острое переживание другого. Так же, как прихожанин лично свидетельствует о факте священной истории, так и человек, «переживший» театральное представление, получает его как факт личной биографии. Так что дело не в том, что у нас не хватает воображения «достроить» видеозапись спектакля до того, как бы это было живьем. Очень часто съемка позволяет увидеть больше деталей и в каком-то смысле лучше разобраться в том, как устроен спектакль. Дело в том, что запись или трансляция возвращают меня из редкого детского «обладания» явлением — в его потребление. А между обладанием и потреблением ровно та дистанция, как между «быть» и «иметь».

Конечно, я говорю о некой общей схеме. И поход в театр — это лишь возможность, которую мы (и создатели, и зрители) чаще упускаем, чем используем. И в домашнем заключении, как в скорлупе ореха, можно быть повелителем бесконечности. Секрет всегда кроется в одном — как быть автором, субъектом сложившейся ситуации.

Испытание домашним заключением для меня, человека практики — это испытание отторженностью от своего дела. Гипотетическое знание о том, что это такой период и грамотно было бы распорядиться им для накопления знаний, чтения и просмотров, — пустое знание. В данный момент я пытаюсь нащупать, что же все-таки я могу делать реально, буквально. Сложно отмахнуться от поставленных на паузу репетиций и быстро сочинять нечто новое.

Хайдеггер пишет: «Только наше чистое присутствие в потрясении этого провала, когда ему уже не на что опереться, все еще тут».

Отсутствие опоры на привычное — это никакой не новый вызов для человечества, как сейчас нам пророчат. Это просто напоминание о том, что мы слишком комфортно расположились в ролях, которые сами себе назначили, что наше органическое состояние — висеть над бездной, даже не на краю, а как Каренин, который испытывал чувство, «подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина».

Я прислушиваюсь к своим потерям и тем новым ролям, которые я могу узнать в своем скованном теле. Дело не в театре, дело в том, что сейчас от меня зависит. Что я могу объективно производить в сложившейся ситуации. Аналогии с запертым в своем отсеке космонавтом не работают — космонавт на своем законном месте, он не просто «занят», он захвачен процессом, который есть и его жизнь, и его труд. Я привык думать, что мое место там — в репетиционном зале, среди людей. До тех пор, пока я буду ждать перемены участи и возвращения к утраченному, я не почувствую ничего, кроме разочарования. Я должен найти нового себя.

Давид Ларибле, итальянский клоун, обладатель Золотого и Серебряного клоунов Международного фестиваля цирка в Монте-Карло

Вот и я. Заперт в доме, без возможности делать то, что люблю. Почти комическая ситуация, если бы она не была такой трагической.

Что делает закрытый клоун в доме? Пишет? Читает? Смотрит телевизор? Занимается спортом?

Есть существенная разница между клоуном и любым другим творцом: клоун не может выразить себя сам, ему все равно нужен зритель. В то время как певец может взять гитару и петь в одиночку, художник может рисовать, актер — репетировать монологи, поэт — писать стихи, танцор — танцевать в одиночку, клоун не может быть клоуном в одиночку, он скучает по арене, он скучает по сцене и особенно он скучает по зрителю. По зрителю, который смотрит на него любопытными, иногда навязчивыми (настойчивыми), но всегда полными ласки и любви глазами.

Вот, глаза зрителя — это, вероятно, то, по чему я больше всего скучаю в этот момент. Я не знаю, когда смогу вернуться на арену или на сцену, и не знаю, будет ли зритель, которого я найду, таким, каким я его оставил. Определенно — нет. Этот опыт сейчас меняет нас и, безусловно, изменит всех. Это изменит публику, но и артиста. Я думаю, мы станем лучшими, более глубокими, более внимательными. Говорят, что настоящий художник, творец для того, чтобы быть таким, должен страдать. Если мы будем умными и чувствительными, мы сможем даже извлечь пользу из этой абсурдной ситуации, которая нас поражает. Мы должны поддерживать людей (особенно мы, клоуны) небольшой долей оптимизма, надежды, позитива и думать, что мир, который мы найдем после этой катастрофы, будет лучше, красивее, чище, позитивнее.

Мы сражаемся с невидимым врагом, который, как и все трусы, прячется и бьет вас, когда вы меньше всего этого ожидаете. Мы верим, что, когда это закончится, человечество поймет, поймет то, что действительно важно. Вместо того чтобы посылать спутники, чтобы увидеть, есть ли вода на Марсе, мы будем использовать эти ресурсы, чтобы победить голод, опухоли, болезнь Альцгеймера, чтобы победить множество ужасных вещей, которые у нас есть на этой земле.

Меня спросили, пишу ли я в эти дни и создаю ли новые гэги. Нет, для меня это невозможно. Для создания новых номеров душа клоуна должна быть легкой, разум — спокойным. Теперь вместо этого беспокойство берет верх над творчеством. Возможно, через несколько дней, через неделю или две это изменится. Может быть, я привыкну к этой ситуации и тогда начну писать и создавать новые номера, но пока я не могу это делать.

Мы понимаем, что вещи, которые казались нам обычными, иногда даже скучными, были, напротив, прекрасными. Иногда мы не замечаем, что мы счастливы, пока не произойдет что-то, что заставляет нас это понять. Я хочу вернуться, чтобы выступать в городах, театрах, цирках, которые я люблю. Мне хочется вернуться в Москву, в Париж, в Санкт-Петербург, в Рим, в Нью-Йорк. Я хочу вернуться в театр Беллини, в Cirque D’Hiver, в цирк Никулина, в Price, в Чинизелли, в Roncalli, в Большой театр, и оказаться перед моими зрителями, и сказать им просто: «На чем мы остановились?»

Семен Александровский, режиссер

Может, пока прошло недостаточно времени, чтобы я ощутил перемену, но мой рабочий процесс в последние годы так устроен, что я большую часть работы делаю дома за компьютером — монтирую аудио, работаю над текстами и провожу исследования интересующих меня тем. Мне никогда не нравилось долго репетировать в театральных коробках, я люблю смотреть в окно и думать. Грустно, что у нас отменились спектакли, чертовски грустно, что отменился фестиваль в Сан-Франциско и гастроли по Америке, на которые мы должны были отправиться со спектаклем «Топливо». Но я продолжаю работу над новым аудиоспектаклем «Профсоюз работников ада» — это третий барный спектакль Pop-up театра, он будет запускаться из специального приложения и вести зрителя по четырем барам The Hat Group. Этот спектакль можно проходить одному или в узкой компании. И если бары откроются к 1 мая, то мы начнем его прокат.

Есть мысли и для спектакля в ПК, и, как это ни странно, я придумал его еще прошлым летом. Я рад возможности смотреть записи спектаклей, не только сейчас, но и вообще, мне этого вполне достаточно, чтобы понять ценность спектакля, мысль автора и размышлять о театральном процессе. Но в то же время я вижу проблему вторичности записи или трансляции спектакля. Экран и персональный компьютер — это самостоятельное медиа и пространство, с которым нужно работать как с первичной средой, осмыслять ее и проблематизировать. Нужно подумать о том, как поставить спектакль в компьютере, а не заниматься переносом.

Я люблю тупиковые ситуации, они провоцируют мышление. Но в то же время вижу, что сила инерции сильнее любого вируса. Как только появится возможность, большинство театров вернется к своей привычной работе. Но все же кризисные ситуации усиливают те тенденции, которые намечались еще до кризиса — алгоритмы взаимодействия общества с городской средой изменились. Мы и раньше начали больше времени проводить дома — работать из дома, заказывать домой еду, учиться онлайн. Теперь эти процессы достигнут своего пика. Художники, которые выбрали своим полем деятельности театр, все реже идут в государственные институции и выдумывают альтернативные формы организации художественного процесса, а нынешняя ситуация провоцирует выстраивать новые нейронные цепочки в мозгах. Пока что этому можно только порадоваться.