А. Польц. «Женщина и война».
Малый драматический театр — театр Европы.
Режиссер Наталья Колотова.

МДТ, как известно, затеял большой, рассчитанный на год, проект «Мы и они = Мы» (фестиваль современной национальной драматургии, прозы и поэзии). Впечатление от двух уже исполненных эскизов молодые театроведы явили здесь.

Продолжение, как коллеги верно заметили, неизбежно последовало.

О существовании Алэн Польц, венгерского психолога 1922 года рождения, узнали девять лет назад те, кто следит за содержимым журнала «Нева». В 2004 году в нем был напечатан ее мемуарный текст «Женщина и война» в переводе Е. Шакировой и с предисловием Александра Мелихова, благодаря стараниям которого публикация состоялась.

Александр Мотелевич (для меня Саша) говорит, что до «Невы» обил не один издательский порог. Печатать отказывались по яростным цензурным соображениям. Петербургский писатель, кстати, состоял в личном знакомстве с госпожой Польц: «Описать сочетание усталой доброты, мудрости и чистосердечия в ее лице было бы по силам разве что Рембрандту». Судя по этой реплике, он явно был ею очарован, что и подтвердил в личной беседе.

«Женщина и война» — еще один убийственно страшный документ об эпизоде Второй мировой, написанный просто, без художественных извивов. Чудовищная правда о пережитом мемуаристкой в двадцатилетнем возрасте. То был не только, и даже не столько классический, законный ужас юного существа перед адом, сопутствующим любым активным боевым действиям. То было знакомство с солдатами и офицерами страны, побеждающей фашизм. Тесное, теснее некуда. С советскими воинами на территории венгерских местечек.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.

Намеренно привожу несколько красноречивых пассажей. Почитайте.

«…К рассвету я поняла, как происходит перелом позвоночника. Они (советские солдаты) делают так: женщину кладут на спину, закидывают ей ноги к плечам, и мужчина входит сверху, стоя на коленях. Если налегать слишком сильно, позвоночник женщины треснет. Получается это не нарочно: просто в угаре насилия никто себя не сдерживает. Позвоночник, скрученный улиткой, все время сдавливают, раскачивают в одной точке и не замечают, когда он ломается».

«… В памяти осталась картина: вокруг меня сидят на корточках восемь—десять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня. Они установили норму — сколько минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигали спички, у одного даже была зажигалка — следили за временем. Поторапливали друг друга».

«… Я пошла к русским и попросила у них кувшин молока.
Цену я знала: за крынку молока пришлось расплачиваться своим телом.
За матрас тоже надо было расплатиться натурой. Офицер согласился: если я с ним лягу, могу забрать матрас».

«…Меня раздели до пояса, вокруг встали несколько солдат, и один из них равномерно стегал меня плеткой. Плетка не кнут, а гибкая коса из ремешков, по форме напоминающая змею, к концу она сужается и заканчивается узелком. Естественно, есть и рукоятка. Если ударить посильнее, на коже останется рубец…».

«… Мы с неизъяснимой силой жаждали мира. (Русские — нет, им нужен был Берлин. Они были победителями и наслаждались войной.)».

«…Они были люди с добрым сердцем, но невероятно дикие».

«Доброе сердце» не считывается, не извлекается, как ни вглядывайся! Впрочем, есть строчки о том, как те же мужские руки протягивали куски еды, а врач наложил повязку, когда ранило. И ласково смотрел. Наверное по этим, что ли, признакам… доброе… Да и закончилось все не гибелью. Девушка Алэн добралась до Будапешта, вошла в родной дом, увидела маму. Родить, правда, не получилось ни-ко-гда…

Мелихов во вступительной статье пишет, что в беседе с ним госпожу Польц «больше всего беспокоило, не оскорбит ли русского читателя описание надругательств, учиненных когда-то над нею нашими соотечественниками».

Думаю, опасения искренние. Но обнаруживающие полнейшее незнание наших российских дум.

Конечно же, оскорбит!

Слышу реакцию сталинистов-кургиняновцев всех возрастов с белейшей пеной на губах: автор — лжец. Ату его!

Этому хору подтягивают те, кто неустанно продолжает выдавливать из тюбиков на любое помпезное военное полотно неиссохшее масло, нанося его жирными мазками, без применения растворителя. Такие песнопения на устах у половины страны. И мины на поле этой тяжелейшей темы продолжают оглушать нас взрывами. Квалифицированные саперы большинством отвергнуты.

…В глубине пустой сцены МДТ, у оголенного черного кирпичного задника лежат три плоских остроугольных плиты. Не надгробных. Просто три возвышеньица цвета маренго. Да пять табуреток.

Дана Абызова, Елена Васильева, Ирина Демич, Глафира Козулина, Ирина Тычинина в белоснежных рубашках, поверх которых — черные платья.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.

Повествование от первого лица разложено на пять актерских разновозрастных фактур, на пять голосов. Безо всяких признаков новаторских прочтений/решений. По старинке: узнаваемо, строго, почти концертно. То крещендо, то диминуэндо. То с мастерством, то с чувством. Или — вместе. Несколько раз актрисы подходят к пюпитру, берут в руки листы текста. Голоса становятся глуше, интонация — суше, бесстрастней. Зал не шевелится, съеживается на каждой фразе типа «так поступали в средние века».

Бесхитростно, в сущности, на том самом коврике рассказанная, как бы пропетая история бьет по нервам. Одновременно парадоксальным образом создается некое тревожное ощущение… гармонии, будто сидишь у берега моря ночью. Реплики-волны одна за другой ритмично накатывают, накатывают, чернота, чем дольше сидишь, тем более затягивает, поглощает.

Цеховой товарищ строго спросил меня вчерашним поздним вечером: «И что МДТ этим сказал тебе и людям? Месседж обозначен?» К сожалению тех, кто хочет услышать со сцены ответ по прямой, он не столь очевиден. Необходимо на пару минут углубиться в историческую справку, вложенную в программку. В ней пунктиром — главные события советско-венгерских нерушимых.

И когда читаешь в том числе: «Два мадьяра держали за плечи и ноги пленного и медленно поджаривали его живот и ноги на огне, а когда пленный задергался, один из мадьяров всадил ему в спину штык» , думаешь не с мстительной сладострастностью о том, как мы ихних баб… а о том, что чума, как правило, накрывает оба дома.

По-моему, театр Европы стремился сказать именно это.