«Русский роман». М. Ивашкявичюс.
Красноярский драматический театр им. А. С. Пушкина.
Режиссер Алексей Крикливый, художник Елена Турчанинова.

Поздний Толстой основательно обжился в самом широком культурном поле. Цитаты из его дневников радуют любителей пабликов соцсетей, а пестрая группа авторов, встревоженных его финальным уходом, включает в себя и Псоя Короленко, и группу «Ундервуд», и Виктора Пелевина, и сочинителей портала «Стихи. ру».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Становящийся все более радикальным анархистом, поздний Толстой смотрел на окружающую социальную жизнь все более остраняющим взглядом, идя в этом деле много дальше Холстомера из собственной повести и считая любую условность и искусственность губительной ложью; настаивал на прекращении взаимодействия с государственными институтами; намеревался отказаться от собственности. Где здесь место для прежде любимой и по-прежнему любящей семьи?

Почти ничего из этого нет и в спектакле Алексея Крикливого, поставившего пьесу Марюса Ивашкявичюса «Русский роман», хотя авторы обращаются к Толстому в промежутке времени от его работы над «Анной Карениной» и до самой смерти. Такие лакуны не сулят успеха: конфликт обязательно должен провиснуть из-за слабости мотивировок. Есть и другой риск — опасность, что спектакль развалится на сцены и картины, уж слишком разношерстный материал.

Но режиссер «Русского романа» избегает обеих опасностей. Спектакль прочно сшит двумя взаимосвязанными нитями: жанровой неправильностью и мистически-жизнетворческой логикой, мотивирующей толстовскую трагедию иначе, чем в жизни писателя, но не менее железобетонно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

«Русский роман» движется по траектории между трагедией и водевилем (по дороге вбирая в себя и другие жанровые образования) и точно улавливает это сочетание в истории последних десятилетий жизни Толстого. Такая «всеядность» и «неправильность» наиболее адекватны Толстому, как и русскому роману (которым, напомним, является спектакль) вообще. Это отлично знал сам Толстой, уже после первого своего большого произведения писавший: «Начиная от „Мертвых душ“ Гоголя и до „Мертвого дома“ Достоевского, в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести».

Смещение акцента в яснополянской истории к одному из полюсов непоправимо деформирует чуткую к соотношению элементов конструкцию. Десять лет назад это продемонстрировал Майкл Хоффман в фильме «The Last Station». В отечественном прокате словно бы попытались уравновесить перекос «высоким» названием «Последнее воскресение», но трагедия так и осталась фарсом.

В самом начале мечущейся по перрону Софье Андреевне Толстой (Людмила Михненкова) вручают 200 рублей с вопросом: «Это не вашего мужа поездом зарезало?» Так Лев Толстой оказывается Анной Карениной (Ольга Белоброва). Чуть позже писатель образует жизнетворческий симбиоз и с Лёвиным, который становится Лёвой, а Кити сращивается с Софьей Андреевной. Софья Андреевна — Кити так и не смогла простить мужу (Толстому-Лёвину) прежние любовные грехи, в которых он ей кается, давая читать свой дневник.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Сценически этот синтез реальных людей и литературных персонажей достигается очень просто: молодую Софью Андреевну и Кити играет Анна Богомолова, молодого Льва Николаевича и Лёвина — Владимир Абакановский. Важнее другое — перед нами не флоберовская логика («Госпожа Бовари — это я!»). Дело не в том, что автор ощущает себя главным прототипом героини, «пишет с себя», а в том, что судьба героини диктует судьбу автора, и тут уже не до полезного правила различать автора и персонажа. Первичным оказывается искусство, ломающее податливую жизнь. Короче говоря, Толстой построил рельсы, чтобы катить по ним поезд, которым зарежет другого, а потом поехал на этом поезде сам и с тем же результатом. Трудно ехать по колее, одновременно перестраивая ее. На сцене семейное счастье погибло не по идеологическим причинам, а от одержимости Толстого письмом, в момент работы над «Карениной» взявшим власть над автором.

Для Софьи Андреевны это, конечно же, «Власть тьмы», разрастающаяся и после того, как ее супруг становится уже не столько писателем, сколько мудрецом и Учителем, и буквализованная в фигуре Черткова, чью фамилию она прочитывает вполне предсказуемо. Закономерно, что Ясная Поляна здесь скорее похожа на щедринское Головлево (сценография, костюмы Елены Турчаниновой), а фигуры, которая уравновесила бы в спектакле Черта, нет. Поздний Толстой, подобно Богу-Отцу, с каким бы отчаянием Софья Андреевна к нему (Нему?) ни взывала, на сцене так и не появляется.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но после его смерти там появляется его сын. В страшной финальной водевильной сцене Лев Толстой-младший (Данил Коновалов) гастролирует по Америке, зарабатывает демонстрацией семейных фотографий и развлекает публику фамильным сходством с великим отцом, наклеивая бороду и клоунский нос. Он продолжает настаивать на том, что он — Лев Толстой, и обещает потрясти мир секретом бессмертия.

В фойе театра и за его пределами можно было услышать недоумевающие обсуждения: «Это не Толстой!», «В „Анне Карениной“ такого не было!». Что тут скажешь — русский роман похож на обман.