Сергей Бархин.

Сергей Михайлович Бархин был в наше мутное время абсолютно ренессансной фигурой. Как-то умудрялся быть ею, не только не выпадая из реальности, а, напротив, легко в ней ориентируясь, в том числе и в соцсетях, которые украшал и оправдывал самим своим присутствием. Был цельным, фантастически разносторонним и глубоким, артистичным и парадоксальным, академически оснащенным и в то же время современно мыслящим и чувствующим художником. Умел, кажется, все: создавать архитектурные проекты, сценографические пространства, книжные иллюстрации, рисованные и живописные эскизы, детально и «вкусно» проработанные макеты декораций; писать литературные тексты, издавать книги; учить, радеть… Благодаря Бархину, его настойчивости и гражданской активности, многие культурные начинания состоялись, обрели жизнь. Однако представить его неким «функционером», «заседателем», тем более «государственным человеком» было немыслимо. Где бы он ни появлялся, тут же возникала атмосфера артистической свободы, талантливой и увлекательной непредсказуемости. Реальность под его воздействием, даже если он не прилагал к этому никаких специальных усилий, моментально преображалась, увеличивалась в объемах, обрастала первым, вторым и третьим планами, заряжалась веселой энергией. По молодости, говорят, он мог и эпатировать (красноречив его фотографический портрет в шляпе и «битловских» усах), но с годами обрел… нет, не солидность, скорее — некий внутренний покой, философское приятие ситуации и людей таковыми, какие они есть на самом деле. Но при этом ни один его ответ на вопрос, ни одна эскапада не были уныло правильными и предсказуемыми. К примеру, выходит как-то на сцену оперного театра получать «Золотую Маску» и благодарит… свою собаку. А что? Художник выгуливал ее в ночи, набрел на некий индустриальный пейзаж и придумал образ спектакля.

Спрашиваешь его, бывало, о чем-то сиюминутно надобном, а он в ответ: «Мы занимаемся никому не нужным делом». После такого ответа тебя может взять оторопь, но надо набраться терпения, надо понимать, что у Сергея Михайловича любой «информационный повод» вызывает цепь прихотливых ассоциаций и эмоций, что он в результате обязательно и растолкует, и поддержит, и в очередной раз создаст что-то необыкновенно ценное. Потому что более настоящей, подлинно весомой и содержательной личности трудно было себе представить.

В памяти возникают эпизоды. Посланная в Академию художеств читать перед мэтрами лекцию про текущий театральный сезон и его сценографию, я вибрирующим от внутреннего страха голоском пищала насупленной аудитории что-то про достижения художника Перетрухиной, а в первом ряду, вальяжно развалившись на антикварном стуле, сидел Бархин. Это надо было видеть! Как он с хитрой улыбкой поглядывал на коллег-академиков и как весело мне подмигивал, дескать, давай, шпарь, все правильно! То, что он делал в театре, было недосягаемой вершиной, и он прекрасно знал себе цену. Но опыты молодых, в том числе и самых радикальных, были ему интересны, он их принимал, понимал, поддерживал, не давал в обиду. Он с годами не окостенел и не забронзовел ни на сантиметр, хотя любил появиться на собственном вернисаже этаким султаном, в золоченом халате и узорчатой феске, хотя, куда бы ни входил, тут же становился центром внимания.

Сухие цифры биографических справок: более двухсот спектаклей в драматическом и музыкальном театре; книги с его иллюстрациями; мультфильмы; книги, написанные им самим (девять штук); издательство «Близнецы», которое они с сестрой Татьяной Бархиной создали сами. Организовав издательство, в котором вышли бесценные экземпляры, с роскошными текстами, с уникальной «фактурой» и потрясающим иллюстративным рядом (одной «Ламповой копоти» хватит на несколько хороших биографий), Сергей Михайлович прежде всего думал о своих корнях, о памяти семьи прославленных в нескольких поколениях архитекторов. Он вообще исключительно ценил круг, который был у него весьма широк: от школьных и институтских друзей до художников всех мастей и направлений, режиссеров, зодчих, строителей, просто людей, с которыми свела судьба. В свою очередь, мне кажется, у людей, которые чувствовали огромный масштаб его личности, в его присутствии непроизвольно поднималось настроение, возникал какой-то драйв, желание двигаться и даже по мере сил творить.

Сергей Бархин.

О Бархине как о театральном художнике, к счастью, написано много. Да и как иначе, когда заштампованные определения типа «соавтор» в его случае приходятся как нельзя кстати. Более того, частенько именно его декорация становилась в спектакле ключом к смыслу и образной сути всей постановки, в сущности, решала дело.

Вот еще одна вспышка, на этот раз эстетической памяти. Гениальная сценографическая притча Сергея Бархина, сочинявшего вместе с Камой Гинкасом свою чеховскую трилогию под названием «Жизнь прекрасна»: с растущими из пола бесстыдно яркими павлиньими перьями «Черного монаха», с веселой деревянной лодкой и сыпучим песком «Дамы с собачкой», с древесным мирозданием «Скрипки Ротшильда», где гробы, готовые и полуфабрикаты, помещались в единственной жилой комнате Якова Бронзы вместе с верстаком, женой Марфой, печкой и супружеской постелью. Или вот «Гора крестов», это скопище разновеликих символов зыбкой веры в центре «Нелепой поэмки» по Достоевскому. Или жестяной водоотвод с настоящей водой, эта жестоко театральная Волга, в которой заканчивает свою жизнь Катерина из «Грозы» Генриетты Яновской. Или красная готическая коробочка «Канта» Ивашкявичюса в постановке Миндаугаса Карбаускиса — в этой коробке помещался весь забавный мир философа вместе со зрителями спектакля, а крыши не было, и возникало то самое кантовское «звездное небо». Или из последнего — гиперреалистическая домашняя обстановка «Кошки на раскаленной крыше» Уильямса вместе с сюрреалистической крышей дома, утыканной остриями, об которые и физически, и метафизически ранились отчаявшиеся герои…

…Не получается сказать: «Прощайте, дорогой Сергей Михайлович!» Слишком объемен и влиятелен созданный им художественный и человеческий мир, в котором посчастливилось жить и нам.

Познакомился я с ним, по-настоящему, в 1973 году в Дзинтари, на латышском взморье, под Ригой, в Доме художника, принадлежавшем Союзу художников СССР. К тому времени Сергей Михайлович был уже знатным московским художником, потрясователем основ тогдашней сценографии. В те месяцы он красил эскизы к «Ромео и Джульетте», ставшие со временем знаменитыми. Дивные, неожиданные, выстроенные на изобразительной конкретике культуры, но в современной концептуальной подаче. Эскизы эти до сих пор буравят память.

Давид Боровский, Сергей Бархин, Эдуард Кочергин.

Мы подружились. Питерский выкормыш, я симпатизировал его полной московской свободе самовыражения. Он не придерживался какого-либо направления в театре того времени, не принадлежал ни к суровому стилю, еще господствовавшему в нашей изобразиловке, ни к «действенной сценографии», ни к какой другой «фигне-мигне». Он принадлежал только себе, был сам собой. Многие изобразительные его работы тогда шокировали, всегда останавливали внимание смотрящего на серьезности выражения идеи и блистательном мастерстве исполнения.

Сейчас уже понимаю, он мне был нужен — как аккумулятор культуры. Из него, как из кладезя, я, бывший поездной вор, откачал для себя много чего интересного и необходимого. Он был пропитан генным знанием настоящей великой европейской культуры. При этом абсолютно без какого-либо снобизма, наоборот, в простоте душевной, не замечая своего наследственного культурного богатства, не кичась происхождением, как человек настоящей породы.

Я не искусствовед-аналитик, не мне формулировать его подвиги в искусстве. В день, когда его не стало, хочу сказать лишь слова прощания.

Без тебя, Сергей Михайлович, в российской сценографии было бы тоскливо. Ты на многие годы стал катализатором нашего скромного делания, ты поднял его на высоту большого искусства. Я не буду перечислять блистательные оформления, сделанные тобой для Московского ТЮЗа, в режиссуре Геты Яновской и Камы Гинкаса, твои замечательные работы для Большого театра и прочие другие. Это работы — классические по всем параметрам нашей профессии. Они вошли в историю искусства и стали музейным достоянием.

Сергей Бархин и Эдуард Кочергин.
Фото — Марина Дмитревская.

Ты был одним из последних могикан моего цеха, наравне с Левенталем, Боровским, Китаевым, Акимовым. Ты был уникальным мастером театральной декорации, живописи, станковой графики, иллюстрации, дизайна. Ты в наше мелкое время был ренессансным человеком. С тобой ушла часть нашей культуры, часть надежды на порожденную человеком-художником красоту жизни.

Ты запечатлелся в нашей памяти, и мы будем сохранять все, что ты нам подарил своей жизнью и творчеством.

Светлая тебе память, Сергей Михайлович!