«Хорошо. Очень!». По рассказам В. Шукшина.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер и художник-постановщик Василий Сенин.

Режиссер Василий Сенин потчует публику этакой гроздью музыкальных знаков. Некими сигналами. Они обращены к паре-тройке референтных групп. Вроде бы прозрачны, но поди угадай/не ошибись.

С первого такта на нас обрушивается песня 60-х «Это здорово!». С несокрушимой силой льется из уст Эдиты Пьехи. Не купируется. Звучит целиком. Артисты, выстроившись на авансцене, смотрят в зал. На лицах напряженный драматизм и вроде как легкая брезгливая неприязнь по отношению к бравурному оптимистическому идиотизму, что дает повод одному из сидящих в зале театральных критиков-экспертов мгновенно считать углубленный посыл: песня мажорная, а на лицах-то вовсе ведь другое. Сложное! Не иначе как когнитивный ди.

Одновременно зритель радостно, как «сушкой простой», начинает хрустеть в такт Пьехиной песенке. Узнал. Покатило. Легло. Завело. Чисто энергетически. Вот вам сразу два разных месседжа.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Закольцовывает пять шукшинских рассказов («Микроскоп», «Срезал», «Мой зять украл машину дров», «Мужик Дерябин», «Сапожки») все та же песня в той же трактовке.

Артисты во фронтальной мизансцене выражением своих счастливых лиц не дают усомниться в том, как же, в сущности, прав Игорь Брусенцев — автор титульного шлягера.

Хочется думать, подытоживают они единственно несомненное: проза Шукшина — упоительна.

Зритель же ритмичными аплодисментами в такт солидаризируется на все 86%. Вопрос — с чем? С тезой про Шукшина или с продукцией Брусенцева/Пьехи?

Или вот: под финал антракта, рассаживаясь, видим, как на маппинговом заднике бредут рогатые олени. Что вдруг? Можно, глядя на них, внезапно вспомнить орлов/куропаток или, в конце концов, львов/людей и начать низать/нанизывать посылы. Кто ж вам не велит? Но усложненное раздумье прерывают «Песняры». Как «олени с колен» пьют «родниковую правду», так несет ее в зал голос Валерия Дайнеко, окропляет «Беловежской пущей». Коллеги поведали мне: Сенин, мол, ею кавычит многое. Переспрашивать, что именно цитирует постановщик, неловко. «Пуща», помнится, стреляла в серебрянниковском «Лесе», бычковском «Дяде Ване» и звягинцевской «Елене». Да-да, мощно так, как то самое ружье. Но далее, используемая на каждом театральном шагу, мне она все больше и больше напоминает девку, стоящую на трассе в ожидании дальнобойщиков.

Текст Шукшина вовсе не нуждается в ароматизаторах и красителях. И какой из смыслов рассказа «Мой зять украл машину дров» ложится на заветный чудотворный пахмутовский напев?

А вот увертюрой к «Сапожкам» служит Шостакович. «Родина слышит, Родина знает». К сюжету про деревенского мужика, прикупившего жене те самые-самые-самые, в половинную цену мотороллера, замшевые, на 14-сантиметровых шпильках «лабутены». Прикупившего в никуда. В непролазную грязь. Да и голень жены необъятна…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Зритель, хрустящий сушкой, слышит тут протяжный, щемящий, плачущий мотив. И под него переживает за неказистую долю супружеской четы. Не заморачиваясь словами Долматовского. Критик же, эксперт отдаться запросто не может, и приходит ему на ум некая сакральность…

Музсолянка кипит на 100 градусах. Театральная плита раскалена на 200. «Мамочку на саночках» поддерживает «Мой отец — природный пахарь». Не обошлось и без глаз Майи Кристалинской («У тебя такие глаза»).

А почему, собственно, не врубить «Эти глаза напротив — калейдоскоп огней»?

Создается впечатление, что артистов ни на минуту нельзя оставить наедине с текстом и друг с другом без няньки, беспрерывно поющей им.

Сценографически (художник тоже В. Сенин) рассказы Шукшина поддерживают: холодильник «ЗиЛ», кухонный шкафчик, стол посередине, пара-тройка табуреток, спидола, трехлитровые банки с домашними соленьями, бутылки с водкой/коньяком. Само собой, присутствует и живой микроскоп.

Художник по костюмам Ирина Арлачева более чем доходчиво обрядила исполнителей. Платьица в яркий простонародный цветок с непременно накинутым на них павловопосадским платком, треники с гульфиком, в скромную клетку блеклые рубашки, мешковатые брюки.

Д. Кирилоов и Н. Парашкина в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.

Женщины с перманентом, волосы мужчин засалены или зачесаны на проборчик. Порой наблюдается и чубчик.

Крайняя мера иллюстративности присутствует в каждом из разыгрываемых вокруг одного и того же стола рассказов. Без второго плана, пауз, тонких пристроек. Широкий мазок жирен.

В «Сапожках» Соне Горелик (продавщица) приходится изображать непроходимую пошлейшую истеричку облегченнейшего поведения.

Наталья Парашкина (теща в «Мой зять украл машину дров») бьется против зятя практически в падучей. Вячеслав Коробицин вопит на разрыв связок, будучи тем самым зятем, и однообразно истерит в «Микроскопе» с первого же слова.

Отчего крещендо кажется Сенину сквозным? Ору изо всех сил противится Александр Машанов. Он во всех пяти рассказах спокойно и солидно создает целостный образ определенного советского человека: демагога, кляузника, ответственного работника с термосом, бутербродом и подлинкой в душе.

Наблюдается повышенное внимание со стороны постановщика к Леониду Брежневу. Его пародируют, выносят портрет, свое отношение к нему высказывает Вячеслав Коробицин, выйдя зачем-то из образа чудика, рассматривающего в микроскоп микробов. Вставной номер с текстом, свежесочиненным, как мне кажется, в тиши гримерок, призван дополнительно развлечь. Зачем?

Однако все-таки единожды слегка захолонуло. Спасибо Наталье Парашкиной и Денису Кириллову, сыгравшим «Сапожки».

Актриса молча месит тесто, а ты все понимаешь про ее жизнь. Актер наблюдает за женой, примеряющей сапожки, а ты все понимаешь про то, как любит, жалеет и как ему неловко от своей неуклюжей щедрости. Как больно за нее, которой их не носить…