«Петруша, сынъ ли ты мой или нет?» По мотивам романа Ф. М. Достоевского «Бесы».
Театр «Мастерская».
Режиссер и автор инсценировки Роман Габриа, художник Николай Слободяник.

Умозрительностью режиссерских трактовок сегодня никого не удивишь, и в этом смысле предприятие Р. Габриа, обещавшего в «Петруше» и «балаган», и «паяцев», и «карикатуры», и даже «русское дельарте», — не самое шокирующее и экстравагантное. Мощный потенциал иронии и сарказма содержится и в романе Достоевского. Однако «Бесов» без Ставрогина я не припоминаю. Между тем Ставрогина на сцене нет. Нет брата и сестры Лебядкиных, нет сестры и жены Шатова, нет и многих других значащих персонажей романа. Из любопытства я сравнил список действующих лиц спектакля «Мастерской» со списком недавно рецензированных мною «Бесов» Театра им. Ленсовета. Из четырнадцати персонажей инсценировки А. Слюсарчука у Р. Габриа отсутствуют девять. Зато есть другие, в том числе и придуманные самим режиссером. Роль Петра Верховенского распределена между тремя исполнителями, одним из которых является женщина. А Антон Лаврентьевич Г-ов (в исполнении Ксении Морозовой), повествователь у Достоевского, включен в действие — повсеместно сопровождает Степана Трофимовича (Арсений Семенов) и замещает еще и книгоношу Софью Матвеевну с Варварой Петровной у смертного одра «многочтимого» либерала из Скворешников.

Сцена из спектакля.
Фото — Варвара Баскова-Карпова.

Любопытно признание одного из триады исполнителей роли Верховенского-младшего, Ильи Колецкого: в процессе подготовки дочитывать «Бесов» Достоевского он не стал, убедившись, что режиссер написал свою, совсем другую пьесу. Пьесу эту я бы определил не как «интерпретацию» и даже не как произведение «по мотивам», а как реплику, отклик современного молодого режиссера на известный роман. Сам Габриа в анонсе заявляет, что в «Бесах» его в первую очередь занимает «конфликт отца и сына», Степана Трофимовича и Петра Степановича. А «идеология романа — только среда», в которой этот конфликт развивается. Между тем, в романе непосредственное взаимодействие между отцом и сыном ничтожно и по количеству встреч, и по длительности и содержательности общения, и никакого развития не имеет. Родственная связь является только фактом их личных биографий, крайне обособленных друг от друга. Соотносить их возможно лишь по принадлежности к различным идейным типам и по тем выводам, которые делает (или не делает) каждый из 30-дневной романной истории «Бесов». И тут уж «идеологическая среда» имеет значение отнюдь не второстепенное.

И. Колецкий (Верховенский).
Фото — Варвара Баскова-Карпова.

«Среда», представленная на сцене, весьма неоднородна по средствам ее визуализации (в постановочной группе Р. Габриа назван еще и художником по костюмам и гриму, и режиссером по пластике) и степени включенности в действие. «Положительные» персонажи — Кириллов (Дмитрий Миков) и Шатов (Владимир Карпов), обозначенные в программке как «самоубийца» и «жертва» соответственно, — совсем не имеют «масок». Разве что у «жертвы» Шатова с самого начала на лбу нарисована большая черная дыра. Они и в инсценировке режиссера едва ли не самые инертные единицы, более присутствующие, нежели говорящие и действующие. Ничего утрирующего нет и в гриме (бородка и усы) Николая Куглянта, играющего следователя фон Блюма, драматические функции которого в спектакле определить сложно, но чем-то его занять надо. Не имеющий своей ясной сценической истории, он у режиссера все время как будто «на подхвате», «за компанию». Может быть поэтому именно ему выпадает жребий убить «самоубийцу» Кириллова (!) выстрелом из револьвера в затылок? А в фойе театра в отдельной выгородке устроен «Музей…» с материалами и уликами, касающимися «…одного убийства», видимо, призванный восполнить пробел в сценическом действии.

Кросс-кастинг, без которого редко обходятся нынче спектакли режиссеров, позиционирующих себя как новаторов, в «Петруше» представлен четырьмя актрисами, играющими мужские роли. И в каждом случае это имеет свое логическое основание. Женская (и не просто женская, а с налетом вамп) ипостась Петруши (Марина Даминева) нужна режиссеру в сцене соблазнения Верховенским усатого прапорщика Эркеля (Ричард Ардашин). Соблазнения буквального, с раздеванием последнего догола. Для полноты садомазо-впечатления обнаженного Эркеля еще и хлещут воображаемым кнутом. Верховенский-мужчина (один из двух, Илья Колецкий) тоже эротично, хотя и менее радикально соблазняет придуманного режиссером Праздношатающегося семинариста, воплощающего абстрактную «христианскую идею», а потому и играет его актриса Кристина Куца. Верховенский Колецкого в начале действия появляется на сцене в хрестоматийном облике гоголевского Хлестакова. В цилиндре, сюртуке и черных штиблетах с красными каблуками, по краю прошитых еще и красным кантом. Известно же, что начиная работу над романом, Достоевский и сам ассоциировал Петрушу с Хлестаковым. Липутин (Арина Лыкова) и Антон Лаврентьевич, трактованные в шаржированном ключе как некие антропоморфные существа, и вовсе лишены гендерных признаков. Впрочем, когда Липутин затягивает «Отречемся от старого мира», актриса, как шапку, стаскивает с головы парик и на время приоткрывает свою женскую сущность. Исполнение революционного гимна — момент патетический.

А. Лыкова (Липутин), Н. Куглянт (Блюм).
Фото — Варвара Баскова-Карпова.

Клоунскую пару Степана Трофимовича и Антона Лаврентьевича Р. Габриа изобразил какими-то чудиками, ветхозаветными лохматыми старцами, при том что у Достоевского старшему Верховенскому только 53 года, а его молодому другу-хроникеру и вовсе лишь 27. В первых двух действиях они чаще появляются в глубине сцены как наблюдатели-комментаторы. Зато им двоим целиком отдано все третье действие, где «солирует», разумеется, Степан Трофимович. Наиболее карикатурно выглядят в «Петруше» члены «пятерки» Липутин и Шигалев (Никита Капралов), имеющие в лицах-масках обезьяньи черты. И, наконец, присутствует на сцене и просто обезьяна, тоже придуманная Р. Габриа и названная в программке Бесенком (Фома Бызгу в маске-шлеме обезьяны), сопровождающая Петра Верховенского. Ей-то и преподает кодекс настоящего революционера, жестокого и безжалостного, дрессирующий обезьяну третий исполнитель роли Петруши — Глеб Савчук (в очередь с Алексеем Ведерниковым), комиссар в кожанке и фуражке с красной звездой. В эпизоде второго действия обезьяна эта мелькнет еще и в облачении священника. А исполнители роли Петруши появляются на сцене то по очереди, то парой, а то и все трое вместе. Удивительным образом утроение Верховенского не добавляет ни глубины и масштаба осмысления, ни выразительности образа. Напротив, выглядит как упрощение, как сумма элементарных сущностей. «Сущностей» от глагола «существовать». И если в цитате из Н. Бердяева, взятой в качестве эпиграфа к спектаклю, философ пишет о «распадении личности» Петра Верховенского, то на сцене он присутствует «распавшимся» изначально.

А. Семенов (Верховенский старший).
Фото — Варвара Баскова-Карпова.

Впрочем, мне представляется, что алгоритм «деконструкции» имеет отношение не только к одной роли, но и ко всей инсценировке Р. Габриа. Спектакль выглядит так, будто режиссер разбил роман Достоевского на мелкие осколки, а потом собрал некий пазл из нужных ему фрагментов. Фрагменты, кажется, не вполне подходят друг другу. Объявленного дель арте не получилось. Ни итальянского, ни русского, никакого. Помимо масок дель арте предполагает легкость и импровизацию. Легкости в игре с маской мне как раз не хватило. Что же касается импровизации, то импровизирует здесь больше режиссер, импровизирует с текстом и ситуациями Достоевского, следуя неким собственным сновидческим фантазиям.

Карикатурные маски с писклявыми голосами и нелепыми жестами произносят текст, который с ними не монтируется. И попадают в ситуации, не располагающие к веселью. «Бесы» все-таки. Несколько раз зачем-то вытаскивают на сцену огромное крыло, а то и два сразу. Чьи это крылья? И к чему они? Чайку убили? Или Демона Врубеля-Пастернака? Но и напугать эта кукольная мелочь тоже не в состоянии. Потому что они не монстры, а, разве, монстрики, шаржированные персонажи нелепого комикса, разыгрывающие сценки из жизни людей. У Достоевского смешными делает их интонация авторской интерпретации-комментария. Равнозначную интонацию в своей сценической версии режиссеру выработать не удалось. Механическое превращение людей в знаки автоматически не сработало. А фрагментарность спектакля обернулась банальной репризностью. И самым крупным фрагментом является сцена прозрения и ухода в мир иной Степана Трофимовича Верховенского, занимающая все третье действие. Ее вообще можно играть концертно.

К чести режиссера Габриа, имеющего первоначальное художественное образование и тяготеющего к выразительности живописно-повествовательного толка, следует сказать, что рамки собственных возможностей он попытался раздвинуть не только в тексте, преодолевая повествовательность, но и в пространстве, отказываясь от изобразительности. Первое и второе действие разворачиваются в совершенно пустом сценическом кубе. А если порой и возникают некие живописные фрагменты, то только на невысоком цилиндрическом вращающемся постаменте в центре сцены, на котором происходит поочередное экспонирование героев. Или вокруг него. В первых действиях Габриа старается развернуть мизансцену на всем планшете. Но продвигаясь не от целого к частностям, а от частностей к целому, вместо «картин» способен предъявить лишь россыпь шаржированных персонажей, не связанных ни идейно, ни действенно, ни композиционно.

Сцена из спектакля.
Фото — Варвара Баскова-Карпова.

Как следствие, в финале картинность и статика побеждают и торжествуют. Пытаясь собрать разбегающиеся тенденции пазла в смысловом фокусе, режиссер возвращается на знакомую и освоенную им территорию. Все третье действие разворачивается на поставленной почти на попа большой кровати с лежащим-стоящим на ней умирающим Степаном Трофимовичем, обиженно бормочущим монолог-прозрение о красоте и альтруизме. Рядом с кроватью крутится наперсник героя Антон Лаврентьевич, в конце концов пристраивающийся под бочок к Степану Трофимовичу. Балаганный юмор снова не срабатывает, не стыкуется с содержанием эпизода. Степан Трофимович остается один. Вот еще и заговорить бы теперь Арсению Семенову своим полным голосом, отбросив мелкую кукольную характерность. Нет, не заговорил. А жаль…