К юбилею Генриетты Наумовны Яновской

Сегодня 85 лет Генриетте Наумовне Яновской. В преддверии МТЮЗ собрал книгу-альбом из ста писем к ней разнообразных деятелей нашей культуры. Мы попросили театр поделиться и прислать нам то, что захочется Каме Мироновичу… Публикуем в том порядке, какой выбрал он.

Дорогая Генриетта Наумовна!

Сперва Вы вошли в мою жизнь словами «Ой, бедабедабедабедабеда». Их произносил Владимир Рожин в Ваших «Плутнях Скапена» Красноярского ТЮЗа (1972-й? Что-то в этом роде) — и мы бесконечно повторяли это все институтские годы (хотя вряд ли знали еще, что такое «бедабедабеда»), гордясь тем, что у нас с Вами общая Моховая, белая лестница и вообще Ленинград. Теперь я вот уже год как мерзко уволена из своего дома с белой лестницей и зеркалом в вестибюле, но очень важно, что в этот тяжелый момент Вы меня защищали, подписывали письма поддержки. Спасибо, буду всегда помнить.

Короче, теперь все мы точно знаем, что такое «Ой, бедабеда» в разных ее видах, но сегодня будем о хорошем, все-таки день Вашего рождения. А та, первая моя встреча с Вами — «Ой, бедабедабедабедабеда» — произошла в ДК Дзержинского, с нее начинается наша общая топография и общий город Ленинград, а потом Кама Миронович (несомненно, мой театральный учитель: три месяца на практике, на репетициях «Монолога о браке» — это почти жизнь) водил меня по местам вашей с ним молодости, по неизменившемуся Апраксину переулку, по Фонтанке — и я окуналась в ту вашу жизнь, и легко представляю ее себе — отчетливо и явно.

После аспирантуры меня взяли на лаборантскую ставку в тот же ЛГИТМиК и выдали нерасчлененную гору бумаг и фотографий, найденных во время какого-то субботника на чердаке Учебного театра. Хотели выкинуть, но Шведерский пригляделся и не дал: это оказался послевоенный фотоархив института — примерно до середины 1970-х. Два года я сидела и разбирала, атрибутировала эту гору. Выпрашивала в Гостинке коробки из-под пластинок и раскладывала по курсам. Так на моей сетчатке остались «Люди и мыши», и как Вы, красавица, сидите в юбке колоколом на деревянной скамейке — королева среди отменных парней своего курса: Сандро, Ленцевичюса, Гинкаса…

Ну, а потом настали спектакли Малого драматического. «Вкус меда» помню смутно, а «Стеклянный зверинец» — 1983 остался для меня лучшим виденным Уильямсом. С проблемой Времени, его движения и жизни человека в нем. Спектакль о двоемирии, смыкании времен в одно непрерывное (а так оно и есть), об истории, в потоке которой мучится, живет, страдает и стремится к недостижимой гармонии человек. О разобщенности, предопределенной временем, о мучительном контакте поколений, который сами они трагически сознают как отсутствие контакта. И, конечно, — Витя Гвоздицкий. Только он мог так играть присутствие во всех временах одновременно (обычно играют последовательно). Как фокусник, он зажигал и гасил движением руки висящую без абажура голую электрическую лампочку: «Фокус». Его двоемирие было фокусом. Перед нами, несомненно, оказывался художник, демиург сценической реальности. Том-Гвоздицкий, в свитере с длинными рукавами, свисающими с рук, был похож и на какого-нибудь Пьеро, только нервозного, физиологичного, болезненного, до крайности уязвимого, словно его ранит движение воздуха.

Ваше поколение входило в театр с верой в яркую театральность, с чувством этой театральности, с широким использованием ее в своих спектаклях. Но Вы же при этом всегда совмещаете театральность с немыслимой правдой жизни, знанием этой жизни и памятью на ее точные детали и проявления. Буквально на днях я опять убедилась в этом. В одном театре, знаете, поставили «Вдовий пароход». Лучше бы не ставили и не метались туда-сюда, кидая, словно с лопат, куски текста. Я пришла домой, и организм мой потребовал детокса. И я включила Ваш «Вдовий пароход» начала 80-х, и не могла оторваться от жизни этой коммуналки, особенно в зонах молчания, где просто ходят, смотрят, не смотрят, слушают, не слушают, не ходят, сидят, не сидят… Сколько же в этом подлинной жизни, памяти на тех людей, на правду той жизни, достоверности, которая местами — раз — и взлетает поэзией, метафорой, сценической музыкой! И «театр жизненных соответствий», как говорил Рудницкий, обретает эту пресловутую яркую театральность.

Вы уникально умеете научить актеров играть в Ваших спектаклях все и сразу. Как в «С любимыми не расставайтесь» (за всю историю пьесы, по-моему, ее по-настоящему поставили только двое — Опорков и Вы). Умеете научить играть одновременно про любовь и про то, что «все с ума посходивши», умеете «выкручивать» такую внутреннюю смесь психологизма самой высокой пробы и абсолютной театральной эксцентрики! Вот эта смесь человеческой точности и открытой театральности, игры, вот эти кульбиты — самое дорогое для меня в «театре Яновской», ее феномен.

Но я не буду сейчас выступать Театроведом Театроведычем…

Лучше вспомню, как мы с Вами пили чай после интервью о Володине, и Вы говорили мне, что надо сидеть в лавке — как продавцу мануфактуры, и тогда только будет толк. Что надо ходить с аршином и самому стоять у прилавка. Я помню это последние четверть века. Вы, Генриетта Наумовна, выдающийся сиделец в лавке (это я прямо, по-солдатски!), и урок этот я затвердила. Когда в редакцию в воскресные в 12 ночи звонит кто-то и застает меня на рабочем месте, — это я починяю аршин…

И хоть настали «последние времена», благодаря Вашему сидению театр стоит. Вы ведете свой пароход буквально от события к событию. С лучшими режиссерами, с новым прекрасным лоцманом Петром Шерешевским. Я редко бываю у вас в Москве (сказывается общая депрессивная обездвиженность и не отпускающий каждодневный аршин), но вижу гастроли, вижу, как вы смыкаете театральные эпохи — от своего легендарного «Собачьего сердца» — к «Собачьему сердцу» Федорова. Новое время — новые песни, но все же песни.

Я поздравляю Вас от всего сердца, обнимаю, помню и страааааашно уважаю. Объявив когда-то словами Володина, что «надо следить за своим лицом», Вы держите лицо, и никто не застанет Вас врасплох…

Будьте!

Гета, дорогая, с трепетом начинаю это мое письмо к тебе, потому что, во-первых, никогда не писал тебе писем, а во-вторых, всегда испытывал по отношению к тебе трепет. Испытывал с того самого дня осенью, если не ошибаюсь, 1962 года, когда я второкурсником увидел тебя — первокурсницу мастерской Георгия Александровича Товстоногова. Увидел — избранную среди избранных, — таковыми, естественно, считали себя все поступившие к Г. А., но ты… Во-первых, ты была единственной женщиной, принятой Товстоноговым на свой курс. Во-вторых, ты была чертовски красива. Роскошно красива — уточнил бы я, непозволительно красива — готов повторять еще и еще раз. И в-третьих, наконец, в твоих глазах сверкала молниями неукротимая гордость, как я тогда понимал гордость, от того, что ты была в этот момент на этой нашей мраморной лестнице единственной в своем роде, но и от того, подумал я, то ли тогда, то ли гораздо позже, что была горда самим фактом своего существования на свете. Вот такая какая есть — просто единственная.

Мне кажется, это радостная и яростная гордость и делала Гету Яновскую такой, какая ты есть. Строгая и добрая, нежная и решительная. Нервная и трезвая. Режиссер! Не женская профессия — черта с два, глядя на тебя и на твои спектакли, думая о театре, который ты ведешь из совсем другой эпохи в сегодняшний день, — скажешь, чёрта с два — режиссер профессия не для мужчин. Она для таких, как Гета. Ну и для Камы, конечно. Дело это — загадочное и проклятое, любимое и ненавидимое — вы вдвоем превращаете в какое-то семейное волшебство, глядя на которое, можно что-то понять о вас, а глядя на вас, кажется, лучше понимаешь секрет самого волшебства.

Это мужество, красота, боль и нежность — это постоянное многолетнее изо дня в день мучительное противостояние тому, что определяет сегодняшний день — и что определяло и с чем приходилось бороться все наши такие немалые и такие короткие годы.

Я мог бы вспомнить наши разговоры на диване у Сандро, вспомнить твои и Камы роскошные, сделанные из ничего наряды, делающие вас центром внимания Петербурга, мог бы порассуждать о твоих странных и завораживающих спектаклях в питерском МДТ, который позже стал моим домом.

Но я вспомнил тот первый день институтской встречи, потому что он многое определяет в моем ощущении тебя, и просто потому, что он мне дорог. Так же, как и ты сама.

Всегда твой и Камы,
Лёва Додин

Дорогая Гета!

Не знаю, хватит ли мне слов, чтобы выразить тебе всю мою любовь, благодарность, восхищение тобой!

Ты Большой Человек, Большой Режиссер. Это мое счастье, что ты была в моей жизни, и творческой в том числе. Не будь этого, я была бы гораздо беднее как человек и как актриса. Наша работа над «Вдовьим пароходом» многому меня научила. Честности! Благородству! Желанию дойти до самой сути! Да и просто счастью! Не забыть никогда наших репетиций! Нашего единения (таких разных актрис) в ту прекрасную пору! Все-таки не зря мы проживаем свою жизнь! Ты есть, и ты будешь всегда! Спасибо тебе!

Твоя Ольга

Генриетта — один из самых влиятельных режиссеров России. Она не только с большим успехом уже несколько десятилетий руководит театром; ее спектакли составляют историю русского драматического театра. <…>

Ее «Собачье сердце», поставленное в конце 80-х, несомненно, стало поворотным моментом в истории ТЮЗа и стало своего рода символом постперестроечного театра.

Посмотрев ее «Грозу», мы заново открыли для себя Островского. Я никогда не забуду Игоря Ясуловича в роли Кулигина, поскольку мы с Генриеттой оба любили уникальное сценическое мастерство Игоря Николаевича.

Я отчетливо помню ее постановку «Свидетель обвинения» по Агате Кристи. В Англии и Америке такая пьеса имеет репутацию легкого коммерческого развлечения, расположенного в зале суда. Такое не воспринимается всерьез как искусство. Я поэтому пошел в театр, особенно ничего не ожидая. Однако, был поражен свободой и интенсивностью спектакля. В частности, я вспоминаю торжественный ритуал в зале суда, уступающий место удивительно страстному танцу между Игорем Гординым и Ольгой Демидовой.

Режиссура Генриетты всегда поражает. У нее есть своя собственная, особо яростная и бесстрашная убежденность, которая лишает зрителя любого сомнения в происходящем. <…>

Таким же образом все ее спектакли, несмотря на жанр, никогда не давали зрителям «относиться с легкостью» к ее театру. <…>

Я приветствую Генриетту и Каму, которые создали великий театр, несмотря ни на что, и вдохновили новое поколение.

Да благословит их Бог!

Друг мой! Удивительный, проверенный временем, событиями, в нем происходящими, общими радостями и общими горестями (иногда!)! Моя Геточка!

Уже более сорока лет прошло с тех пор, как мы с Малкиным, потрясенные, счастливые, аплодировали стоя после премьеры твоего спектакля «Собачье сердце». Именно в тот день нас познакомила М. А. Эскина, ваш уникальный директор Дома Актера. Именно с того дня началась наша дружба, а чуть позже родилась и общая компания, которая собиралась у нас на даче: традиционно — на Новый Год и Пасху, а иногда встречались и без повода, просто всем хорошо было вместе. Сидя за длинным столом, наш сосед по даче и друг Саша Градский, оглядев всех восхищенным взглядом, как-то сказал (с легким матерком, конечно!): «Здесь собираются лучшие люди страны!» И он был прав.

Ты — лучшая!

Ты! Всегда нацеленная только на творчество!

Ты! Не боящаяся рисковать всем, чтобы отстоять в искусстве и жизни то, что считаешь правильным и безусловным!

Ты! Так и не сумевшая строить отношения с «нужняками», «полезными» людьми даже ради дела: рядом с тобой всегда были только любимые и уважаемые. Ты много теряла из-за этого неумения, но и многое поэтому получала: безупречной репутацией творца и человека; аншлагами в театре; преданностью и благодарностью актеров, с которыми работала!

Ты! Не научившаяся ревновать к успеху других, мстить, по-бабски некрасиво ссориться!

Ты! Не желающая врать и подстраиваться под сиюминутные ситуации в жизни и политике.

Ты! Лидер не назначенный, а рожденный для того, чтобы властвовать, подчинять своей воле, идее, создавать каждый раз что-то абсолютно новое!

То, что я написала, Геточка, конечно же, слегка пафосно.

А теперь — к простоте и значимости конкретики.

Ты и Кама всегда были рядом в самые радостные и самые сложные моменты моей жизни, длинной и слегка запутанной. Каким счастьем было твое одобрение каких-то моих работ! Так хвалить, так поднимать самооценку рефлексирующих, почти всегда неуверенных в себе актеров, писателей, журналистов не умеет никто! А как часто и сейчас ты звонишь, чтобы узнать телефон кого-то, кто потряс тебя своим творчеством! И без промедления осыпаешь их умными, праздничными словами, которые так нужны!
А какой день рождения вы с Камой устроили мне на своей даче, когда я, грустная, потерянная, приехала к вам на «звенигородчину»! И как впервые за долгое время крепко спала в лучшей комнате, которую вы освободили для меня.

А еще вспомнила смешное: мы пришли на твой детский спектакль с Толей Малкиным и М. А. Эскиной. Он так хохотал, так радовался каждому эпизоду, беспрестанно аплодировал, что Маргарита Александровна, с изумлением глядя на него, сказала: «Ты посмотри, что Гета с ним сделала! Как мгновенно вернула в счастливое детство! Он — идеальный зритель! Ай да Гета!»

Не уверена, что все слышали, как потрясающе ты читаешь стихи. Но мои гости до сих пор вспоминают тот удивительный вечер, когда голос твой, Гета, такой низкий, такой мощный, летел вверх к семиметровому потолку гостиной и возвращался обратно, чтобы собравшиеся попробовали-прочувствовали по-новому Бродского!

Непростая у вас с Камой жизнь. И возраст наш непростой. Как когда-то сказал о себе человек из нашей с вами компании, гениальный М. М. Жванецкий: «Я стою на вершине склона лет». Да, понимаем, что все в этой жизни конечно, и мудро это принимаем. Но ты покорила невероятную высоту, с которой все видится гораздо масштабнее и правильнее, чего не увидишь и не поймешь, стоя у подножия!

Поэтому все продолжается! Будем жить! Будем настойчиво заставлять себя радоваться каждому рождающемуся дню! Несмотря на… (перечислять не буду, а то запутаюсь и испорчу праздничное настроение).

Искренне, верная тебе уже 40 лет я,
Кира Прошутинская

Дорогие Генриетта и Кама, я храню самые яркие воспоминания о ваших замечательных спектаклях, представленных в Авиньоне, в частности о спектакле «Гроза» в постановке Генриетты, спектакль играли на площадке «Шапель пенитан блан» («Капелла белых монахов»). И сегодня мой письменный стол украшает глиняный разноцветный жираф, веселый и наивный. Дымковская игрушка из тех, что стояли на авансцене. Смотрю на эту игрушку и вспоминаю вас, думаю о вашем таланте и о вашей мировой репутации. Вы так прекрасно трудитесь во славу русского театра. И как же печально, что между Европой и Россией разрушены театральные связи, словно два мира находятся в конфликте, во что мне трудно поверить. Я сам не раз привозил сюда лучшие русские спектакли в конце девяностых. А сегодня здесь так не хватает русского театра.

Мои наилучшие дружеские вам пожелания и восхищение!

Дорогая Генриетта Наумовна, с юбилеем! Я восхищаюсь Вами! Восхищаюсь теми Вашими спектаклями, которые удалось посмотреть. В то время, когда вдруг в российском театре наступило время стагнации, Ваше имя на афише, одно из немногих, обещало живой театр и бескомпромиссный поиск смыслов и языка. Восхищаюсь Вашим талантом строителя театра. Вашей интуицией и вниманием к живым людям, актерам, с которыми Вы его строили. <…> Так не идти на сделки с совестью, при этом оберегать людей, которые рядом! Восхищаюсь и завидую! Белой завистью! И мечтаю дожить до ваших лет и, подобно Вам, сохранить силы, ум и талант! <…>

Я безумно благодарен Вам, что почувствовали во мне «своего» по способу создания театра. И пригласили стать частью Вашей театральной семьи. Огромная радость работать в этом «намоленном» месте, где артисты понимают, что такое живой театр. Где артисты понимают «миссию» и значение театра. Пусть порой кажется, что мы строим замки из песка, и первая же волна может смыть все… Пусть порой кажется, что смысла нет. Смысл есть хотя бы в поиске, в сиюминутном создании «живого». <…> Простите за пафос моих речей. Но я так чувствую!

Сил Вам, здоровья, долгих лет жизни! Процветания и смыслов построенному Вами театру! С юбилеем!

С уважением и преклонением,
Петр Шерешевский

<…> Дорогая Генриетта Наумовна, Вы мой Профессор Преображенский, поделившийся со мной своим огромным человеколюбивым сердцем, сумевшим преобразовать мою жизнь, и заставивший бесконечно прикасаться ко всему человеческому, преодолевая боль и страдания, радости и горести, успехи и падения, и всегда с одинаковой интенсивностью нещадно работать Сердцем. Сколько же раз мысленно, в собственном воображении, обращаюсь к Вам с бесконечными вопросами: что? почему? зачем?! Верю, что именно вы с Камой Мироновичем — мое родительское поколение художников-исследователей, осознавших необходимость интеграции всех театральных систем и практик, исследователей смысла человеческой жизни во всем разнообразии и противоречивости мира, искателей единого языка театра для выражения истины… Вы же пробудили мою потребность искать ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ… Новые смыслы… Новый код театрального языка… Все, что случилось и происходит со мной в творческой жизни, началось с первого нашего диалога о человеке и о театре, с той первой репетиции, которая продолжается по сей день…

«Там сама Яновская на дверях стоит», — угрожающе сказали мне однокурсницы. Стеклянные двери разлетелись бы вдребезги, так много людей с мольбой их осаждало, но никто не смел налегать, потому что с той стороны порога стояла сама Яновская и решала, как выяснилось впоследствии, судьбы. Ну, мою точно.

Яновская смотрела в листочек с фамилиями, в листочек с местами, требовала крестика за каждого вошедшего. Считала.

Я очень хотела попасть на «Черного монаха», но шансов не было. Надо было протолкнуться к дверям, но я воспитанная. Однокурсница с нашими двумя студенческими была настойчивей, она приехала из провинции. У нее получилось. Яновская лично ей велела проходить. А я, оставшись с другой стороны волшебного порога, попросила подружку вернуть студенческий. Ну Яновская, конечно, увидела, как корочки передают. И сказала сердито: ну раз вам так надо на спектакль, что вы обманываете, проходите! И теперь мне кажется, что я была буквально вброшена в фойе силой ее ироничного негодования.

Спектакль меня обжег, вознес, швырнул оземь, я не могла говорить минут сорок после. И полюбила МТЮЗ самой верной любовью в своей жизни. «Ходила успокаиваться» раз в неделю, после театроведческих страданий в прочих театрах, почти все мне были неугодны.

Спустя несколько лет мы шли по улице с Бартом и однокурсницами, возвращались от Силюнаса из гостей, и зазвонил телефон. «Гета звонит», — сказал А. В. (Яновская искала человека сделать сайт.) «У меня есть девочка, да… Это же ваш любимый театр, Влада, идите». <…>

А дальше были 18 лет рядом, в клубах ее дыма. Ее духи и ее сигареты — это запах моей работы, моего театра. <…>

Если можно только одно слово, я выберу все же не мужество, но достоинство. Если мужество дрогнет, если она растеряется вдруг, расстроится, рассердится, если будет очень больно, достоинство ее не покинет. Это ее хребет. <…>

А про спектакли я скажу только одно, потому что если не сейчас, то когда я еще осмелюсь. Я очень люблю спектакли Гинкаса, но я всегда — простите, Кама Миронович, — говорила, что Яновская гениальнее (есть такая степень сравнения?). Ее спектакли — океаны.

Дорогая Гета!!!

Дальше надо хором грянуть:
Многая лета!
Многая лета!

Но, предполагая в тебе агностика,
воздержимся и произнесем негромко, но дружно:
Дорогая Гета!
Многая тебе лета!
И столько же дел
Многодневных,
Насколько хватит
Сил душевных
Командовать этим парадом,
( т. е. МТЮЗом).
А мы всегда рядом!
(т. е. дополнительным грузом).

Юлий Ким & К