Сегодня на Володинском фестивале «Саша, вынеси мусор» Виктора Рыжакова. О нем — статья Анны Степановой из ПТЖ № 82.

«Саша, вынеси мусор». Н. Ворожбит.
ЦИМ.
Режиссер Виктор Рыжаков, художник Ольга Никитина.

Пятидесятиминутный спектакль быстр, легок, летуч. Он клубится у кресел первого ряда, зависает под потолком в сладком чаде хорошо прожаренной на свином сале цибульки. Всякие натурализмы вроде горестных слез, настоящей еды, печальных подсчетов денег, гордого перечня запасов да и самого истошно исторгаемого в два женских голоса вопля про мусор —— просты, узнаваемы, понятны. Натурализмы эти чуть тяжелят фантомую ткань спектакля. Режиссер пытается хоть как-то связать её с укрощенной людьми повседневностью, но спектакль все рвется от повседневного, сегодняшнего, бытового в разные стороны и ввысь.

Сценограф Ольга Никитина воздвигла посередине большого зала ЦИМа зрительский амфитеатр, очень похожий на крутой утес. Центр и глубину сцены перекрывает сделанная под кирпич стелла-стена, в фундамент или основание которой упираются ноги зрителей первого ряда. А сам фундамент этот, собственно, и есть площадка, подиум, на котором работают артисты. Острый, чуть заваленный на ряды кресел угол, образованный амфитеатром и стеной словно зажимает зрителей на небольшом пяточке света, отъединяет от густого мрака вокруг. Внутрь черного кабинета, придуманного когда-то Станиславским для изображения тотальной вечности на сцене, попали тут вместе с актерами и зрители.

Наталья Ворожбит написала историю про двух женщин в форме рондо. Вот беременная безмужняя дочь Оксана помогает овдовевшей матери Кате готовить еду для поминок по внезапно умершему отчиму Саше. Через год уже родившая мальчика дочь и ее мать поминают покойного у него на могиле возле новенького памятника. И примерно годом позже Оксана, опять совсем на сносях, приезжает в дом к Кате, чтобы осмотреться перед переездом к ней, и вот снова со стоном просит селедки. Трехчастный микроэпос одной семьи закольцовывается в динамике смертей и рождений, жизнь вроде бы торжествует, расцветая в детях и бытовых хлопотах героинь.

С. Иванова-Сергеева (Катя), И. Сухорецкая (Оксана).
Фото — архив ЦИМа.

Вот только сама материя жизни в спектакле истончается до прозрачности. Интерьер Катиной кухни в ее доме под Киевом в первой и третьей сценах, как, впрочем, и поместившийся посередине унылый пейзаж кладбища с незаселенным пока мертвецами полем, тощей березкой и зубчиками леса вдали —— эти места действия обозначаются на стене в проекциях черно-белых карандашных набросков. По той же стене, вклиниваясь в диалоги, время от времени ползут слова, собранные со всех могильных камней гармошки кладбищенских виршей, драматургические фразы-ремарки. Живот Оксаны в начале и финале —— надутый воздушный шарик, который Инна Сухорецкая то закладывает себе под свитер, то вынимает на всеобщее обозрение. И она, и Светлана Иванова-Сергеева, приставленные режиссером к стене, вообще существуют на своей микросцене в статусе надбытовом.

Актрисы тут представительствуют от театра. Они смотрят на рассаживающихся перед началом спектакля зрителей, улыбаются —— знают то, что публике узнать лишь предстоит, и явно прикидывают результат, разглядывая каждого. Они переглядываются мельком, когда действие, совершает очередной режиссерский и драматургический кульбит и переходит на другой уровень. Иногда внезапно и полно публике открывается собственно личность актрис, ведь видно, что под финальное бушевание «Scorpions» потрясение от экспансии большой истории в маленькую человеческую жизнь накрывает именно их, актрис, Светлану Иванову-Сергееву и Инну Сухорецкую, а вовсе не Катю и Оксану. Но при всем том от начала и до конца нежно и с улыбкой, легко, почти этюдно актрисы играют дуэт осиротевших после Сашиной смерти обычных и очень любящих женщин.

Зато покойный полковник и экс- чего-то чемпион, начальник физкультурной кафедры Военной академии, зашитый алкоголик и сластена, вдруг умерший в собственной ванной —— он, наоборот, в спектакле живее всех живых. Сначала из темноты в ответ на причитания и призывы горюющих за поминальной готовкой Кати и Оксаны отзывается его веселый голос. Поддразнивая и утешая своих «девочек», Саша отказаывался вернуться к ним —— а потому что нельзя никак. Ужасно смешно написан Натальей Ворожбит при всем его подспудном трагизме диалог маленького семейства с привычными подначками, домашними разборками, уколами и неодолимой горем теплотой. Голоса женщин то усиливаются, то — «Не кричи, тесто!» —— опадают до шепота, а басок невидимого Саши раздаётся то справа, то слева, словно душа его витает кругами во тьме театрального коридора.

С. Иванова-Сергеева (Катя), И. Сухорецкая (Оксана).
Фото — архив ЦИМа.

В спектакле Рыжакова поначалу вообще смерть упрямее и весомее жизни. Здоровенный, крепко сколоченный и абсолютно земной покойник Саша в исполнении Александра Усердина —— стопроцентный офицер. Артист характерно, со смаком играет этакую военную косточку с периодическими жанровыми заходами, потому что полковник славный, простой и забавный. Ничего, что мертвый. Смерть тут десакрализована, идентична прошлому, она похожа на отслоившийся и застывший в густой бесконечной черноте вчерашний день. Но когда появившийся из тьмы неузнанным прохожим на кладбище («На Сашу чем-то похож». —— «Да что ты») покойник, как рассказали нам титры, выпил поданную Катей рюмку водки за помин своей собственной души и закусил бутербродом, показалось, что наступило перемирие, равновесие между тем и этим светом.

Сидит, застыв, Саша на приступочке у стены, рядом стоит и играет на скрипке мелодию счастливых семейных воспоминаний своей Оксаны Инна Сухоререцкая. А над ними на стене всплывают, как в комиксах, мысли персонажей. Затем появляются смешные картинки Сашиных подвигов, горделиво перечисленные до этого над могилой его вдовой и падчерицей. Вот он в Крыму поколотил москвичей, приставвавших к Кате, вот спас свекровь, вот свернул шею бешеной собаке. И еще, и еще. А вот финал ¬¬—— упал и умер на кафельном полу. Прошлое наконец разошлось, разграничилось с настоящим, все встало по своим местам. Мертвый остался на кладбище.

Но нет. Саша вернулся из небытия в свой дом под Киевом, когда настал сентябрь 2014 года, и объявили шестую мобилизацию. Он снял пиджак и повесил его на невидимый гвоздь прямо посередине стены с проекцией рисованного тонкой карандашной линией интерьера Катиной кухни. И «девочки», обсуждая свое теперь тыловое житье, покупку впрок мешков крупы и картошки, дровяного котла в дом, ста литров бензина на путь до Варшавы, если вдруг понятно что случится, они проговаривают все деловитыми голосами, отводя глаза от Сашиного пиджака и старательно не замечая его самого. А когда больше прятать глаз не могут, спорят, ссорятся, потому что Саша пришел за разрешением вместе с другими мертвыми вернуться в реальность и пойти воевать: «Для шестой мобилизации нужно принципиальное согласие живых родных». Он просит их стоном на выдохе — «девочки!», смешным и жутким одновременно.

А потом Саша разом превратился вдруг в существо едва ли не хтоническое. Его глаза загорелись, лицо свело, рот стал большим и отдельным, гулко извергающим тяжелые слова воинской присяги. Казалось, в затылок за мертвым полковником встала вся готовая воевать за родину скопившаяся за века потусторонняя рать и отдала на мгновение Саше свою силу, гул множества голосов. Но не бывать ему на войне, Оксана с Катей согласия не дали: второй ребенок на подходе, нет денег экипировать солдата, нет сил ждать и хоронить Сашу снова.

Виктор Рыжаков, в финале своего маленького спектакля внезапно изменивший масштаб событий, впервые пошел против драматургического текста. Саша, отправляясь обратно в небытие, заботливо спрашивает женщин, если ли деньги и визы, просит Оксану: «Поставь на прощание нашу песню». Та послушно вынимает телефон, включает. В пьесе под не обозначенную никак Натальей Ворожбит песню идут добрые семейные воспоминания, в них растворяется, исчезает Саша. У Рыжакова, плотно заполняя звуками пространство, «Scorpions» поют «Wind Of Change». Написанный в 1990 году на длинной волне всеобщей перестройки, вобравший в себя множество несбывшихся надежд, сингл «Ветер перемен» звучала в спектакле все сильнее, все трагичнее.

Вспыхивали и оживали на стене в безжизненной до того черно-белой проекции Катиной кухни два разнокалиберных окна, а в них —— кадры хроники. Видно было плохо, но в полыхании костров, взрывов и фейерверков угадывалось падение Берлинской стены, перестроечные марши счастливых толп по московским улицам, баррикады Майдана и много чего еще. История последней четверти века, уже cлегка стертая, размытая другой раздавившей ее эпохой, болью пульсировала в хронике и звуках, потом замолкала, гасла совсем. И в тишине откуда-то из черной выси за стеной гулко неслись отзвуки строевой подготовки мертвых: «А где-то там, где-то там, новое старое войско проводит учения. На случай, если девочки передумают».

Маленький спектакль Рыжакова, легко вместивший в своей системе концентрических кругов пространства жизни, большой истории и смерти, зрителям ничего не разъясняет, ни на чем не настаивает. Но жесткий опыт над публикой тем не менее поставил.

Когда перед началом спектакля людей запускают в зал из светлого фойе, они попадают в кромешную тьму непонятного места, где есть только два ярких островка. У самой стены в световом круге застыл высокий человек в костюме и белой рубашке. Еще никто не знает, что это мертвец, но подходить к нему все равно почему-то было неохота. Все сбиваются в кучу вокруг кухонного стола, покрытого клеенкой с подсолнухами. На столе раскатанное тесто и скалка, большущая эмалированная кастрюля, полурастерзанная селедка, всякие овощи, шкворчит сковорода с цибулькой и салом на электрической плитке. Люди недоуменно смотрят на недоготовленную еду и жмутся друг к другу до тех пор, пока их не выведут через проем между столом и человеком-статуей на свет, к привычным рядам зрительного зала. А после спектакля стол окажется заставленным тарелками с аппетитной едой, и цимовцы будут угощать зрителей, а те быстро все съедят, вряд ли осознавая, что прошли обряд инициации, устроенный театром.

В память впечатался этот поминальный стол, запахи пережаренной еды, наполняющие спектакль, эта шаткая стена между жизнью и смертью, миром и войной, горем и счастьем. Этот крутящийся вокруг живых голос мертвеца, отзвуки муштры солдат небесной сотни. Наверное, театр и должен быть таким —— собирать в себе одновременно совесть, боль, стыд.