В декабре в московском Музее архитектуры имени А. В. Щусева состоялась премьера спектакля «Мельников. Документальная опера». Неопубликованные материалы из личного архива всемирно известного архитектора Константина Мельникова: дневники, письма, воспоминания — в постановке Анастасии Патлай и выщербленном пространстве музейных палат перехлестнулись эпохи, объявшие чуждую им жизнь. Голос ее — форма, мысль — свет на консолях, линии камня — вектор в будущее. Об отражении судьбы Константина Мельникова в сегодняшнем дне, о спектакле и личных принципах с исполнителем заглавной роли Игорем Ясуловичем беседовала Юлия Исупова.

Константин Мельников — какое место лично для вас этот человек занимает в истории России, в том, что он сделал для искусства, архитектуры?

Разумеется, я это имя слышал и о нем знал. Знал, что он архитектор и, конечно, помнил о его знаменитом доме, который стоит в центре Москвы. После того как мне предложили присоединиться к этому проекту, я свои познания расширил и узнал, какова была судьба этого человека. И должен сказать, что в чем-то она схожа с судьбой многих талантливых людей, которые сталкиваются с системой. Мельников чувствовал, что способен на многое — действительно на многое. Но система его сломала, заставила отойти от любимого дела. Ему не давали работать, поставили на нем клеймо «формалиста»… Заставляли каяться — чего он не сделал, и это очень многое говорит о качествах этого человека. По сути дела, ему было сказано отречься. Но он считал, что прав, и свое дело не предал.

Сцена из спектакля.
Фото — М. Мартынова.

Это все не может не вызывать сочувствия, не может не вызывать интереса к нему, к тому, как он прожил, провел свою жизнь. Ведь тогда, в 20–30-е годы, он новую жизнь принял очень восторженно и с надеждой. Какие-то вещи осуществились, но потом курс поменялся, и оказалось, что все это чуждо новому направлению.

Для нас самое главное — прикоснуться к истокам, подумать о том, что же это был за человек, как он жил, и поклониться ему за его верность своему делу, своим убеждениям и своим идеалам.

Направление, в котором он работал, часто называли функционализмом, говорили о том, что форма в этом направлении проявляет функцию. Но он работал гораздо шире: на ваш взгляд, что именно определяло характер его архитектуры? Какие, может быть, мысли, стремления, эмоции? Как вы чувствуете?

Понимаете, я ведь не специалист. Но, скажем, если вы попадаете в его дом — это очень интересно, там всецело творчески все продумано. Опять-таки, вы можете любить что-то другое или привыкли жить в других условиях, но он это сделал для себя, и сделал, по-моему, блистательно. Что, на мой взгляд, очень важно — то, что нет единого какого-то взгляда, единого стиля. Посмотрите на замечательные города — тот же Петербург: город начинался таким образом, что в центре был Растрелли, и прекрасно это уживается сегодня с тем, что было построено в предреволюционные годы. Это живой организм. И, на мой взгляд, тем лучше, чем разнообразнее. Если это талантливо, искренне, творчески. Другое дело, что общественное мнение может возмутиться и взбунтоваться. Но видите, проходят годы, и Эйфелева башня стала символом Парижа, хотя в свое время ее хорошо потоптали — говорили, что это чудовищно, и как можно уродовать Париж этим монстром… Все это учит нас быть терпимее, уважать талант и бережно к нему относиться.

Вам как человеку, много работавшему в свое время в пантомиме, хотелось ли решить какие сцены спектакля, прочитать взятый в работу документальный материал чисто пластически, отказавшись от слова? Отразив, быть может, мысли Мельникова в пластике в аналогии того, как сам он отражался в своей архитектуре?

Пластически? Не могу сказать… Ведь нельзя выделять в нашей работе что-то одно. Когда-то, да, в самом начале я занимался пантомимой: у нас в институте был курс «пластическая культура актера» — так это называлось. Его вел Александр Румнев. И настолько это увлекло, что нам даже удалось создать Театр пантомимы при помощи Ивана Александровича Пырьева, режиссера, который был тогда председателем Союза кинематографистов. Потом мы были переведены в Театр киноактера и там тоже еще некоторое время играли пантомимические спектакли. Но заниматься только этим делом — по сути, слишком узко. Однако те навыки и та школа, которую я прошел, очень помогают в моем нынешнем актерском существовании. Это как если вы посмотрите на балетных танцоров, которых вымуштровали, и им уже никуда не деться: у них спинка всегда подтянута, определенные жесты… Это культура, приобретенная телом. То же самое и здесь: многие вещи в театре я делаю именно благодаря тому, что пантомима была когда-то в моей жизни, и я так, не задумываясь, употребляю этот приобретенный багаж.

Сегодня в спектакле мы делаем разное, и это разное видится нужным для включения в целое. Или в процессе рождается потребность в чем-то ином, дополнительном, или же у режиссера изначально складывается образ такой — сочетание одного и другого. Сейчас у нас, например, музыкальное сопровождение весьма специфическое, включено видео, есть камера, которая следит за нами — необязательно все время. И так, из этих компонентов складывается образ нашего спектакля. Но поскольку любой спектакль — дело живое, хорошие режиссеры всегда и дальше работают: премьера прошла, а они потом еще какие-то вещи меняют или дополняют. Это замечательно и правильно, думаю.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Сложилась ли у вас в процессе работы над ролью некая параллельная история, наложившаяся на взятый документальный материал?

Думаю, это сам опыт документального театра. Для меня это впервые, и интересно разобраться, понять, что это такое, что это за театр, какие законы тут есть, какие правила. Это не похоже на спектакль, где в основе художественный материал, — это нечто другое. Поэтому мне интересно столкнуться и с партнером, и с режиссером, и с драматургом (Наной Гринштейн. —Прим. ред.), которая написала эту историю.

В актерском плане в чем именно проявляется для вас различие между документальным и художественным материалом?

Пьеса написана по дневникам, по воспоминаниям… Она скомпилирована из них, и поэтому требует особого, очень бережного и деликатного подхода, потому что это весьма личные вещи, и важно их, на мой взгляд, не трактовать, а погрузиться и попробовать понять, почему они возникали, рождались, каким образом складывались взаимоотношения Мельникова с другими людьми, и почему они — эти взаимоотношения — вызвали, скажем, именно такую его реакцию. Это было главным, думаю.

В процессе работы над спектаклем были ли моменты, когда вы с режиссером спектакля Анастасией Патлай по-разному смотрели на создаваемый вами образ Константина Мельникова?

Нет, знаете, я принадлежу к тем актерам, которые режиссерам не противоречат. Это мое свойство и мои принципы. Я прочел, мне это показалось интересным, поговорил с режиссером, понял ее взгляд на вещи. И если я уже начал, то дальше я работаю и выполняю задания, которые я от режиссера получаю. Могу, конечно, предложить что-то свое, чтобы проверить, правильно ли иду. Если это не встречает интереса, значит, я что-то делаю не так, не туда иду, и нужно попытаться понять, что же главное от меня требуется. Спорить, ругаться — это, на мой взгляд, несозидательно. А если я что-то предложил и это приняли, значит, я двигаюсь в верном направлении, значит, мы с режиссером уже совпадаем. Это помогает нащупать общий путь.

Что вас единит с образом Константина Мельникова, которого вы играете?

Ох… Мне кажется, я что-то понимаю в нем, его человеческие проявления — они понятны, близки мне. Кроме того, это связано еще и с тем, из какой жизни, из какой страны мы все вышли. И как печально, что мы повторяем какие-то ошибки. Эраст Павлович Гарин, замечательный актер, работавший у Мейерхольда, умирал со словами: «За что они его!» За что они — власти, его — Мейерхольда убили? За что? За что так поступили с Таировым, доведя его тоже практически до уничтожения, не физически, но по сути? А потом вдруг спохватились, и все они у нас снова стали великие, слава нашей культуры, нашего театра.

Что и сейчас происходит… Мы, как Иваны, не помнящие родства: все это было уже, зачем же это повторять? Так и у Мельникова звучит: "Зачем же корить консоли? Чем консоли виноваты?"Так или иначе, это все имеет отражение сегодня. Поэтому важно было взяться за эту работу, в нее погрузиться и понять, почему мы так склонны наступать на те же грабли.