О режиссерской лаборатории «Tamga» в Казанском татарском ТЮЗе им. Г. Кариева

В Казанском ТЮЗе им Г. Кариева прошла третья режиссерская лаборатория под руководством Нияза Игламова. Еще на первой была четко определена цель этих лабораторных исследований: театр серьезный, сложный, настоящий, порой провокационный. Тогда эскиз Ильшата Мухутдинова «Молчанка» вызвал в зале шок, агрессивное неприятие, отказ говорить о страшном и абсолютное нежелание признавать за театром, особенно детским, право на создание жуткой и жестокой картины мира. На третьей «Тамге» прямых провокаций не было, но разговор получился более чем серьезный.

На обсуждениях эскизов.
Фото — архив лаборатории.

Совсем детскую пьесу «Самат и Черный Король» режиссер Тимур Кулов погружает в едкий и безжалостный раствор времени и следит за реакцией совсем уже не детского свойства. Простенький сюжет о том, как мальчик Самат очень хотел выиграть в шахматном турнире и совершил ради этого дурной поступок, режиссер начинает в доме престарелых, где старики с отсутствующими взглядами и дрожащими пальцами, медленно и осторожно шаркая, собираются у по-сиротски праздничного стола, чтобы отпраздновать восьмидесятилетний юбилей Самата, в прошлом знаменитого чемпиона всех возможных шахматных турниров. Его кубки красуются тут же, в стеклянной витрине.

Нуриахмет Сафин очень точно, аккуратно играет этого предельно одинокого старика, который то и дело застывает, выпадает из этого мира в другой, далекий. В глубине взгляда сквозь вымытую голубизну стариковских глаз мерцает нежность, вспыхивает жизнь.

Старики, в секунду выпроставшись из всех своих толстых вязаных кофт и платков, вихрем влетают на сцену с радостным юным шумом. На белых рубашках алеют галстуки, сцену захватывают воспоминания, на дворе 1961-й. Дом престарелых превращается в Пионерскую комнату школы.

Поначалу кажется, что режиссер не совсем ловко сталкивает условное и безусловное: старик Самат подлинный и подробный, а прочие — гротескные, смешные. Кажется, что режиссер запаздывает: все уже превратились в пионеров, а этот старик оказывается в гуще школьной суеты и играет с ними свои шахматные партии; он — центр этой воронки времени, но позже, с запозданием на десять сценических минут, вдруг появляется Самат-мальчишка, и старик растворяется где-то до поры. И в этом слегка сюрреалистичном монтаже способов постепенно проявляется непрямая логика сбившихся с пути воспоминаний, пространств и времен, трудно проникающих друг в друга, в спутанном сознании старика.

Сцена из эскиза «Самат и Черный Король».
Фото — архив лаборатории.

А вокруг этой тонко простроенной потаенной жизни памяти, которая ясно обнаружит себя только в финале, кипит и торопится жизнь пионеров, и первая влюбленность, и преданная дружба, и всякие прочие перипетии, вполне законные для детской пьесы что советских, что нынешних времен. Тимур Кулов насыщает свою историю множеством деталей, которые заполняют и оживляют этот мир, и каждую сцену решает с легкой и счастливой фантазией. В какой-то момент на площадку врывается отряд черных шахматных фигур, которые воюют так, словно это игра в «Зарницу». Шахматные партии решаются то как предельное обездвиженное напряжение над доской, где разве что молнии не вылетают с потрескиванием из склоненных голов, а фигуры так и стоят на месте, то как прямое физическое столкновение.

Все, кто смотрел советские мультики про школьников или «Королевство кривых зеркал», мгновенно узнают этот большой стиль для маленьких, звонкий голос и стремительную решимость героев, и это парадоксально делает историю живой.

Удивительное свойство памяти являть вдруг давно забытую подробность, незначительную мелочь, от которой разворачивается и большое воспоминание, и подлинное чувство, давно пережитое, но вдруг всплывающее с прежней силой. Если работа над эскизом продолжится, то точность, выделка деталей внутри этих свободных воздушных потоков времени, правильность шахматных ходов, безусловно, укрепят режиссерское решение.

В финале же становится очевидно, что не о том, как быть хорошим мальчиком, не о том, что плохо поступать плохо, говорил с нами театр. Это все на месте и никуда не девается, это могут считать те, кому неохота читать, или кто еще недостаточно научился читать.

Настоящими тут были только старик и его проигранная жизнь. Жизнь, в которой он выиграл все турниры, но проиграл самого себя в той самой нечестной игре. Одинокий человек в доме престарелых вспоминает девочку, которую любил, кажется, целую жизнь назад. И в нем так много света, но весь этот свет не смог растворить ту одну кляксу, что он по глупости обронил на свой чистый еще лист.

Сцена из эскиза «Самат и Черный Король».
Фото — архив лаборатории.

Ринат Ташимов поставил «Всем, кого касается» Даны Сидерос на выразительном и максимально современном языке. Каждая мизансцена выглядит законченной картинкой. Это язык мемов из мира сегодняшних детей. Но мемы — это не процесс, а результат, вопрос и ответ одновременно, лишенный психической динамики. Что происходило и происходит в каждом этом стоп-кадре, совершенно ясно. И, как всякий мем, каждая мизансцена заряжена иронией и легким скепсисом. Вот элитная школа с избалованными и не лишенными самомнения детьми. Ошалевшая худющая, с всклокоченной копной волос учительница на грани нервного срыва. Нелепый директор в коротких штанах, хронически растерянный, всегда с разведенными в недоумении руками. Мизансценами режиссер владеет на отлично. И эти стоп-кадры говорят больше, чем текст. Текст здесь вообще не очень-то нужен. Видно сразу, кто чужак, кто свой в доску, кто заучка, кто в протесте. Вот приходят двое новеньких. В пластическом рисунке вся нужная информация.

История настойчиво требует слома способа, переключения на новый язык.

Мем — это еще и упрощение, экономия языка, что точно попадает в первую часть текста. Пьеса Сидерос о том, как дети обретают язык, а значит — культуру и эмпатию, как они налаживают коммуникацию, поняв чужого. Текст слегка тяготеет к плакатности, и чтобы этого избежать, необходимо подробно и тонко выстраивать это «обретение речи», делать так, чтобы люди становились не просто «хорошими», но сложными. Такое вочеловечивание через обретение языка. Но режиссер не пошел по этому пути, сильно сместив акценты. Мальчик, который разговаривает касаниями, здесь — ребенок с расстройством аутического спектра, и мы получаем историю об инклюзии. Что, кажется, порядком упрощает и текст, и проблему, вызывает вопросы. Например, становится понятно, что этот ребенок в элитной школе с завышенными требованиями учиться будет из благотворительности, а это уже не выглядит этичным.

Сцена из эскиза «Всем, кого касается».
Фото — архив лаборатории.

Из-за сосредоточенности на аутизме, — а артист делает свою задачу точно, и конечно этот мучающийся от любого участия и собственной невыразимости ребенок забирает все внимание, — пропущено огромное событие — попытка суицида самого яркого «успешного» мальчика класса, — которое в пьесе становится переломным. Дети после непродолжительного отрицания и испуга принимают странного чужого. Все становятся «хорошими». Крепко сделанные две трети эскиза превращаются к финалу в бесконтрольно несущийся вперед прием, сметающий на своем пути и логику, и саму историю. Режиссер интуитивно почувствовал, что финала как бы и нет, и дописал пьесу эдаким «традиционным сбором», где мы узнаем, как сложилась жизнь класса после школы, кого бьет муж, кто не вернулся с войны. Это автоматическая подмена того обретения индивидуальности, что должно было произойти в момент переоценки ценностей, прикосновения беспечных детей к страшному и последующего прикосновения к «другому».

Тимур Шарафутдинов ставил короткую инсценировку большого романа Селесты Инг «Все, чего я не сказала». Семейная история, где автор ретроспективно ищет причины самоубийства ребенка в благополучной и, кажется, счастливой семье.

Начинается все за семейным обедом, где вдруг резко звучат слова: «Лидия мертва». Поспешно из-за стола (воображаемого стола, здесь все очень условно, есть только люди в прямоугольнике света) вскакивает Мэрилин — мать матери, бабушка Лидии, со словами: «Спасибо, все было очень вкусно».

Сцена из эскиза «Всем, кого касается».
Фото — архив лаборатории.

Вначале — время для рассказа о Мэрилин. Здесь начинается путешествие травмы, которое в итоге оборвется вместе с жизнью Лидии. Мэрилин широко распахивает глаза и обаятельно хлопает длинными ресницами. Простодушно и радостно сыплет стереотипами и предрассудками, из которых состоит буквально вся. На все у нее готов ясный рецепт. Правила вылетают из ее красиво накрашенного рта стремительно настолько, чтобы никакие сомнения и размышления не успели завестись между проблемой и ответом. А рецепт печенья и салатов — это и есть рецепт «как правильно прожить жизнь». Свежее печенье в красивой стеклянной банке — дар, который она пытается вручить раздраженной дочери, искренно не понимая, почему та восстает против нее. И когда ее буквально начинают выпихивать со сцены, непрозрачно намекая, что ей пора, она уже умерла, а ее советы и мнения никому не нужны, она все еще торопится досказать пару рецептов, словно защищаясь.

Кулинарная книга и ее заповеди звучат так, словно она молит домашних погодить еще немного и все же прощается с ними. Чуть виновато, чуть извиняясь, совсем не понимая, в чем и за что, желающая только добра и любви, бескомпромиссно требующая от дочери быть идеальной девушкой, а затем и идеальной «степфордской женой», но только обязательно белому и богатому мужчине.

Эта трагикомическая сцена буквально соткана из эмпатии. Жалко всех — и мать, и дочь. Здесь задается тональность всему эскизу. Здесь нет плохих и хороших, есть люди, их страхи и сомнения, их неумение прожить жизнь, их нежность и их жестокость. Сложные люди и бесконечная ценность любой жизни. Нет, персонажи злятся, калечат друг друга, передают травмы и в отчаянии или усталости совершают дурные и глупые поступки, покидают, бросают. Они не слышат друг друга. Но режиссер слышит их всех, не судит, не приговаривает — в этом и весь секрет. Он в каждом высматривает нежную беззащитную сердцевину, под самой прочной скорлупой. И эта трепетная жизнь сама по себе — в каждом, в любом — освещает все.

Сцена из эскиза «Все, чего я не сказала».
Фото — архив лаборатории.

Кто-то справляется с болью, а кто-то нет. Кто-то слабее, а кто-то сильный. Вопреки всем рецептам однажды погибает тот, кто решил стать сильным. В истории о травмах и смерти нет жертв, есть только люди, настоящие сложные люди. В истории со множеством запутавшихся людей, множеством разных историй (есть брат Лидии, младшая сестра, отец, мать — у каждого своя боль и свой сюжет, и своя отличная сцена) есть спокойная ясность.

Эскиз осторожно балансирует между литературой, театром и жизнью. Слышен голос книги, и это дает такое легкое отстранение, точно придуманы емкие метафоры, и язык театра дополняет язык книги мощными озарениями, когда одна мизансцена наполняет смыслом и связывает сразу все. Это очень печальная история, но печаль светла. Режиссер разбирается не со смертью, но с жизнью.

С театра юного зрителя взыскивают проповедь добра и света. От детского театра ждут, чтобы он просвещал, образовывал, распевал ценности на все лады. Но образовательная функция театра уступает культурной. Театр говорит о мире, о разном мире. И иногда мир театрального высказывания может быть жестоким, или исполненным боли, или исполненным хаоса. Домашнее насилие, самоубийство, непоследовательность и несправедливость мира — такие же достойные для театрального рассмотрения темы, как и прочие, светлые.

Сцена из эскиза «Все, чего я не сказала».
Фото — архив лаборатории.

Театр волен рефлексировать о мире свободно: если в фокус его рефлексии попадает табу, от этого никто не проигрывает, а иногда даже выигрывает — сам мир, таким образом лечащий свои язвы и проводящий профилактику катастроф. Можно с полнокровной эмпатией относиться к родителям, пытающимся оградить детей от зла и его опасностей, но театр — небезопасное место. Театр никому не обещал лелеять мораль. Театр юного зрителя не создан по образу и подобию детского сада, как и театр вообще — по образу и подобию школы. Театр — это зона высокого напряжения, зона активного усилия ума. Он играет с чистой рукой: вы всегда знаете, на что соглашаетесь.

Каждому свое. Зрителю — выбор, а театру — поиск, тело, встречи и столкновения с миром. А встречи и столкновения порою бывают летальны.