Когда я прочел пьесу, я сразу воспринял сцены в ней как ящички, которые можно поменять местами, что я и сделал. Это «интерактивная вещь». Если подобрать коды, можно открыть разные ящички — ячейки человеческой памяти, такое «воспоминание о будущем».

Не случайно действие происходит в студии, где озвучивают порнографические фильмы. Это обостряет обстоятельства. Студия — это место, где дублируются чувства, дубль за дублем. Что такое дубляж чувств? Повторяемость? Профанация? Имитация? Мы повторяемся, повторяются сюжеты жизни, в которые мы попадаем как персонажи, и количество сюжетов не бесконечно. Мы оказываемся повторенными — в этом ужас нашего существования. В тексте упоминается высказывание Хайдеггера: «повторять — значит вспоминать вперед», а хотим ли мы этого? Нет, мы хотим двигаться вперед. Но ведь, двигаясь вперед, мы можем и не заметить, что движемся по кругу.

Конечно, это вещь провокационная. Она затрагивает больные стороны нашего ощущения самих себя. Существуя сегодня, мы думаем о завтра, а на самом деле оказываемся во вчера! Невозможно вырваться из такой временнoй ситуации. Когда я сказал Томасу Хюрлиману, что в его истории, по-моему, нет движения от начала к концу, он радостно закивал и показал рукой именно это движение — по кругу.

У нас постановка этой пьесы более личностная, чем, например, у Марталера в Цюрихе, там, насколько я знаю, более концептуальный спектакль. Мы же играем про людей, которые встречаются, влюбляются, женятся, но жить друг с другом не могут и не могут толком расстаться. Не хотелось, чтобы актеры руководствовались действенными «задачами», которые всегда встают перед русским артистом как тяжелая глыба, которую нужно преодолеть. Сложность исполнения не внутри сцен (здесь так написано, что все понятно), а в их комбинации, композиции, которая и определяет перенос эмоциональных ощущений. Последовательную историю тут выстроить просто невозможно. Между А и Я все перемешано. В этом конструкторе Lego кубики являются взаимозаменяемыми настолько, чтобы постановщик мог выбрать, что он хочет из этого материала выстроить. Задача в том, чтобы создать такую среду, такую структуру, в которой между плачем и хохотом возникало бы как можно больше напряжения. Вот здесь мы рассмеялись, а вот мелодраматический эпизод, а рядом настоящая трагедия матери, потерявшей ребенка. А потом перемещение в «идеальную» среду на альпийское пастбище, это такая внятная метафора движения все выше и выше, которая должна быть сыграна кукольно-наивно, как в спектакле для детей. Тут мы придумали самолетик, барашков, чемодан, скроенный из мужского костюма…

Драматургия Хюрлимана не агрессивна, не жестока. Как авторское кино, а не кровавый боевик. Но современное искусство не предполагает «драматическое сопереживание» в привычном смысле. Здесь не слезная, а жесткая история сама по себе. Жесткая, как наша жизнь, в которой есть лишь великая иллюзия жить с кем-то в синхроне.