Сегодня 80 — Петру Наумовичу Фоменко. Чем и как поздравить выдающегося педагога, крупного режиссера, о творчестве которого сказаны все возможные высокие слова, ученики которого — гордость отечественного театра, создателя Школы, от которой (чуть ли не единственной) ответвились Школы-преемницы и театры-дети и внуки?.. Что пожелать?

Петр Наумович бывал в нашей редакции, пел песни «под рюмочку», (фотографии свидетельствуют…), и хотелось бы пожелать ему такой же бодрости и «песенности», как бывала тогда, хоть и с поправкой на прошедшие годы…

«Петербургский театральный журнал» постоянно пишет о театре Фоменко (вот и в новом номере — рецензия Натальи Каминской на «Театральный роман»). Но однажды, давно, в № 25, мы обратились к творчеству Фоменко отдельно, сопоставив разные взгляды на него. Предлагаем читателям блога выдержки из статьи Ольги Скорочкиной «Игроки ХХI: „Воля Божья или дьявольский пасьянс?“»

ИГРОКИ ХХI: «ВОЛЯ БОЖЬЯ ИЛИ ДЬЯВОЛЬСКИЙ ПАСЬЯНС?»

Слово «утешение» уже давно и прочно закрепилось за театром Петра Фоменко (и не только, добавим, за театром, его телефильмы тоже числятся по этому ведомству), чаще его используют как награду, комплимент, медаль на грудь, реже — как знак порицания, укора в мало(прекрасно)душии, в любом случае, этим словом устойчиво обозначают его жизнь в искусстве последних, по крайней мере, десятилетий.

Это слово кочует за ним из статьи в статью — ну просто Степан Иванович Утешительный из гоголевских «Игроков»! Между тем — хорошее русское слово, близкое по звучанию к другому — «утишить». Это слово менее популярно, его придумал и пользовался им Солженицын, в частности писавший об одном замечательном русском поэте: «Он оказался беззащитен перед лицом издерганности нашего века: повторил ее и приумножил, вместо того, чтобы преодолеть, утишить».

«Утешительному» Фоменко как мало кому на сегодняшней сцене удается утишить издерганность века и человека. И не потому, что он идет по сцене исключительно под руку с Толстым (который, кстати, к своей знаменитой гармонии и ясности прорывался сквозь такой душевный хаос и смуту, что не позавидуешь). В его собеседниках и Гоголь. Но в какие бы игры ни играли «фоменки» и в какие бы пропасти — душевные, метафизические, исторические и пр. — ни попадали их герои, сущность их театра — гармоническая, витальная материя, сверкающая, радостная, одушевленная. Фоменко публично признается в том, что искусство он ценит выше жизни. Но его искусство — благодарение жизни, величайшее примирение с нею — пусть на отдельно взятой территории, ограниченной сценическим кругом. Сказанное, однако, не означает, что его искусство лишено драматизма: Фоменко меньше всего похож на сочинителя рождественских сказок и сентиментальных историй. Это ему не удалось бы при всем желании — слишком силен в нем дар гротеска, сарказма, слишком зорок глаз и неутешителен опыт. Восхищение жизнью, ее смятенным и хаотичным движением, ее запахами и звуками, голосами, теплом, сиянием — носит в его спектаклях отнюдь не сентиментальный, но печальный и мужественный характер. Печаль — в тютчевской тайной интонации последних его сочинений. Кажется, за всем этим прелестным, сверкающим, пульсирующим движением жизни, которое его актеры плетут на сцене, словно прядут золотую пряжу, за всем этим упоительным мельканием лиц, локтей, ладоней, музыкальным коловращением — звучит тютчевское: «Продлись, продлись очарованье…» Игра в его спектаклях — не только старинный инструмент познания мира и человека, но — «продленное очарование» жизненных примет. Мужество Фоменко главным образом проявлено в том, что, не обходя и не избегая в игре драматических, трагических ситуаций (а они присутствуют даже в «счастливых» названиях — и в «Одной абсолютно счастливой деревне», и в «Семейном счастии», не говоря уж о «Чичикове», где жизнь пугающе исчезает на глазах в темноте зловеще пустых рам, выставленных на сцене), он ни на ком и ни на чем не ставит крест — даже если речь идет о «Мертвых душах», с их страшной тоской и катастрофическими пророчествами.

Конечно, этот дар утешения (и «утишения» издерганности века посредством искусства) был дан Фоменко не от рождения. Достаточно просто вспомнить афишу Игоря Иванова к «Мизантропу» Фоменко: золоченая клетка, а в ней — отчаянно опущенная голова, лицо, закрытое руками, — сколько желчной горечи, обиды, отторжения от жизни было в том спектакле! Или «Лес» — вырубленные пни как знак иссушенной, уничтоженной жизни.

В «Мертвых душах» мотив исчезающей на глазах жизни, жизни-оборотня, обманной жизни, жизни-смерти было не обойти, да «фоменки» его и не обходили. Эпиграфом к спектаклю взяты слова Гоголя: «Никто не в силах вынести столь страшной тоски этого рокового, переходного времени…» Эта «страшная тоска», словно невидимая воронка, поглощает, «съедает» жизнь: то люди, живыми портретами застывшие в деревянных рамах, исчезают в темноте, то огромные блюда со снедью, которыми хлебосольные помещики зазывали Чичикова («расстегаи, водочка…»), опрокидываются, оказавшись бутафорскими. Пугающая пустота, нежить небытия поджидает на каждом шагу этот многонаселенный спектакль. И все-таки, балансируя на грани живого-мертвого, он не беззащитен перед «страшной тоской»: мистический гоголевский ужас преодолевается, «утишается» самой природой сценической игры, которая в его спектаклях — радостна и витальна, несмотря на мрачные, катастрофические ситуации… <…> Фоменковских артистов в одной из статей назвали «просветленным сообществом» — они и правда на сцене производят такое впечатление. И не только ведь потому, что большую русскую литературу (от Толстого до Вахтина) сообща и вдумчиво читают. Но еще и потому, что их сценическая жизнь настроена и налажена Фоменко таким образом, будто им доподлинно известны тайные механизмы преодоления невыносимой тяжести бытия, умения перенести, изжить в игре «страшную тоску» и рокового переходного времени, и жизни вообще. Земное счастие в их спектаклях может расцветать и «слабеть», жизнь может плескаться, как река, звенеть на все голоса, а может срываться и пугающе затихать — но жизнь никогда не отдаст себя на съедение безверию и хаосу, как человек не уступит себя смерти.