«Я — или Бог — или никто» (по «Моцарту и Сальери» А. С. Пушкина).
Центр им. Вс. Мейерхольда при содействии компании «РУС АРТ».
Режиссер Антон Маликов

На пятом, выпускном курсе Антон Маликов, студент Леонида Хейфеца, поставил спектакль «Я — или Бог — или никто» по «Моцарту и Сальери». На главные роли молодой режиссер пригласил Алексея Девотченко и Петра Семака.

Для Маликова текста нет вне контекста. Его режиссура вытекает из исследования каждой области, смежной с пьесой. «Лес» в ГИТИСе он ставил с оглядкой на время Островского, когда агонизировал дворянский золотой век. Не обошлось и без знаменитого спектакля Мейерхольда. К «Моцарту и Сальери» он не мог подойти без венской музыки и русской поэзии. В последней он услышал столь точный комментарий к трагедии, что включил ее в спектакль. Сопрягать хрестоматийный текст, работу больших актеров, тяжелую музыку Латенаса с тем важнейшим смыслом, что принесли стихи Лермонтова и Пушкина, — нелегкая задача, и в итоге одно порой играет против другого.

Прежде всего, о названии. Тем, кто, как и я сначала, запамятовал хрестоматийные строки и списал эти слова на «сверхчеловеческую» претензию Сальери вершить людские судьбы, напомню: «Я — или Бог — или никто» заимствовано не из пушкинской трагедии, но из стихотворения восемнадцатилетнего Лермонтова «Нет, я не Байрон…». В духе времени он пообещал умереть рано — но не раньше, чем вычерпает всю бездну своей души:

Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?..

Жизнь романтиков, согласно Лотману, была подражанием их искусству, и гибель Лермонтова тому пример. В спектакле этими стихами говорит Моцарт, предчувствуя, как и поэт, свою смерть. Но близость ее ощущает и пушкинский Моцарт. Здесь другое: кажется, он ее торопит.

Образ Сальери, столь привлекательный, ушел в этой работе на второй план, а персонаж, в пушкинском заголовке заявленный первым, стал ее центром. С него все начиналось. Антон Маликов ассистировал Каме Гинкасу на съемках телеспектакля по «Запискам из подполья». Для главной роли Гинкас позвал Алексея Девотченко. В нем — остервенелом, безжалостном, надорванном — молодой режиссер Маликов увидел Моцарта из трагедии.

Девотченко — очень беспокойный, дисгармоничный художник. Что-то в нем вечно вывихнуто, вечно свербит. Все его герои юродствуют. Если что и знают о себе наверняка, то непременно что-то обидное и гадкое. Гулякой-то он быть может, а вот праздным — никак. На сцене его мысль — каторжная работа. Любой вопрос, любая каверзная задача — мозоль. Девотченко маниакален. Эту манию Маликов назвал — «черный человек».

«Не дай мне Бог сойти с ума», — этими словами Девотченко начинает спектакль. Черный человек не заказывает музыки, он скорей восстанавливает Моцарта против самого себя, внушает ему ненависть к собственным творениям. Тот становится одновременно Алигьери и презренным фигляром, который сам себя бесчестит пародией. Ему не нужен скрипач. Он сам и споет и спляшет, словно растопчет партитуру. В нем как будто два Моцарта — музыкант и нигилист, творец и ниспровергатель. Человек, который насвистывает будущие пьесы, знает наизусть всего Бомарше и трепещет от мысли, будто тот стал убийцей, — жив, но ищет смерти, чтобы не уступить свой рассудок другому (черный нигилист внутри — это помрачение ума). Яд ему подают в лохани, к ней он жадно и надолго припадает, как к роднику, — после длинной затяжки, сделанной на прощание с той же жадностью. Это лучшее, пожалуй, что есть в спектакле: усталый, больной Моцарт с голыми руками и шеей, стоя на четвереньках, пьет отраву.

Петр Семак (Сальери).
Фото — Николай Винокуров / teatr.livejournal.com.

А что же Сальери? Рядом с отчаянием его беспокойного друга зависть бледнеет. Многое может убить Моцарта (человека или боговдохновенного художника), но только не он. Самосуд в спектакле опущен; Сальери берет грех на душу по требованию самой жертвы. «Подымет ли он искусство?» — вопрос обращен не к себе, но к жребию: орел или решка? «Да» — повод отказаться. Но в трагедии написано «нет».

Пушкинский Сальери был лучшим, единственным в своем роде слушателем Моцарта. Сальери, каким его сыграл Петр Семак, знает друга даже слишком хорошо. О черном человеке ему скучно — слишком знакомо. Любого из гениев этот дух отрицания оспаривает у высших сил. Здесь можно узнать мотив романтический, мотив Пушкина и Лермонтова. Дон Гуан, Арбенин, Ижорский — всё это души, которые разрываются между созиданием, светом и уничижительным презрением.

Ни рояля, ни пианино здесь нет, зато есть органные трубы. С ними шепчутся, в них свищут, и в ответ на орган падает луч. Под ним — тазы для дождевой воды. Что это каплет, Божья роса — или крыша течет?

Последнее, что мы услышим в спектакле, это снова «Не дай мне Бог сойти с ума…», но уже в исполнении Семака.

Без Моцарта их осталось двое — Сальери и сам-третей.