«Гроза». А. Островский.
Воронежский Камерный театр.
Режиссер Михаил Бычков, художник Эмиль Капелюш

Я смотрела этот спектакль 22 марта в особых обстоятельствах. Никогда не стояли так близко хрестоматийная «Гроза» с ее финалом — и жизнь реальная, близкая, сегодняшняя. С проблемами молодых женщин, их одиночества, с родителями, «выносящими мозг» дочерям долженствованием, осуждением их жизни, устроенной не по родительским законам… Все оказалось 22 марта страшно близко… Хотя спектакль вообще-то не подразумевает прямой экстраполяции, так что не стану навязывать стучавшие в голове смыслы ни воронежской «Грозе», ни читателю. Просто совпало…

Прошлая «Гроза» М. Бычкова была похожа на рассказ Андрея Платонова. Рабочий шахтерский поселок, угольный бассейн (советская «геенна огненная»?), примерно 1920–1930-е годы.

Нынче, образовав трилогию из русской классики («Борис Годунов», «Дядя Ваня», «Гроза»), Бычков определил Островского в советские 1950–1960-е, пробуя текст на прочность — изменением предлагаемых обстоятельств времени. Место при этом неизменно — райцентр Калинов. Такой же глухой угол, как и был. И не только в 50–60-е. Они и сейчас такие, эти «углы», Заволжски и Приреченски, знаем, бываем, видим. Здесь только удавиться, это срединное «темное царство» — и без деревенской природы, и без городской культуры. Здесь нечем дышать и, по Платонову, «некуда жить».

Сцена из спектакля «Гроза».
Фото — А. Бычков.

Сегодня, впрочем, и везде «некуда жить», но это так, в скобках.

В сценическом Калинове дымят на заднике невыдуманной реальностью трубы какого-нибудь Коксохима, выжигающего вокруг себя живую природу, а Сумасшедшая барыня в ватнике катает тележку с углем, принимая, по психическому нездоровью, печи — за геенну. Это тот вечный русский Калинов, где наши люди за заборами душили и душат друг друга. Где правят «кабанихи», днем выступающие на трибунах совнаркомов, райкомов или современной думы (Кабаниха тут никакое не «былое», а прямо депутат Мизулина…).

Если определять коротко — Бычков из спектакля в спектакль анализирует неизменность отечественной ментальности и социального устройства, извлекает из пьес типическое, становящееся с течением времени архетипическим. Особенности русской национальной охоты и мотивы женского самоубийства практически не меняются, по статистике кончают с собой в основном из-за любви… (Кстати, на спектакле рядом со мной случилась крутая столичная бизнес-леди, которая искренне удивлялась — как можно из-за любви страдать, ведь на нее совсем нет времени — и моим статистическим знаниям не очень-то верила.)

Дружными рядами шагают советские люди на первомайскую демонстрацию, во весь экран развернулась кинохроника радостной колонны. Не отстает и трудовой Калинов — с шариками и бумажными маками из гофрированной бумаги. Помню я эту бумагу: лепесток надо было растянуть пальцем, выгнуть и прикрутить суровой ниткой к крепкой ветке. Последние спектакли Бычкова наполнены припоминанием материальных подробностей детства-юности, хотя оформил спектакль Э. Капелюш, а «одел» Ю. Сучков. Гвоздики, габардиновые пальто, «халы» на головах — по сцене марширует «единая общность советский народ», и в первом ряду — семья Кабановых. А из второго ряда заглядывается на Катерину Борис (Павел Ильин) в шляпе и городском плаще.

Удивительным образом текст про благолепие и землю не сопротивляется праздничной лозунговости. Благолепие! Вот она, земля обетованная, — СССР! И ничего, что в какой-то момент изображение кинохроники станет негативным, толпа зашагает темным царством.

Т.Бабенкова (Катерина).
Фото — А. Бычков.

А Катерина — Татьяна Бабенкова сопротивляется, хотя вполне радостно и чеканит шаг в колонне. Просто она не знает про себя, что «не отсюда», что иная, что имеет нездешний профиль Катрин Денёв, если той сделать прическу — как у Одри Хепбёрн в «Завтраке у Тиффани», с высоко поднятым пучком волос, открывающим тонкую шею. Когда Катерина поедет одиноким пассажиром в заблудившемся трамвае / синем троллейбусе на свидание с Борисом и в окошке появится ее профиль в платочке — это будет чисто французское кино, и будет петь ей «Tombe la neige» Сальваторе Адамо из своего 1963 года…

Из чего же, из чего же, из чего же сделана эта держава?
Из шахтеров, патефонов, снов порочных, кино полуночных, кодексов и Окуджавы…
И из природных стихий.

…Еще до всяких демонстраций, на большом экране возникнут свободно-безжизненные ступни утопленницы… Руки в подводном парении… «Раскинула бы руки» — это, в том числе, и томное вожделение, наивный фрейдизм, и просто — стихия свободы.

Воздух — голубой шарик в руках Катерины. Тоже — «полетел бы…», да веревочка не пускает. Этот шарик — она сама, недаром в финале Кулигин принесет его калиновцам как известие о гибели Катерины. Этот шарик для 60-х — такой же знак женской судьбы («А шарик вернулся… а он голубой»), как и окуджавский синий троллейбус, «последний, случайный». Троллейбус в спектакле курсирует по сцене не только как общественный калиновский транспорт, в который набивается весь город. Троллейбус — это и «овраг», предоставляющий свои скамейки парочкам, которые предаются утехам во тьме искусительной, прямо-таки Ивановой ночи. Он одновременно и вместилище неподцензурной жизни, и городская коммуникация, и последнее наземное средство, которое — уже на киноэкране — увезет в свою черно-белую даль голубой шарик, прилипший к троллейбусному усу. Увезет в глубь киноэкрана похожую на Денев тоненькую девочку…

Земля — это уголь, раскиданный по углам сцены. И овраг. В колышущейся видео-нереальности («овраг» то ли парит над верхушками труб, то ли стелется ковыльной степью, то ли это пространство — внутренний мир самой Катерины, как и вода, и она вступает в психоделическую «воду» свободы и любви) виднеются мерцающие красные огни-глаза дьявола — по паре на каждой трубе. Впрочем, может быть, это страхующие метки для самолетов? Первое свидание Катерины и Бориса в буквальном смысле «пройдет на высоте» — в красивейших объятиях на креплениях заводской трубы, по которым (скоба за скобой) поднимается Катерина в белой нижней рубашке, а за нею — Борис, и это явное движение от земли — к небу, в невесомость, в стихию воздуха. Под прозрачное «Сhaloupée» Рене Обри. У каждого здесь своя музыка. Под пластинки Цфасмана танцует рослая рыжеволосая Варвара (Яна Кузина) — сильная, ясная, прямая. Плясовая «Подгорная» С. Привалова становится мелодией безмолвного объяснения Марфы Игнатьевны (Тамара Цыганова) и Савела Прокофьича (Юрий Овчинников). Они молча оттанцовывают эту кадриль, а диалог их (похоже — внутренний диалог двух понимающих друг друга людей) звучит в записи.

М. Гостев (Тихон), Т. Цыганова (Марфа Игнатьевна).
Фото — А. Бычков.

Категорически выпадает для меня из образной структуры спектакля странная, нелогичная «карнавальная история»: страшные лица в «куклусклановских» белых масках, с мешками-наволочками на головах. То ли «пионерлагерные» страхи, то ли муки ада, то ли страшные грехи мерещатся Катерине, преследуя ее. В таком же плакатном ключе агитбригады решена и фреска Страшного суда, пугающая «молодую Кабанову»: на советских людей с граблями и прочим трудовым инвентарем пойдут, сверкая фанерными молниями, противники. Эстетика «синеблузной» самодеятельности явно перегружает спектакль, и так совмещающий много визуальных планов и приемов — от «соцреалистической» типажности до психоделического видео.

Это спектакль «театра социальной маски», что вполне идет «островскому колориту». И очень актерский.

Если б в труппе не было Татьяны Бабенковой (Соня в «Дяде Ване»), Бычков вряд ли пошел бы на «Грозу». И Бабенкова здесь совсем другая, она красавица, она — абсолютно органическое «светоизлучение», и в этом случае ничего не надо объяснять про «луч» в темном царстве. От предыдущей «Грозы» осталась сцена с ключом: Катерина прячет его за пазуху, а он спускается по ее телу все ниже, в итоге пытаясь «отомкнуть» запертое: тонкие руки, дрожа, зажимают его подолом.

А Кулигина с его потрепанным портфелем и кургузой фигурой, обязательно в очках и при галстуке (Андрей Мирошников в последние сезоны сформировался в крупного актера с отменной, стопроцентной органикой) я много раз встречала в районных и городских автобусах! В мороз он бывал в каракулевой шапке, по осени — в кепке. Коренной местный интеллигент, ничего не меняющий в привычном ландшафте, а только являющийся частью его…

Встречала и улыбчивую Феклушу (Татьяна Чернявская), у которой в авоське — глобус как подтверждение происходящих на земле несусветных событий. Тихон (Михаил Гостев) учился поблизости от моей школы в кооперативном техникуме. Собой не больно вышел, но есть в Тихоне скрытая острота и невыявленный злой протест.

Сцена из спектакля «Гроза».
Фото — М. Дмитревская

Сокровенным жители этого Калинова делятся с трибуны. Как надо чего высказать — человека кидает выступить: Кабаниху — с общественным, Катерину — с лирическим, Кулигина — с изобретательским, Тихона — пожаловаться на гнет.

В финале калиновцы еще плотнее смыкают ряды перед лицом общего несчастья и строятся в колонны. И куда-то идут вместе со всем советским народом. Только поет им теперь Сальваторе Адамо, и «музыка Катерины» звучит совсем не в лад с советским Первомаем.

Шарик не вернулся.