О «Читках пьес каких-то там драматургов» на площадке «Узел»

В Петербурге подоспело новое поколение молодых драматургов, которые представили свои одноактные пьесы в пространстве «Узел». За два дня было прочитано шесть совершенно разных текстов — возможно, еще где-то учебных, но точно заслуживающих того, чтобы их обсудить.

Первой прозвучала «Апология хлама» Дарьи Желомоновой (режиссер Валерий Степанов).

Это монопьеса, монолог молодого человека, который приехал на дачу, чтобы перед продажей дома забрать оттуда какие-нибудь вещи. Но какие? Тут сплошной хлам. Однако, разбирая это бессмысленное старье, герой погружается в детские воспоминания и испытывает по этому поводу все сопутствующие эмоции. Повествование как будто в духе новой искренности Гришковца, только не Гришковец.

Режиссер преследовал задачу презентовать текст, поэтому никакой концептуальной трактовки представлено не было. Приглушенный свет, пуфик, торшер, накинутый на плечи плед — в общем, домашний уют. Атмосфера для доверительного разговора. Актер (Сергей Ленков) выходит в тапочках с кружечкой чая в руках, садится на пуфик и так, собственно, и не встает с него до окончания читки пьесы. Как потом на обсуждении пошутил режиссер, пьеса в жанре sit down (противоположность stand up).

Апология хлама — это и есть дача. Сюда свозят все ненужное, устаревшее, отслужившее. Дача по Желомоновой — это неудобство и скука. Сюжет максимально предсказуемый: герой отправляется в семейный загородный дом, который выставили на продажу. В результате этого пути его отношение к даче меняется — от отрицания до признания ценности. Второго слоя у пьесы нет, все смыслы прописаны буквальным образом. В финале нам объясняют, о чем именно это произведение и как его стоит понимать:

«За спиной мирно покачивался пустой рюкзак и одна-единственная уместившаяся в нем история про важность умения „отпускать“».

Такая вот не претендующая на оригинальность учебная зарисовка. На мой взгляд. Но справедливости ради надо сказать, что есть и другие мнения: текст Дарьи Желомоновой «Апология хлама» вошел в шорт-лист драматургического конкурса Союза театральных деятелей России «Авторская сцена — 2025».

Зато уже следующая пьеса, прочитанная в «Узле», стала ярким контрастом по отношению к предыдущей. «Успение Фелиц» Анастасии Чече — барочный, подчеркнуто эстетский текст с отнюдь неочевидным сюжетом и неочевидным высказыванием. Такая головоломка, которую интересно разгадывать. В этом тексте нет жизнеподобия, нет быта: «Успение Фелиц» — виртуозно собранный интеллектуальный конструкт, суть которого игра и любование красотой.

Сюжет неизбежно отсылает нас к «Степфордским женам». Какой-то тихий городок в одном из американских штатов и его куклоподобные обитательницы. Фелиц — 42-летняя домохозяйка, бывшая модель. У нее все так, как должно быть: любящий муж, трое детей, дом полная чаша и белая кошечка. Но вдруг программа начинает давать сбой. Идеальный мир пошел трещиной.

Собираясь на вечер бумажных фонариков, Фелиц не успевает приготовить обед и выбрать платье. А все потому, что ни с того ни с сего подруги, словно сговорившись, начинают заглядывать к ней на чашечку или бокальчик. Каждая из них рассказывает о том, как стала свидетельницей необъяснимого насилия одного из членов идеальной семьи Фелиц. Одна подруга видела мужа, жестоко избивающего невинную козочку пастора. Другая — детей, играющих в «расчлененку» на школьном дворе. Ну а третья рассказывает, как этой ночью наблюдала в телефонной будке саму Фелиц, которая душила проводом собственную мать.

Коридор для режиссерской трактовки здесь безгранично широк. На обсуждении драматург рассказала, что пьеса написана в продолжение темы ее диплома, посвященного «паническому театру» (театральному стилю, прочно связанному с именем драматурга, режиссера и писателя Фернандо Аррабаля). «Паническое» в данном случае — название, образованное от имени бога Пана. Чтобы разгадать это явление, необходимо абстрагироваться от разумного мышления. Паническое искусство не рационально, поэтому признает лишь одну логику, свою собственную.

Перед началом эскиза из кулисы выходят пять смеющихся актрис (Анастасия Фомина, Екатерина Домашенко, Ольга Иванова, Диана Господинова и Алина Белоусова). Они играют в камень-ножницы-бумага. Та, что проиграла, и становится Фелиц. Так режиссер подчеркивает игровую природу этого текста. Перед нами стол, покрытый строгой белой скатертью, и расставленные вокруг него черные стулья. Просто и изысканно, как и сам текст.

Напряжение держит неизвестность. Была или не была Фелиц в телефонной будке сегодня ночью? И если да, то что это за двойная жизнь? Что за вторая сторона медали, которую мы не видим? Героиня изготавливает к празднику сотню разноцветных бумажных фонариков. Напряжение усиливается нарочито неспешным темпом и доходит до предельной точки. Драматург медленно и подробно описывает, как Фелиц сооружает из этих фонариков гирлянду, оставляя посередине место для самого главного, белого фонаря. Этим главным фонарем становится, конечно, она сама. Одевшись во все белое, Фелиц вешается в центре гирлянды, ведь она должна быть безупречна и сиять ярче всех.

Разоблачения нет, здесь все игра, обманка, искусство ради искусства, и даже кошки, которая все это время путалась под ногами, на самом деле никогда не было, ведь у Фелиц аллергия на кошек.

В тексте чувствуется наследование гротескному театру Аррабаля, парадоксалистам Льюису Кэрроллу, Францу Кафке и многим другим. Но Настя Чече создает особый, не побоюсь этого слова, женский мир. Ее героини манерные, утонченные и абсолютно надбытовые, каждая со своей речевой характеристикой и особенной манерой — они словно сбежали из какой-нибудь кинокартины Киры Муратовой. Как, собственно, и сама Анастасия. Взглянув на нее, становится очевидным, что драматург рисует собственный авторский мир, в котором каждое движение прекрасно каким-то модернистским изломом и чувственной красотой.

«Я только это помню». На этот раз драматург сама представила свою пьесу, взяв на себя роль режиссера. Читку сделала Юлия Горбатенко. Как выяснилось буквально на следующий день, этот текст вошел в шорт-лист екатеринбургского конкурса пьес о 90-х со схожим названием — «Зачем я это помню?». Видимо, из-за слишком очевидной схожести названий Юлия переименовала пьесу в «Диалоги о Гатчине».

«Диалоги о Гатчине» действительно представляет собой своеобразный променад в 90-е. Лучшие подружки с детства, Света и Юля, прогуливаются по городу, и каждая локация становится для них импульсом к воспоминанию о какой-то совместно пережитой здесь истории. Пьеса стопроцентно документальна, присутствующие на читке даже имели возможность видеть прототип героини (Свету), которая сидела в зале. Но самой большой удачей драматурга-режиссера на показе был, безусловно, каст. Лучших подружек Юлю и Свету исполнили Денис Шибаев и Валерий Степанов, обладающие в буквальном смысле сногсшибательной органикой. В жилах этой троицы (артисты и драматург), очевидно, течет одна кровь, поэтому вживания в материал не потребовалось.

Пьеса обладает бесспорным комедийным потенциалом. Грамотный выбор артистов позволил избежать сентиментальности, риск которой присутствует в тексте. Драматург очень точно прописывает географию местности: это такая карта воспоминаний. Или открытка. В ней, по сути, нет конфликта: мы посмотрели на милую картинку и разошлись по домам. В этом смысле, при всем своем обаянии текст, скорее, не привычен для традиционного понимания драматического театра в России.

На второй день программа читок началась с презентации пьесы Владимира Антипова «Мой Рубцов» (режиссер Екатерина Шихова).

И если в предыдущей читке драматург взяла на себя роль режиссера, то здесь уже автор пьесы выступил в качестве артиста. Конечно, актерское дарование Владимира Антипова не подлежит никакому сомнению. Но вспоминая Александра Лушина, сыгравшего героя пьесы «Мой Рубцов» на «Первой читке», невольно думаешь, что драматургу все-таки не стоит играть в собственных пьесах. Зато исполнение роли Людмилы в этой читке без преувеличения можно назвать выдающимся. Любовь Яковлева сыграла ту самую загадочную русскую душу. Ее Людмила очень таинственна. Мы сразу понимаем, что есть в ней какая-то загадка, но какая? Что это за женщина, которая столь исступленно (сегодня!) любит Рубцова? Как это ее характеризует? Неброская, хрупкая и интеллигентная, она ничем себя не выдает, лишь в начале изредка угадывается какая-то ведьминская искра в ее глазах. Но постепенно ее взгляд делается все более и более маньяческим, и вот мы уже в плену ее какой-то извращенной сектантской логики…

Пьеса имеет интересную структуру. Это как будто байопик (рассказывающий о судьбе Николая Рубцова), но вшитый в историю выдуманных персонажей. Таким образом, образуется как бы два круга, внешний и внутренний. Персонажей «внешней» истории зовут так же, как и персонажей «внутренней»: Николай (поэт Николай Рубцов) и Людмила (Людмила Дербина, гражданская жена Рубцова, поэтесса). И, конечно, персонажи внешнего круга символически повторяют судьбу персонажей внутреннего.

Эскиз начался со статичной сцены без актеров. Просто стол. И на него поставлены стулья — подобно тому, как ставят их на школьные парты перед тем, как помыть пол, только сиденьями в сторону зрительного зала (художник Екатерина Гофман). Эти сидушки напоминают живописные полотна на мольберте. И неспроста: они действительно расписаны. На деревянных сиденьях изображены русские пейзажи в стиле Шишкина. «Русское» и есть главная тема этой пьесы. Не Рубцов, не его созависимые отношения с Людмилой, а вот это странное понятие, которым сегодня так ловко спекулируют…

В свойственной автору ироничной манере Владимир Антипов предпринимает попытку исследовать эту тему, и «русское» предстает у него чем-то сектантским, пугающим своей бескомпромиссностью и абсурдностью. Людмила и Николай отправляются на «Рубцовский костер» (памятное мероприятие на родине поэта), где начинается настоящий фолк-хоррор. Очевидно, что Рубцов — культ местной общины, а костер — своеобразный ритуал инициации. В качестве символического жертвоприношения герой читает стихотворение Николая Рубцова собравшимся вокруг костра культистам. После чего резко начинается проливной ливень, и становится очевидно, что это именно та точка невозврата, после которой жизнь не будет прежней.

На мой взгляд, пьеса «Мой Рубцов» представляет собой очень интересный материал для театра. Во-первых, по причине актуальности темы. Во-вторых, композиция этого произведения практически совершенна. Она соответствует всем классическим канонам (имеет в своей структуре завязку, перипетию, кульминацию, развязку и так далее), что позволяет слишком литературному для пьесы тексту выстроиться в устойчивую и понятную конструкцию. Ну, и наконец, потому что в центре пьесы — невероятно интересный сюжет, который не отпускает с первой и до последней минуты.

«Смотрите, как я могу», драматург Евгения Ульман, режиссер Мария Мисник.

На сцене снова двое: снова мужчина и женщина. Но на этот раз они разведены по углам: каждый находится в своем пространстве. Это деловой разговор по видеосвязи. Он (Иван Шевченко) и Она (Евдокия Тарасова) обсуждают статью, каждый смотрит в экран своего телефона, закрепленного на стойке. Лица героев крупным планом выводятся на экран позади. Она — редактор, он — заказчик. Постепенно зритель начинает замечать, как герой откровенно сексуализирует героиню, отпуская оценочные комментарии по поводу ее внешности и тому подобное. Героиня же в свою очередь открыто флиртует с заказчиком, демонстрируя удовольствие от полученных комплиментов. Постепенно этот диалог превращается в поединок, который не приводит ни к чему. Так в двух словах можно описать фабулу пьесы. Место действия, времени и пространства неизменны. «Смотрите, как я могу» подтверждает теорию о бездейственности современной драматургии. Здесь герои не то что не совершают никаких поступков, они в буквальном смысле не встают со своих мест. Собственно, вот эту импотенцию реальной жизни и фиксирует драматург. Кроме того, в тексте присутствуют и стриндберговские мотивы «борьбы полов», что, в целом, конечно, имеет под собой некие основания. Но сложность, на мой взгляд, заключается в том, что текст лишен «внутренней пружины», каких-то неожиданных поворотов или других драматургических приемов, позволяющих держать зрительский интерес. Хотя, возможно, в этом и заключается замысел: текст в этом смысле подобен героям пьесы — он так же бездейственен, инертен и неоригинален.

Последним представленным на «Читках пьес каких-то там драматургов» стал текст «Медведица» Анастасии Маер (режиссер Оксана Семенова). Он отличался от всех остальных тем, что представлял собой не оригинальную пьесу, а инсценировку.

В основе «Медведицы» Насти Маер — одноименный рассказ Евгении Некрасовой. Надо заметить, что автор пьесы основательно поработала с первоисточником. Основным драматургическим принципом здесь стала монтажная склейка. У Некрасовой история разворачивается линейно. В пьесе — напротив, разные временные точки соединены в одной, что позволяет удерживать зрительское внимание, поскольку пазл складывается только к финалу, а на протяжении действия мы напряженно следим и по кусочкам собираем сюжет в своей голове.

С самого начала действия присутствует ощущение тревоги — сперва фоном, словно навязчивое жужжание невидимого насекомого (медведи стали выходить к людям). Потом постепенно напряжение нарастает все больше и больше, и вот, наконец, достигает своего апогея (медведь уводит героиню в лес).

Антропоморфизация медведя — довольно частое явление в культуре — берет свои корни еще в фольклоре. Сразу вспоминается множество похожих сюжетов, начиная от «Обыкновенного чуда» Шварца, «Медвежьего поцелуя» Бодрова или «Сердца медведицы» Арво Ихо. При всем различии эти картины роднит какая-то драма непонимания и застывшая в воздухе печаль одиночества.

Именно это социальное одиночество и становится основной темой для Анастасии Маер, которая раскладывает ее на всех персонажей (центрируясь, конечно, на главных).

Оля, уведенная медведем и насильно ставшая его женой, и Маша (ее дочь), гибрид медведя и человека, — два центральных персонажа, безусловно рифмующихся друг с другом. Сбежав от медведя, Оля оставляет в берлоге дочь. Чужая в мире животных и в мире людей, Маша всю жизнь отчаянно ищет материнской любви и признания. В финале пьесы они встречаются, и Оля гибнет в объятиях собственной дочери.

Несмотря на то, что эскиз был сделан довольно «жирно», «Медведица» Анастасии Маер представляется мне достаточно убедительной адаптацией прозаического произведения для театра.

Вот и все. Никаких выводов не будет, поскольку для них пока нет оснований. Я просто описала одноактовки «каких-то там драматургов» и очень надеюсь, что в скором времени представится возможность прочесть их новые пьесы.