Ноябрь в Петербурге — время фестивалей. 19 ноября в театре «За Черной речкой» завершился IV Международный фестиваль камерных театров и спектаклей малых форм «АrtОкраина». О важных спектаклях программы рассказывают Анна Константинова и Ольга Изюмова.

ОНИ НЕ ПОЖЕНЯТСЯ

«Безумец и монахиня». С. И. Виткевич.
Театр «Друга стрефа» (Варшава, Польша).
Режиссура, сценография Сильвестра Бираги.

Предлагаемые обстоятельства сугубо клинические — кубический каркас, затянутый полупрозрачной белой сеткой, озаренный стерильным холодным светом. Неизлечимый безумец-поэт (Павел Хайнос) и практикующая психоанализ монахиня (Беата Божко) оказываются внутри, как в одной клетке. А мы, снаружи, приглашены наблюдать: свершится ли исцеление? И реплики, и голоса героев поначалу вроде бы убедительно говорят о глубоко болезненном состоянии одного и строгом здравомыслии другой. Но абсолютно условное визуальное решение спектакля сразу же внушает сомнение в успехе терапии: и пациент, и целительница одеты в белые рубашки с длиннющими рукавами и загримированы под этаких «готических Пьеро» с устрашающими черными глазницами. Очень быстро выясняется, что судьба столкнула два одинаково надломленных существа, которые «недопережили» тяжелую утрату и сбежали от мучительного чувства вины (в болезнь или в монастырь — не такая уж большая разница). Они предсказуемо потянутся друг к другу…

Б. Божко (Сестра Алина).
Фото — архив фестиваля.

Автор спектакля — режиссер, сценограф и постановщик движения Сильвестр Бирага — преподносит нам и без того короткую пьесу польского классика в концентрированном виде: число действующих лиц сокращено до двух — безумца и монахини, которым отданы реплики остальных. Конфликт таким образом и обострен, и одновременно смещен в область абстракции: облик персонажей почти «расчеловечен» (если бы не их голые, совсем не прикрытые короткими рубашками ноги), а мастерская отстраненность исполнителей от своих героев заставляет зрителя не столько сопереживать сценическим страданиям, сколько примерять их на себя, со всеми их страстными надломами и проклятыми вопросами, от которых нет спасения. Тому же способствует и условность пластического рисунка, четко выстроенного, «холодноватого», чуть механистичного, наводящего на мысль о не вполне исправных автоматах (недаром безумец Мечислав исступленно проклинает часовой механизм, непрерывно работающий у него в голове). Более живой, но болезненно порывистой пластика актеров становится ненадолго, когда, размахивая длиннющими рукавами своих рубашек, они почти бьются о стены куба, напоминая птиц со сломанными крыльями, стремящихся вырваться за стекло.

Музыка (композитор Марек Журавский) не просто сопровождает историю о неизлечимости вины, любви, таланта и страха — она полноправно участвует в ней, драматическое развитие звукового ряда, может быть, более эмоционально и выразительно, чем «человеческих» персонажей. В первые минуты спектакля музыка является как светлая полифония с переливами арфы (черно-белая проекция на стенах куба показывает идущих и бегущих по солнечному лесу молодых мужчину и женщину с еще не изуродованными страшным гримом спокойными лицами). По мере приближения к финалу мелодия распадается сначала на фрагменты, а потом и на составные части-звуки, подобно тому, как мир героев безвозвратно теряет ненадолго обретенную иллюзорную целостность.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

Вся суть поэтически-философского высказывания легко умещается в тексте последнего стихотворения Мечислава, которое по его просьбе читает Алинка. Она даже не читает, а воспевает почти оперным речитативом ценность прекрасных в своей простоте вещей (хлеб, молоко, чтение Библии под деревом), которые все же бессильны излечить человеческий ум от вечного вопроса «зачем?». В эти минуты, когда взаимочувствие героев достигает своего апогея, мы уже не сомневаемся, что трагический финал неизбежен (недаром при первой же встрече безумец сообщает монахине, что теперь понимает романтика-самоубийцу Клейста).

Почти столетие назад драматург, художник и философ Станислав Игнаций Виткевич, можно сказать, предвидя собственный суицидальный финал, привнес в сюжет короткой пьесы немало автобиографического. Но очевидно — не этот аспект поставлен во главу угла режиссерского решения спектакля, чья изящно-лаконичная форма стремится к парадоксальному афоризму, не дающему однозначного ответа на проклятый вопрос «зачем?». Возможно, сверхзадача этого высказывания именно в постановке общечеловеческой проблемы, наедине с которой рано или поздно может оказаться каждый, кто способен интеллектуально дорасти до хорошего невроза.

Когда после затемнения в финале снова зажигается мертвенно-стерильным светом куб, мы видим, что он уже пуст. Безумец и монахиня отыскали выход за пределы своей экзистенциальной тюрьмы, и мы имеем полное право забыть до поры о вопросах без ответа.

НЕОБХОДИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

«Господин Ибрагим». По повести Э.-Э. Шмитта. «Господин Ибрагим и цветы Корана».
Ростовский молодежный театр.
Режиссер Михаил Заец, художник Александр Литвинов.

«Я знаю только то, что написано в моем Коране», — повторяет господин Ибрагим своему маленькому другу, а потом и приемному сыну — Момо. Мудрость господина Ибрагима проста, в его Коране хранятся цветы и письма друга. Но к этой мудрости нужно прийти. Некоторые люди, такие как отец Момо, никогда не смогут сбросить с себя груза проблем, научиться ценить простые вещи: улыбку, красоту — природы, реки, женщины. Для одних жизнь — тяжкое бремя вины, тоски, неудач. Для других — легкость, доступная и счастливая.

Мальчик Момо (Моисей) после того, как его усыновил господин Ибрагим, говорит: «Отныне я сын того, кого выбрал сам». Герой выбирает не просто опекуна, но Отца, того, за кем идти, кому верить. Отец — Бог. Отец, имя, религия — то, что ребенок получает при рождении, то, что определяет его судьбу. Момо отказывается нести груз, возложенный на него отцом, он набирается смелости и делает почти невозможное — принимая новое имя, религию, меняет свою жизнь.

Момо сбегает из душного и мрачного плена — от отца, который винит себя в смерти родителей, погибших в концлагере. Прошлое срослось с настоящим и стало личным, бытовым, каждодневным и от этого беспросветным горем. Момо совершает то, на что отцу не хватило сил, — освобождается от давящего прошлого. Господин Ибрагим учит его жить настоящим, прощать и отпускать. И дело здесь не только и не столько в религии. На сцене — огромный чемодан, внутри которого и бакалейная лавка «араба», господина Ибрагима («в бакалейном деле араб — это значит, открыто и по ночам, и даже по воскресеньям», поясняет нам Момо), и квартира вечно подавленного отца главного героя. Причем обе половины чемодана не так уж и отличаются друг от друга. Книги — в квартире отца. Банки с консервами — в лавке Ибрагима. Обычная будничная пестрота. Но как по-разному чувствует себя Момо дома и в лавке: в одной части сцены он зажат, заторможен, в другой — раскован, весел.

Н. Ханжаров (Ибрагим), Е. Овчинников (Момо), А. Семикопенко (Отец Момо).
Фото — архив фестиваля.

Сценография проста и функциональна. Она раскрывает философию господина Ибрагима: огромный мир с его радостями в крошечном ограниченном пространстве. Она обнаруживает красоту в самых простых предметах, заставляет их играть и преображать действительность. Из закромов лавки извлекается что-то похожее на потертый ковер — и перед удивленным Момо расстилается карта Парижа. Господин Ибрагим проводит его по городу, который оказывается больше, ярче, удивительней Голубой улицы. Мирок-чемодан расширяется, становится ярким и безграничным. Праздничный Париж туристов — с реками, роскошью, красотой — он рядом, стоит только захотеть его увидеть. Из двух половин открытого чемодана Момо выбирает ту, где есть любовь.

Господин Ибрагим играет роль доброго волшебника — он не только читает мысли Момо, (тогда как отец не понимает даже того, что сын пытается сказать словами), он учит его улыбаться, любить, принимать любовь. Кажется, что именно творческая энергия господина Ибрагима рождает ту степень театральной условности, в которой существуют персонажи. Это благодаря его лукавой фантазии стулья превращаются в автомобиль, перед Момо появляется море, а за стеклом «машины» — разные страны. Как тайное знание открывается перед Момо наука жить — с радостью, любовью, вниманием к деталям.

Герой Евгения Овчинникова — неуклюжий подросток. Он, как и Оскар в другой повести Шмитта, — большой ребенок, знает и меньше взрослых, и больше. Он благодарный ученик. Первый урок — улыбку — он усваивает с восторгом. Господин Ибрагим (Николай Ханжаров) вручает ему банку консервов с фотографией улыбающегося во весь рот негра, и Момо старательно подражает образцу. Сначала у него получается, скорее, оскал, его лицо словно не привыкло к выражению радости. С восхищением наблюдая, как «бац! улыбка работает», Момо носится с этим новым ключом, подходящим к каждой двери, кроме одной, наглухо запертой — его отца. Момо — рассказчик и герой одновременно. Иногда он чуть отстраняется от происходящего, и тогда сквозь мальчика просвечивает взрослый — ироничный, впитавший мудрость Ибрагима. Открывая в начале спектакля чемодан с лавкой и домом отца, Момо словно пускает нас в свою жизнь, воскрешает в памяти главных людей. Можно увидеть здесь и метафору — несмотря на то, что Момо сам выбрал господина Ибрагима себе в отцы, настоящего отца он не забыл, тот также в его сердце. Овчинников играет не ребенка, а детский взгляд на мир, на взрослых, на необъяснимые процессы вокруг — завораживающие и пугающие. Первые походы к проституткам с Райской улицы, прогулки по городу, новые ботинки, путешествие к морю… И мучительное желание заслужить любовь — Момо как верный пес ластится к окаменелому, мрачному, замершему в тяжелых мыслях отцу. Евгений Овчинников и Николай Ханжаров рассказывают историю не просто взросления мальчика, а пути познания мира и себя в нем.

Е. Овчинников (Момо), А. Семикопенко (Отец Момо).
Фото — архив фестиваля.

На сцене всего четыре актера. Каждый персонаж словно приукрашен детским сознанием. Всех женщин — проститутку, Бриджит Бардо, случайно заскочившую в лавку на Голубой улице, мать Момо — играет Валерия Искворина. Наверное, такими и кажутся женщины маленькому мальчику, выросшему с отцом, — загадочными, взбалмошными, недосягаемо взрослыми, но необыкновенно притягательными. Александр Семикопенко чуть нарочит в роли отца Момо: утрирует холодность и чопорность еврейского адвоката, медленно растягивает слова и движения, реакции его скупы. Он оторван от жизни, погружен в себя настолько, что продолжает гладить воздух, когда сын уже отошел в сторону… Актер появляется также в образе полицейского, пришедшего сообщить Момо о смерти отца. На словах о необходимости опознать тело он снимает черные очки и заглядывает в лицо мальчику, который тут же узнает в полицейском пропавшего отца. Мелькнув кошмаром, отец словно грозит сыну вечными муками совести, которых он сам не выдержал после гибели родителей. Это напоминание о том, что Момо, так же как отец, может никогда не избавиться от разрушающих воспоминаний, провоцирует мальчика, зашедшегося в крике, на спасительное решение — бегство к Ибрагиму. Александр Семикопенко появится и еще раз, в образе экзальтированно-гиперактивного продавца автомобилей, растягивающего рот в услужливо-презрительной улыбке, излучающего учтивость и нездоровое веселье. Этот персонаж кажется реинкарнацией отца Момо, вынужденного расплачиваться за свое былое уныние будто приклеенной к лицу улыбкой.

Авторы спектакля грамотно определили жанр — «сентиментальная комедия». Кажется, при работе с текстом был соблазн создать притчу (белые костюмы на всех персонажах в первой сцене, долгий танец-кружение Момо в финале). Но слишком много воздуха, юмора, музыки (в спектакле звучат французские песни и восточные мелодии), чтобы история превратилась в многозначительную и поучительную. Господин Ибрагим задает тон всему спектаклю. Его интонация звучит в рассказе выросшего Момо о двух отцах, которых он потерял, и о главном, что он обрел, заняв место учителя. Моисей стал арабом Голубой улицы, Мохаммедом.

Благодаря грамотному «легкому» способу существования артистов, их иронии, отсутствию пафоса, зритель верит им и убеждается в правоте господина Ибрагима. Наверное, только так и можно рассказывать о простых истинах, которым учится Момо: жить с любовью, дать себе возможность быть счастливым, прощать, даже когда это так сложно. Нужно только набраться смелости и принять эти слова истины, не испугавшись улыбки, с которой они сказаны.