Скоро год, как не стало О. Н. Ефремова. Мы не публиковали тогда материала его памяти, сразу решив, что вспомним о Ефремове в номере «про любовь». Он умел ее играть, как никто, он знал в ней толк, он был любим.
Он ставил «Сирано де Бержерака». И так случилось, что два его Сирано написали о нем. В. Гвоздицкий недавно и специально для нас. М. Козаков — давно, в старом журнале «Юность», номер которого к нам в редакцию занесло «случайным ветром» тогда же, когда свой текст прислал Гвоздицкий. Так бывает…
Прошла жизнь и год после нее.
ВОТ ТАК, СЭР ДЖОН!
«Cовременник» отпочковался от МХАТа, и начались странствия по площадкам столицы. Странствия продолжались четыре года, пока в 1961 году «Современник» не получил здание в центре Москвы на площади Маяковского. Это был большой праздник для театра. После клуба «Правды», ДК железнодорожников, площадки летнего сада им. Баумана, концертного зала гостиницы «Советская» и других чужих залов получить наконец собственную крышу над головой, свой дом, где можно репетировать, разместиться по собственным грим-уборным, расположить все цеха… Правда, мы знали, что пристанище временное: здание было обречено на слом по плану реконструкции площади Маяковского. Поэтому на торжественном новоселье Александр Ширвиндт, поздравляя нас, сострил: «Наконец-то „Современник“ получил свое здание… сносное!»
И нынешние двадцатилетние, назначая свидания у памятника Маяковскому, возможно, и не догадываются, что перед гостиницей «Пекин», на том месте, где теперь стоят интуристовские автобусы, находилось старое театральное здание, в котором играл молодой «Современник». Это были прекрасные годы нашего театра — может быть, лучшие. И, когда сносили это здание, наши верные зрители шли прощаться с ним — огромная набралась толпа. Помню, когда осталось лишь полздания и обнажились коридоры и грим-уборные, из старого шкафа перед былым кабинетом Ефремова летели листы бумаги — может быть, протоколы наших ночных заседаний? Ведь наше единомыслие вырабатывалось в бесконечных спорах, обсуждениях, и очень часто два-три окна в кабинете Ефремова продолжали светиться всю ночь. Так существовал молодой «Современник», страстно стремившийся выразить высокие гражданские устремления, дух и чаяния нашего поколения.
В «Современнике» умели не только работать, но и веселиться сообща. Эта традиция сложилась с первого дня его возникновения. Это было в характере самого Олега Ефремова. Еще когда он был педагогом и мы с Витей Сергачевым — «трудные студенты» — с успехом сыграли поставленный им отрывок, Олег повел нас, второкурсников, в ресторан «Нева» и устроил нам маленький праздник. В 1953 году актеры МХАТа, ЦДТ часто забегали в «Неву» после спектаклей. Их называли «Богатыри Невы»… Там мы с Ефремовым и перешли на «ты». Олег, начиная дело, был «одним из нас». Он был старшим товарищем. После экзаменов, а потом после спектаклей всегда собирались вместе у кого-нибудь на дому, чаще всего у Гали Волчек, поскольку дом у нее был и ее мама всегда находила какую-нибудь закуску, а прочее покупалось в складчину. Олег был товарищем для всех, со всеми на «ты».
Это не значит, что на репетициях не было авторитарности режиссера. Олег всегда оставался учителем, руководителем, вождем. Все мы были его учениками, все подражали его манере игры. Не случайно нас за это упрекали в прессе. «В первые годы «Современника» нередко создавалось впечатление, будто по сцене ходят несколько «ефремовых», — писал критик В. Кардин, отмечая, что потом «…по мере профессионального возмужания подобное копирование стало уступать место самостоятельности»… И это тоже правда. Хотя «ефремовское» во многих из нас сидит так прочно, что отрешиться от него окончательно вряд ли удастся. Что бы мы сейчас ни говорили, как бы некоторым из нас ни хотелось забыть влияние, которое имела на нас личность Олега, суть от этого не изменится. «Современник» — его детище, «современники» — его дети…
Олег Ефремов, 1948 год.
Фото из архива
Он не давал нам покоя ни днем, ни ночью. Мог позвонить ночью перед премьерой Гале Волчек: «Спишь, лапуля? Надо о роли думать, а не спать…» «Олег, ну вот, ей-богу! Мне ведь только сейчас удалось уснуть, и то после того, как снотворное приняла…»
На моем же дне рождения в присутствии гостей Олег выдавал такой анализ моего творчества, что гости недоумевали: «За что он тебя так не любит?» Мне кажется, что именно тогда он и любил и меня и всех нас. И мы это чувствовали, хотя обидно порой бывало до слез… В 1959 году, уже обремененный семьей, я купил двухкомнатную кооперативную квартиру на Аэропортовской и сидел по уши в долгах. Пришел Олег на новоселье и обвинил меня в буржуазности. Вообще этой «буржуазностью» он меня преследовал часто. И «Москвич» мой ему не давал покоя и «пижонский» вид мой его злил. Теперь, когда я живу приблизительно на том же уровне и к тому же хожу пешком, мне иногда забавно видеть иных моих сверстников, пролетающих мимо на серых «Волгах», а то и на голубых «мерседесах».
За двадцать шесть лет знакомства наши отношения с Олегом претерпевали изменения. Но даже если отрешиться от этого, то рассказать об Олеге — вещь необыкновенно трудная, а скорей всего невозможная. Когда-то Волчек сказала мне: «Если у нормального человека бывает десять слоев, которые драматург должен написать, а мы попытаться сыграть, то у Ефремова их сто!»
Летом шестьдесят пятого года знаменитый гастролер посетил Москву. Это был сэр Джон Гилгуд. Старый английский актер выступал на сцене филиала МХАТа и читал монологи из классических ролей. Помню, мы с Ефремовым заехали за ним на моем стареньком «Москвиче», чтобы отправиться в гости к культурному атташе английского посольства, куда были приглашены на ужин в честь актера, которого сама королева Великобритании возвела в рыцарское достоинство. Заходим за кулисы. Сэр Джон закончил концерт. В грим-уборной на столе у прославленного актера стоит полупустая бутылка русской водки. Ну дает старик! Цветы. В грим-уборной толпятся поздравляющие. Успех колоссальный.
Сэр Джон. На вид ему лет пятьдесят, седой, с розовой плешью, худой, изящный, очень обаятелен, любезен. Приезжаем на квартиру, где званый ужин. Народу человек двенадцать. Хозяева — англичане и мы: Ефремов, Волчек, Евстигнеев, Табаков, Покровская и я. В большой светлой гостиной сидим в мягких креслах, попиваем джин с тоником, поедаем соленые орешки… Течет беседа о театре. Сэр Джон держится чрезвычайно просто, к нам мил. К нему же, особенно англичане, почтительны как к мировой знаменитости, гостю, а еще и по ритуалу. Когда он стоит, дамы стоят тоже. Сэр, Пэр, Лорд и еще бог его знает кто. Он принимает эту игру, как мне кажется, полушутя, полусерьезно. И тут, уже слегка зарядившись, начал свой первый доброжелательный раунд Олег Ефремов.
— Сэр Джон, не все мои ребята слышали ваш замечательный концерт. А мне бы очень хотелось, чтобы они имели о вас представление. Когда им выдастся другой случай! Прошу вас, прочитайте монолог Гамлета!
Пауза. Все смущены необычайно. Старик устал. Шутка сказать, двухчасовой сольный концерт во МХАТе — в зале, где сидят зрители, большинство которых не знают английского языка, а зрелищной стороны в концерте не было. И ведь надо было держать напряжение актеру, о котором московская публика только что-то слышала, ибо на сцене в знаменитых английских спектаклях его не видела, а по кино Гилгуд был тогда москвичам неизвестен…
— Ну, пожалуйста, сэр Джон. Ну хотя бы один монолог… Любой…
Ничего себе «хотя бы один». Прямо здесь, в комнате, где идет прием и все уже слегка возбуждены…
— Олег, перестань, сэр Джон устал, — вмешивается Волчек. — Сэр Джон, вы на него внимания не обращайте, он фанатик.
— Да он крейзи, крейзи, — вспоминаю я откуда-то выплывшее английское слово.
— Сумасшедший? О, я очень люблю сумасшедших. Я ведь и сам, несмотря на мой возраст, сумасшедший,— говорит Гилгуд.
Ему и вправду, видно, понравился Ефремов. На Олеге была та печать таланта, которую в нем легко угадывали люди, сами принадлежащие к этой категории. Я не раз имел случай убедиться в этом.
Гилгуд же в тот вечер был буквально влюблен в Олега.
— Замолчите, вы, дурачки! — это относилось к нам с Волчек.— Вы не представляете, как сэр Джон читает Гамлета! Прошу вас, сэр Джон, покажите им, как это делается!
Сэр Джон ответил так:
— Хорошо, господин Ефремов, я прочту Гамлета, но с условием, что вы тоже что-нибудь прочтете. Идет?
— Идет, — ответил Олег и посмотрел при этом на меня.
«Что же он намерен читать?» — подумал я, не понимая еще, какое мне предстоит испытание.
Сэр Джон встал, отставил в сторону стакан с виски, отошел в глубь этой светлой гостиной, туда, где висели светлые в больших цветах портьеры, повернулся к нам спиной, помолчал минуту, собрал внимание и начал читать, играть, проживать первый, огромный монолог принца Датского: «О, если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой! Иль если бы предвечный не уставил запрет самоубийству! Боже! Боже! Каким докучным, тусклым и ненужным мне кажется все, что ни есть на свете! О, мерзость! Это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует…» Это было превосходно, умно, тактично, артистично. Спасибо Гилгуду, спасибо Олегу, что он настоял, а то когда бы мы услышали из уст Гилгуда этот монолог, произнесенный с таким пониманием, с таким точным соотношением обстановки вечера, проходившего в светлой гостиной, со светлой мебелью, со шторами в больших, блеклых и тоже светлых цветах.
А затем мы были приглашены в темную комнату с длинным столом и ужинали при свечах" Сэр Джон сел во главе стола, и тогда сели все. Ему налили вино, и тогда налили вино остальным. Ему первому подали на деревянном лотке форель, и тогда ее подали нам. Во все глаза, во все уши я старался видеть, слышать и запоминать этого артиста. Элегантность, непринужденность, обаяние и безупречные манеры — вот что осталось в памяти. Он орудовал всеми этими бесчисленными рюмками, вилками и ножами, как фокусник… Что касается форели, он ее разделал таким образом, что в мгновение ока на тарелке остался остов и голова рыбешки, хоть пиши натюрморт с безупречной модели…
— А сейчас и я съем эту рыбку, как ее съел сэр Джон! — изрек наш вождь. Рыба всегда была его слабостью. Уха, рыба — это его коронная еда. И отказать себе в ней он был не в силах. Я-то для себя с самого начала решил, что умения расправиться с форелью после манипуляций английского трагика мне явно недостанет, а посему, отказавшись от рыбы, налегал на салат. Помню, что так же поступили Евстигнеев и предусмотрительная Волчек. Табаков же молотил все подряд и по военной голодной привычке хлебом подбирал остатки, нисколько не смущаясь. Но вот наш Учитель опозориться не должен, он просто не имеет на это права под влюбленным взглядом ихнего Сэра. А главное, что Олег еще привлек всеобщее внимание этим заявлением: «А сейчас и я эту рыбку съем, как сэр Джон!» «Интересно, как ты с этим справишься», — подумал я. А Волчек с Табаковым фыркнули на пару… Но тут сэр Джон начал всем что-то рассказывать чрезвычайно смешное, и весь стол обратился к нему. Переводчик едва успевал за ним. Когда рассказ, вызвавший общий восторг, был закончен, наш шеф уже ковырял в зубах, а от рыбки не осталось ни хвоста, ни головки…
— Ну, господин Ефремов, за вами долг, — обратился к нему Гилгуд. — Какой долг? — переспросил Олег. — Я читал, а теперь почитайте или сыграйте вы. — Да, да, Олег, давай… Теперь не отвертишься, — подключились мы. Казалось, Ефремову действительно не отвертеться, а в его репертуаре тогда не было еще Ничего такого, чем он мог бы блеснуть в застолье…
— Сэр Джон, —: начал Олег, — я ведь в отличие от вас не просто артист, а главный режиссер театра. А главный режиссер на то и главный, чтобы ему подчинялись. Ну-ка, Мишка, давай прочти что-нибудь, а мы с сэром Джоном послушаем. Да смотри не опозорь «Современник»!
Этого еще не хватало! Читать в присутствии Ефремова после самого Гилгуда, чтобы потом тот же Ефремов публично высмеял, что он любил и, надо отдать ему должное, умел делать, как никто…
— Олег! Это же не я обещал сэру Джону, а ты! Он же тебя хочет послушать!
— Ты что, не подчиняешься главному режиссеру и председателю худсовета?
То ли шутит, то ли злится, черт его разберет. Делать нечего. И я после преамбулы о стихах Пушкина (мол, может, вам, англичанам, будет небезынтересно, как звучит Пушкин по-русски) прочел вступление к «Медному всаднику». Надо сказать, в те годы я еще стихов с эстрады почти не читал и для меня это было актом мужества. Но постепенно меня самого увлекли пушкинские созвучья. Я повиновался стиху. И он меня выручил в тот вечер. Едва я закончил, как услышал громко сказанное Олегом:
— Вот так, ты понял меня, лапуля, вот так надо играть Сирано! Запомни, как ты читал, и держись этого!
Нет, удивительный человек Олег! Неожиданный, непредсказуемый… В этот вечер он жаждал полемики. С годами это его свойство страсть к полемике в застолье исчезло, но, словно по наследству, передалось многим его ученикам, в частности — я, будучи, так сказать, перевозбужденным, не упускал повода для конфликта… Но в те годы это было его прерогативой. Начав с восхищенного отношения к Гилгуду, Олег словно не мог простить себе этой слабости и тихо-тихо начал провоцировать английского мэтра:
— Сэр Джон! Слов нет, вы великий артист, и то, что мы о вас слышали, и то, что я увидел на концерте, и то, как вы прочитали сейчас монолог Гамлета… В общем, о чем говорить! Но вот позвольте вопрос. Вы ведь актер, так сказать, старой школы, романтических традиций. А как вам играется с актерами молодого поколения, у которых иная манера игры? Наверное, это для вас не просто?
За столом возникает напряженная пауза. Гилгуд очень внимательно, в высшей степени доброжелательно выслушивает ефремовскую тираду (в то время, как ему синхронно переводили, он согласно кивал головой) и отвечает:
— Господин Ефремов удивительно прав! Мне предстояло недавно играть с молодой актрисой. Боже, как я волновался перед началом репетиций. Сумею ли наладить контакт, найти общий тон, не покажусь ли рядом с ней ихтиозавром. Но бог милостив, обошлось…
Сидевшие за столом англичане подтверждают, что критика была поражена удивительным дуэтом…
— Но в принципе господин Ефремов глубоко прав. Это очень, очень серьезная проблема для актеров моего поколения: наводить мосты в игре с молодыми актерами.
Полемика явно не состоялась. Ефремов был разочарован. Выпили за взаимопонимание «отцов» и «детей». Гилгуд влюбленными глазами смотрел на Ефремова.
— Сэр Джон, — не желая успокаиваться, начал второй заход Олег, — а как обстоит дело, когда вам приходится играть новую драматургию… Ну, Шекспир, Бен Джонсон, даже Чехов — это понятно, но вот авангард… это ведь принципиально иное, а?
И снова за столом напряженная пауза. Мы переглядываемся: нет, Олегу вечер не в вечер, если нет полемики. Так и ждет, чтобы Гилгуд обнаружил в себе противника театра авангарда, и тогда энергия нашего шефа найдет наконец выход. В полемике Ефремов блистателен. Но не тут-то было! Сэр Джон опять, словно японский божок, согласно кивает головой в такт синхронному переводу ефремовской эскапады и с удивительным темпераментом сам разражается речью на тему, сколь необходима английскому театру драматургия авангарда, и как он, Гилгуд, волновался, репетируя пьесу Эдварда Олби «Крошка Алиса», и как буквально дрейфил перед приездом американского драматурга в Лондон — на премьеру.
— Но опять-таки все обошлось благополучно, — скромно закончил рассказ английский актер…
Кто-то из англичан привел восторженный отзыв Олби в лондонской «Тайме». Мы-то про Олби тогда слышали краем уха, и авангардом для нас был Осборн, которого мы только мечтали начать репетировать, а старик уже сыграл Олби, Пинтера да и Беккета в придачу.
— Но опять таки очень, очень прав господин Ефремов. Ну просто в самый корень смотрел, когда заговорил об авангардистской драматургии… Современный театр ведь жив современной пьесой…
Нет, никак полемика не получалась! Вечер начал терять для Ефремова всякий интерес. От отчаяния Олег попробовал вызвать на конфликт кого-то из своих, но свои под влиянием вкусной еды и фирменных напитков были в отличном настроении и прямо заявили шефу, чтобы на полемику с ними он не рассчитывал и что заранее с ним во всем согласны. Ефремов увял. И только по инерции ходили еще скулы — душевный заряд не нашел выхода.
Прощаемся в прихожей. Гилгуд по-прежнему влюбленно смотрит на Ефремова. Ефремов уже в пальто. Что-то самое главное не высказано, что-то сокровенное осталось на дне души. От этого досадно Олегу. Взгляд его говорит: «Эх, сэр Джон, сэр Джон, что ж ты так со мной обошелся?» И вся эта невысказанность, убитый полемический накал все же находят выход. Ефремов долго в упор смотрел на Гилгуда, затем махнул рукой: «Эх!» — и плотно, по-русски огрев старика между лопаток, подытожил:
— Вот так, сэр Джон!
Мы буквально выкатились на улицу, и с нами началась истерика. Хохотали, взвизгивали, глядя на Ефремова, друг на друга, опять хохотали, припоминая течение званого вечера, и сквозь слезы как ненормальные повторяли сакраментальную фразу, которая навсегда вошла в устную историю театра «Современник»: «Вот так, сэр Джон!» Ефремов растерянно глядел на нас и недоуменно улыбался.
— Что вы смеетесь, дураки эдакие?
Ну как в ту минуту было объяснить ему всю прелесть пережитой ситуации? «Вот так, сэр Джон!» — это все, что мы смогли ответить ему тогда. Замечательный вышел вечер, а для меня вдвойне, ибо уже наутро я легко схватил манеру произнесения стиха на репетициях «Сирано де Бержерака», которые строго увлеченно, темпераментно вел Олег Николаевич Ефремов.
1960-е годы
Комментарии (0)